— Ну иди сюда... — бормочет он. Не знаю, почему у меня не получается успокоиться. Первая пощечина, я же говорю... Она же и последняя, решаю тут же. Всё — на курсы самообороны и быстрого реагирования. Онлайн, если будет надо. Чтоб ни-ког-да больше не испытывать такого. Ни-ког-да. Даю ему прижать меня к груди и соображаю, что это же своего рода первый раз у нас такое — я в его объятиях полоскаю слезами и ляпаю пятна крови на его толстовку, пока его пальцы зачем-то легонечко надавливают у меня за ушами, а губы целуют мою макушку, как у маленькой. Свойственный ему запах — сигарет и его, «риковской» туалетной воды — сейчас ощущается слабо, но кажется мне теплым и знакомым. Бросаю взгляд на подоконник с его сигаретами и между всхлипываний нервозно усмехаюсь ему в грудь. Он, вероятно, принимает это за истерику, разворачивается вместе со мной и легонько направляет вглубь комнаты — успокаивать по-своему. *** Позднее я буду разбирать, насколько странно устроено мое тело. Обиды и томления прошедших недель, принятые решения, произнесенные слова и выполненные действия, а также то, из-за чего мы с ним только что цапались — все это сейчас забыто и затерто. Даю его поцелуям просочиться в самую глубь моего естества, пропитать меня насквозь, убедить меня, что ничего этого не было. Даю его рукам уложить меня на кровать, с которой он стягивает пленку, и раздеть — или сначала раздеть, а потом уложить? Даю его члену проникнуть в меня и будто бы продолжить на том месте, на котором мы остановились до нашей размолвки и его исчезновения в декабре. У него получается все это и даже больше. Я отдаюсь ему с благодарной радостью и поразительным облегчением. Вижу его в ином свете, таком ярком, что и по мою душу хватает. Поначалу на пиках, к которым он меня подбрасывает, я не ищу слов, чтобы объяснить самой себе этот свет — размыта моя недавняя слезливость или просто у меня нет ни сил, ни желания думать. Затем, когда мы передыхаем, ко мне постепенно возвращается рассудок и облекает ощущения в мысли в нечто подобное тому, во что облек меня Рик. Защита. Надежность. Не того ли ищем мы друг в друге? Не того ли я искала когда-то в Михе? У нас тут слово «защита» созвучно с «крышеванием». Девочек чуть ли не с малолетства учат самих стоять за себя и не зависеть от защиты парня ни морально, ни физически, а парней — рассчитывать, что девочки на них не рассчитывают. Все это я воспринимала как должное и не ждала от Михи, что он, став моим парнем, женихом и мужем, станет и моим защитником. Все потому, что по сей день и думать не могла, что однажды мне понадобится защита. От него. Но понадобилась. И Рик защитил меня. Не знаю, почему его так долго не было рядом. Не знаю, где он шлялся, кого трахал и что еще делал. Не знаю, куда и на сколько он собирался вновь пропасть, лупанув от злости дверью. От злости и от ревности. Знаю одно: он вернулся и для возвращения из всех возможных моментов выбрал именно тот, когда мне понадобилась его защита. И он защитил меня. Возможно, он вовсе не за этим возвращался, а просто за сигаретами, за соткой или чтобы поскубаться со мной или с теми, кто тут у меня нарисовался в момент его прихода. Но вот он вернулся... вот слышит наш с Михой разговор, гнусную ругань, которая из уст его, Рика, никогда не звучала так. И Миха, он это — мне... Вот он слышит звон пощечины — это не я ударила того — это бьют меня. И он забывает обо всем, что, возможно, собирался мне сказать, метелит в комнату и... Вот не могу, а... Ри-и-и-и-ик... Да какой же ты... Когда все проникает в меня и доходит до точки назначения, меня накрывает. Реву, как корова, при этом умудряясь дрожать, будто осиновый лист. Дрожу, реву. Хочу кричать ему «спасибо... спасибо, что ты был рядом... спасибо, что постоял за меня», но слова застряли в горле. Да ведь он и так все понимает, прижимает меня к себе и гладит, гладит... Нет, я больше не чувствую себя ослабленной, травмированной тоже не чувствую, но порыдать определенно надо, что я и делаю. И плачу так, как плачут по ком-то. Истерика мешает мне внимательно и трезво разглядывать его. А между тем я, наконец-то, ощущаю легкое подрагивание в его объятьях. Нет, он не плачет вместе со мной, но ведь слезы — не всегда самая крайняя крайность. Бывает, слезы закипают, а им наказывают сидеть смирно, не рыпаться. Да, именно это, должно быть, вижу у него сейчас. Он держит меня в своих руках, тихонько гладит одними большими пальцами, смотрит не мигая. Сжал зубы, скривил рот, словно от боли или от обиды. Но он же сильный и храбрый и мужественно переносит — кстати, что он там переносит? Ему-то отчего плохо? — Тогда еще... — говорит он матовым голосом. — Смотрел, как ты уезжаешь с ним и мне показалось: шансов — ноль. У меня. И я тебе — так... Просто. И все. — Ког-да?.. — спрашиваю с плаксивым иканием. — На Ист... Сайд... Гэлери?.. — Не... еще тогда... Вот так вот раз — и оголился, думаю. Открылся, как за карточным столом, хоть его и не просили «показать». — Ри-и-и-ик... — стону в голос. — Он просто подвез меня тогда. Это не пояснение и не оправдание — просто я понимаю, что не хочу больше закрываться и блефовать. От того, как делюсь с ним чем-то из моей личной жизни, мне самой малопонятной, мне становится необъяснимым образом легче. Вглядываясь ему в глаза, безмолвно «рассказываю»: потом тебя не было рядом, а был он. Он — бывший, а с бывшими — с ними ведь как... — Я был у Риты, — объявляет он просто. — Я был с ней. Сначала. Потом — не с ней. А теперь я с тобой. Это так странно — мы знакомы уже несколько месяцев и столько же месяцев не разговаривали друг с другом. Сейчас вроде как начали — и оказывается, понимаем друг друга с полуслова. С полувздоха. Теперь, когда я окунулась в чувства — свои, его — ревность ярким, жгучим всполохом обжигает мой мозг, слепит мой взгляд, который отражается в его глазах — синее пламя на сером. От этого его серое угрожающе темнеет: он «предлагает» мне стерпеть, принять, как есть, и его шляния «у Риты», и не у Риты, и то, что он свалил — меня не спросил, свалил, когда и насколько посчитал нужным. Еще мне предлагается принять то, что он вернулся и, кажется, не намеревается уходить. Пока. Вопросов же задавать не предлагается. Со мной, естественно, этот номер не пройдет, он ведь в курсе. Пусть и он, и Миха-гад порядком измочалили мне сегодня нервы — я оклемалась. Сейчас показываю ему всё и наши взгляды щелкают друг другу в бешеной азбуке Морзе: «А я типа только тебя ждала? У окошка?» «А разве нет?» «Мне предлагается больше никуда не рыпаться?» «Ты сама не хочешь рыпаться. Я ж теперь с тобой». «В качестве кого?» «Зачем тебе эти условности? В качестве того, кто тебе нужен. И кому нужна ты». «К ней, значит, не вернешься?» «В планах не было». «Надолго ты?» «На сколько надо». Во мне острым, пикантным блюдом клокочет жаркое негодование, которое сжиманием кулаков вонзаю к себе в ладони. Продолжаю «открываться» как можно более демонстративно — поворачиваюсь к нему задницей и, вывернув шею, смотрю на него исподлобья. — Я с тобой и тебе со мной лучше, — наставляет меня Рик. Острота прожигает горло, бьет током во внутренности. — Со мной лучше, — говорит он уверенно, твердо глядя мне в глаза. Он облокотился локтями о мою голую спину. — Хм-м? — поднимаю брови. — Лучше, чем с ним. А с ним не лучше. Потягиваю-похрустываю шеей, будто она у меня затекла: — Не помню. — А я, блять, не спрашиваю, — в его голосе — глухая, хриповатая волчья угроза. — Знаю, что со мной лучше. — Это хорошо, — уже не потягиваюсь — смотрю ему в лицо внимательно, сузив глаза. Не говорю, что и сама так думаю. Не поясняю, что словно и не помню того, бывшего, как не помню, как это было, когда только что почувствовала на лице ядовитый огонь его пощечины. Не помню, потому что забыла того и до, и после. Потому что вообще про все забыла, пока со мной, во мне был он. Рик. Взъерошенный. Нежный. Бесконечно нежный. Нет, не поясняю, хотя ему понравилось бы слушать, знаю. Но сегодня я вообще ничего никому не поясняю. День такой. — Прям не помнишь? — легонько звереет он, надвигаясь на меня глазами, а гневные руки, пробравшись подо мной, властно сжимают мои груди. Ух ты. Пока не знала его брутальным в постели. Нарвалась?.. Выдерживаю волчий взгляд, а на мне где-то в районе попы твердеет его член и упирается затем в участок моего тела, пока еще оказывающий мнимое сопротивление. Со жгучей радостью чувствую его новое пробуждение и собирающуюся влагу у себя между ног. Новую влагу, как новую росу нового утра — такую он еще не пробовал, в такой не купался. Продолжить? Искупать?.. Ломота у меня в паху пробирается почти до поясницы. Как хочется прореветь ему, чтобы вошел сейчас же, иначе... да сама не знаю. — Не помню, — шепчу и неожиданно для самой себя легонько улыбаюсь. — Его не помню. — Хер бы ты его помнила... Рик неистово разворачивает меня на спину и пробует меня рукой. Оскаливается, довольный пробой, вставляет в меня член, а сам лезет ко мне, будто горло рвать хочет. Но его оскал устремлен на мои соски, что чешутся уже от возбуждения. Он не кусает их, а лижет, будто волк, вдруг ставший псом, зализывающим раны у хозяина... хозяйки. Он лижет мои соски, и от его голодного языка их покалывает, будто он и вправду их кусает. — Хер ли помнить... — поясняет он, работая языком, — ... если он тебя пиздил... долбоеб — ебать бабу... женщину без этого не может — хер ли тебе его помнить... «А ты можешь» — думаю я. «Мысли текут во мне подобно реке, текут, как ты — во мне. Ты любишь меня матом, а твой член дарит мне те нежности, которые ты своим поганым, грязным, красивым, сладким языком не хочешь произносить». — А вот меня запомнишь. И каждый раз будешь запоминать — до следующего раза. Предъявы собственнического характера, думаю, нежась в них. Рик увлекается и втанцовывает в меня с полузакрытыми глазами, танцует во мне свой волчий танец, примитивный в своем неистовстве, весь в рубящих ритмах. Грубый, как слова его, дикий, как его взгляд, щемящий, режущий экстазом, как он сам. Если теперь или потом спросить его — он это специально, он умеет так или у него, как у зверей, все это — на инстинктах, то что он скажет? Рыкнет — мол, че несешь, я ж не скотина, а мужик, просто трахаться умею. Так что спрашивать его бесполезно. Припоминаю, что когда-то Миха казался мне искусным любовником, но тотчас отбрасываю эту мысль, как безнадежно устарелую.