Виктор Ира не стала возражать, когда он вместе с ней отправился на кухню, чтобы выпить воды, а потом поднялся на второй этаж. Двигаясь к комнате, которую выделили его бывшей жене, Виктор искоса наблюдал за её тонкой фигурой в тёмной ночной рубашке чуть выше колена, на тонких бретельках и с голыми руками. Эти руки, белые и изящные, притягивали его взгляд едва ли не больше, чем ноги. Так и хотелось почувствовать их на своих плечах… Тишина вокруг была вязкой и словно наполненной чем-то новым — тем, чего раньше в ней не было. Виктор, шагая следом за бывшей женой, пытался разобрать, в чём дело, но осознал, только когда Ира повернулась к нему лицом возле двери в свою комнату. В предрассветной темноте отчего-то как-то по-шальному блеснули её глаза — невозможно близкие и родные, любимые и… понимающие. Значит, вот в чём дело… Она действительно поняла его. По-настоящему поняла. Впервые за двенадцать лет. — Кажется, теперь ты сможешь написать свою книгу, — улыбнулся Виктор и только собирался сделать шаг назад, как Ира, наоборот, шагнула вперёд, вцепилась пальцами в ворот его рубашки и прошептала: — Пойдём… Он не до конца осознал, куда она его зовёт, — наверное, потому что не рассчитывал на подобное. Просто пошёл следом. Не мог не пойти. Ира же позвала, а Виктор пошёл бы за ней куда угодно, даже если бы она собралась прыгать с крыши. Хотя, возможно, всё случившееся дальше и было для неё чем-то сродни прыжку с большой высоты… То ли приземлишься, как нужно и куда нужно, — если парашют раскроется вовремя, — то ли разобьёшься… У Иры были очень нежные губы. Виктор помнил их именно такими — ласковыми и мягкими, не слишком решительными — она всегда позволяла ему проявлять инициативу. И сейчас было то же самое — то, что нравилось когда-то им обоим. То, чего им не хватало все последние годы существования друг без друга. То, что позволяло почувствовать себя живыми… Тонкое и гибкое тело в его руках — знакомое и родное, и в то же время новое и неизвестное. За прошедшие годы оно всё-таки изменилось, пусть и несущественно — но Виктор подмечал каждое изменение и принимал его как собственное. Маленький шрам на груди, чуть более тонкая талия, сильнее выпирающие косточки на бёдрах и — неожиданно — шрам в форме полумесяца на левом колене. — Откуда он?.. — Упала… Напоролась на гвоздь… Здесь, в этом доме, лет пять назад… Точно так же, как он изучал её, Ира изучала его, проводя ладонями по каждому миллиметру тела. Ласково и почти невесомо проходилась пальцами по груди и животу, периодически спускаясь к паху, и каждый раз у Виктора перехватывало дыхание от остроты ощущений. Восторг… Вот что он чувствовал, вновь обладая Ирой. Своей единственной женщиной. Все прочие были просто женщинами — отдельно от него. И только Ира — его. Его продолжение. Его совесть. Его сердце. И его любовь. 90 Виктор Горбовский проснулся через несколько часов, когда в комнате ещё было темно. Проснулся, почувствовал всем телом Иру — она спала, спокойно и глубоко дыша, положив голову ему на грудь, — и очень не хотелось уходить от неё, однако было нужно. Нужно, потому что, если кто-то поймёт, что ночевал Виктор отнюдь не на диване в гостиной, возникнут лишние вопросы, которые будут смущать Иру. Горбовский прекрасно осознавал, что случившееся между ними — не разрешение на возобновление отношений. До этого — если оно вообще будет — ему ещё далеко. Виктор тихо встал, оделся, постоянно косясь на Иру с опаской — боялся разбудить, — а потом вышел из комнаты, плотно прикрыв за собой дверь. Он был уверен, что Ира не обидится, поймёт, почему он так сделал, и даже поблагодарит. Выставлять на всеобщее обозрение их запутанные отношения — точно последнее, чего она желает. Горбовский спустился вниз на первый этаж, глядя исключительно под ноги — чтобы не навернуться на лестнице, — и застыл от неожиданности, услышав ворчливый голос дочери: — Я уж думала: ты у мамы до утра останешься… Виктор поднял голову и обнаружил, что Марина сидит на диване, на котором он спал пару часов назад, и, закутавшись в плед, смотрит на него. И не нашёл ничего лучше, чем пробормотать: — Уже утро… Почти семь. — Для первого января это ночь, — возразила Марина и огорошила Виктора ещё сильнее, признавшись: — Я слышала ваш с мамой разговор ночью. Была на кухне, возвращалась оттуда к себе, смотрю — мама идёт по лестнице… Я там вот стояла, — она махнула рукой на дверной проём. — Но вы меня не видели. — Так мы же потом на кухню пошли, воду пили… — пробормотал Виктор, сам не понимая, зачем это говорит. Какая разница, в самом деле? — Я под стол залезла, — абсолютно серьёзно откликнулась Марина, даже не улыбнувшись. Кстати, а ведь действительно в комнате уже гораздо светлее, чем когда он разговаривал с Ирой, — сейчас Виктор отлично мог разобрать черты лица собеседницы. А реакции жены скорее угадывал по общим очертаниям и по интонации голоса. — Не хотела вам мешать. Думала, что поговорю с тобой, когда ты вернёшься… Но ты, пап, подзадержался. «Пап»… Виктор настолько обалдел, услышав это слово из уст дочери, что даже не обратил внимания на добродушную иронию в её голосе. — Да… — Горбовский подошёл ближе и тоже сел на диван. — Извини… — Ничего. Я тут вздремнула даже. Но мне почти пора, скоро Улю кормить. — Марина вздохнула, а затем спросила, но без всякой злости или агрессии: — Почему? Она не уточнила, что именно «почему», но Виктор понял и так. По сути, это было единственным, что они с Ирой так и не обсудили. Но бывшая жена, в отличие от Марины, и без обсуждений знала ответ на этот вопрос. — Ришка… — выдохнул Виктор, ожидая, что дочь попросит не называть её так, но Марина промолчала. — Ты ведь ждёшь от меня каких-то слов в оправдание, верно? Ты хочешь, чтобы я объяснил тебе всё, и таким образом, чтобы это показывало меня с хорошей стороны. Но… Ришка, я не могу сказать ничего подобного. — Ты меня за дурочку-то не считай, пап, — хмыкнула дочь, но вновь без злости. — Скажи просто… что-нибудь. Мама хотела понять то, что касалось её, а я хочу понять то, что касается нас с Максом. Почему? Ну, что ж… ладно. Он попробует. Говорят, на Новый год случаются настоящие чудеса. Вот он и проверит… — Потому что вы были неотделимы от мамы. А у Иры остановилось сердце, она, по сути, умерла у меня на руках. И любая моя инициатива в то время привела бы к резкой реакции у вас с Максом, а значит, к нервотрёпке у Иры. Я этого не хотел. Считал, что, если просто уйду, так будет лучше для неё. Наверное — и даже скорее всего, — я был не прав. Марина молчала несколько секунд, только сопела негромко и как-то по-детски. — Не знаю, — призналась в конце концов ворчливо. — Сложно сказать. Мы тогда… психовали, да. И, если бы ты стал преследовать нас с Максом… скорее всего, мы бы жаловались маме, и она бы нервничала, тут ты прав. С другой стороны, так мы хотя бы знали, что нужны тебе. — Риш… Я и представить не мог, что вы решите, будто не нужны. Подумай… как так? Вы же мои дети, я люблю вас. Я считал, что вы просто обиделись, но потом остынете, решил дать вам время. Я не понимал, насколько глубока ваша обида. Это не делает мне чести, к сожалению. Я не осознавал, как сильно вас ранил. Может, и понял бы быстрее, и что-то начал предпринимать, будь у меня союзник. Но… — Да, мы все были против тебя, — хмыкнула дочь. — Чувствовали себя оплёванными. Но потом, пап? Когда мы решили поменять отчество? Почему?.. Мы ведь ждали, поэтому, собственно, и решили… Не только для того, чтобы причинить тебе боль. Мы надеялись, что ты станешь нас отговаривать! — А я вновь струсил, — покачал головой Виктор. — Знаешь, чего я безумно боялся? Что я приду, начну говорить — а вы просто меня пошлёте. Боялся увидеть ненависть в ваших глазах, услышать злые слова… Решил, что позволю вам что угодно, всё равно ведь поменяете, раз захотели. А потом постепенно… возобновлю отношения, уговорю переделать… — И как? Получилось? — Как видишь. Марина молчала, по-прежнему шумно и рассерженно дыша. Виктор понимал, что ей тяжело, поэтому продолжил тихо и мягко: — Когда я начал общаться с Максом через пару месяцев после истории с паспортами, надеялся, что смогу его растопить. Пусть медленно, но смогу. И только тогда по-настоящему понял, насколько глубокие корни пустила ваша обида… Понял и осознал — но было поздно. Макс не реагировал ни на что, и я чувствовал, что ты тем более не станешь. — И ты смирился, да? — Нет. Но что я мог сделать? Я испробовал на Максе всё, что приходило в голову. Старался участвовать в его жизни, интересовался тем же, что и он, специально, чтобы быть в состоянии поддерживать разговор. Перечислял деньги каждый месяц, чтобы вы знали, что я о вас не забываю и всегда на связи… Но ничего не помогало. Ты сама, Риш, скажи, глядя мне в глаза, — если бы я пришёл к тебе, допустим, пару лет назад, попросил прощения и сказал, что хочу вновь начать общаться — ты бы мне позволила? — Нет, — вздохнула Марина, и Виктор не стал говорить: «Ну вот видишь», несмотря на то, что очень хотелось. Это звучало бы как оправдание себя и своих косяков. Виктор знал, что виноват, — но при этом до сих пор не до конца понимал, а что он, собственно, мог сделать? Как ни крутил ситуацию из прошлого — получалась какая-то ерунда, в которой по-любому кто-то страдал. Либо Ира, либо дети… — Я и сейчас не уверена, что хочу с тобой общаться. Даже несмотря на то, что подслушанный разговор многое прояснил для меня. Раньше я об этом не думала. — Я рад. И, знаешь, я не настаиваю, чтобы ты со мной общалась. Не нужно ломать себя. Если тебе комфортнее не общаться… — Вот! — Марина выставила руку из-под пледа и наставила указательный палец на Виктора, сверкая глазами. — Опять ты отступаешь! А должен бороться! — Риш, — Горбовский покачал головой, — я, к сожалению, давно проиграл. По всем фронтам. И теперь единственное, на что я могу надеяться, — это на ваше прощение и понимание. Я же однозначно виноват, дочка. И от того, что я тебе сейчас сказал, ничего не поменялось… — Ну почему же? Поменялось. Теперь я хотя бы понимаю, что мы тоже ошибались, когда думали, что ты нас не любишь. И, может, действительно… Она запнулась, и Виктор переспросил: — Что? Марина шмыгнула носом, как маленькая обиженная девочка, и почти прошептала: — Может, действительно — мы любили тебя меньше, чем ты нас, раз именно мы сомневались в этом?.. 91 Ирина Она проснулась от какого-то странного ощущения… почти забытого, яркого и удивительного. Так, наверное, каждый раз радуется земля, когда с неё сходит снег и она напитывается солнцем, чтобы выпустить на волю первый зелёный росток. Так радуется уставший, измученный жаждой человек, получив глоток свежей ключевой воды. Так радуется влюблённый, поняв наконец, что он любим… В Ирине бурлила жизнь. Та самая, которой, как она считала, в ней уже практически не было, — но нет, ошиблась, всё было… Или появилось сейчас, в эту новогоднюю ночь? После первого по-настоящему откровенного разговора с Витей, благодаря которому Ирина всё-таки разобралась в причинах его поступка двенадцатилетней давности. И не только разобралась… Она поверила, что он не обманывает, говоря про свою любовь. Причём не её, а себя не обманывает. Виктор был честен в первую очередь с самим собой. Ни разу не покривил душой, не попытался показаться лучше, чем был и есть, не говорил пафосных слов, не бил себя кулаком в грудь и не клялся в любви до гроба. Ирина почувствовала эту любовь и без лишних слов… В обезоруживающей честности и искренности бывшего мужа, в осознании им самого себя — со всеми косяками и всей грязью… В его абсолютной ненавязчивости — Виктор, объясняя Ирине всё, не настаивал на том, чтобы его понимали, а главное — прощали и принимали назад. Он просто говорил, признав за ней право выслушать его объяснения. А потом — будь что будет.