«Пятьдесят два очка для Восхождения, четыреста двенадцать жетонов». Услышав цифры, Шатин моргнула и присмотрелась к девушке, старательно избегая взгляда открытых невидящих глаз покойницы. Она была худой – среди третьего сословия редко попадались толстяки, – но стопы и щиколотки умершей опухли, раздулись, как будто весь жир с тела стек вниз. Руки и ноги были сплошь в багровых пятнах, а характерный след на шее наводил на мысль, что кто-то пытался ее задушить. Шатин сжала губы, сдерживая тошноту. Симптомы были ей знакомы. Она видела такое у молодых женщин, стоявших перед борделями крови. У девушки на носилках набралось мало очков для Восхождения, – может быть, она, как и Шатин, презирала назначенную Режимом работу и сама пыталась пробиться в этом мире. Пропагандируемый Министерством «Честный труд за честный шанс!» явно ее не вдохновлял. Только она, вместо того чтобы воровать и мошенничать, как Шатин, продавала питательные вещества из своей крови. Ход ее мыслей, в общем-то, был понятен. На ларги можно приобрести какую-никакую еду. А это означает, что ты и твоя семья доживете до завтра. К сожалению, очень многие девушки – как и эта – перегибали палку. Слишком много крови продавали борделям. Не понимали, что все это до поры до времени. Нечестный труд за бесчестную смерть. Шатин пробрала дрожь, и она поспешно отвела глаза от лица девушки, совсем еще юного. К счастью, щипач как раз издал гудок, и можно было переходить к следующему трупу. Шатин погладила ладонью полу плаща, ощутив, как приятно оттягивают карманы краденые безделушки. Это было нужно ей, чтобы убедить себя: сама она ни за что не закончит свои дни, как эта девушка, лежащая сейчас в ветхом здании морга перед стервятницей, крадущей заветные ларги. Следующий труп был мужским и много старше двух первых. Кожа вокруг глаз сморщилась и обмякла много лет назад. В длинных темных волосах и бороде блестела седина. А кончики пальцев были черными, с множеством мозолей. Наверное, шахтер? Из тех, кто чуть ли не всю жизнь проводит под землей, добывая драгоценные металлы и минералы для обрабатывающих фабрик. Он был в лохмотьях, заскорузлых от въевшейся пыли. Шатин пришлось сдвинуть ему рукав, чтобы добраться до «пленки». Она терпеть не могла дотрагиваться до мертвецов. Она приставила щипач к «пленке» и стала ждать, отвернувшись к стене, чтобы не смотреть на него. Подсчет что-то затянулся, и девушка снова повернулась, проверяя, точно ли устройство касается «пленки». И тут счетчик тихонько запищал, объявив: «Ошибка. Ноль очков. Ноль жетонов». Шатин отскочила от покойника, чуть не выронив машинку. И приказала себе не смотреть туда. Уговаривала себя двигаться дальше, поскорее закончить работу и уйти, но не удержалась. Взгляд ее как магнитом притягивало к этому человеку. К заключенному. Точно, каторжник! Только арестованным и сосланным на Бастилию полностью обнуляли счета. Она лишь сейчас заметила цвет его рваной, протертой одежды. Голубая арестантская роба. Ну точно, бедняга скончался на Бастилии. Умер осужденным. Но как он попал сюда? Поскольку на спутнике Латерры умирали многие, там имелся собственный морг, и трупы обычно утилизировали прямо на месте. Все знали, что пожизненный срок на Бастилии – это совсем недолго. Условия жизни там были еще хуже, чем в Трюмах. Шатин обошла носилки, прижимаясь к их краю, взглянула с другой стороны. Она прекрасно понимала, что делать этого не следует, но руки словно бы действовали сами по себе. Она должна была увидеть все своими глазами. Узнать наверняка. Медленно закатав другой рукав, Шатин судорожно ахнула при виде аккуратного ряда серебряных пупырышек на руке мужчины. Такие татуировки делали в тюрьме. Пожизненное клеймо. Даже те, кто отбыл срок и дожил до освобождения, были помечены навсегда. Шатин так и подмывало коснуться метки. Ощутить кончиками пальцев ее выпуклость. Представить, каково чувствовать, как эти металлические бородавки впиваются тебе в плоть. Интересно, похоже ли это на вживление «пленки»? Конечно, этого ощущения Шатин не запомнила. Ей, как и всем детям из третьего сословия, еще в младенчестве имплантировали «пленку» в левое предплечье и подключили к ней вставленный в ухо аудиочип. Она медленно протянула дрожащую руку к покойнику. Но едва кончик пальца коснулся первого бугорка, как зашипела, открываясь, дверь мертвецкой и в коридоре раздались шаги. Девушка зашарила взглядом по тесному моргу, прикидывая, где можно укрыться. Однако здесь не было совсем ничего. Ни занавесок, ни шкафов, ни ящиков, в которых доставляли трупы. И куда ни повернись, попадешь под микрокамеру. Шаги стали громче. У Шатин часто забилось сердце. Если поймают на мародерстве, носить ей и самой тюремную татуировку до конца дней. Оставалось лишь одно. Она вскочила на соседние носилки, потеснила девушку из борделя крови и легла рядом, спрятав щипач в рукаве плаща. От прикосновения холодной шелушащейся кожи к тыльной стороне ладони Шатин тут же вся пошла мурашками, а к горлу подступила желчная горечь. Но она не закрывала глаза, таращилась в потолок, не шевеля ни единым мускулом и силясь воспроизвести застывший на всех этих лицах ужас. Краем глаза она видела двух вошедших в морг мужчин. Один был облачен в зеленый хирургический комбинезон: медик-киборг с имплантированными в лицо электронными микросхемами. Другой был в хрустком белоснежном военном мундире с серебристыми титановыми пуговицами – министерский офицер. Что, интересно, делать представителю второго сословия в морге для бедняков? – У меня записано, что он умер от обморожения, – равнодушно, голосом пустым, как глаза трупов, произнес медик. – Весьма сочувствую вашей потере. – Не стоит, – холодно ответил второй. – Эта потеря – настоящий подарок для Латерры. Шатин согнала с лица изумление. О ком это он говорит? Она затаила дыхание, потому что двое мужчин, пройдя вдоль ряда носилок, остановились у соседних с Шатин. Тех самых, на которых лежал заключенный. – Вы были близки с отцом? – спросил врач. – Нет, – ответил второй, и Шатин показалось, что она уже где-то слышала его голос. – Я его совсем не знал. «С отцом? – соображала Шатин. – Этот человек… офицер… сын заключенного?» Надо же, она и понятия не имела, что представителей второго сословия тоже ссылают на Бастилию. Вроде бы их никогда не обвиняли ни в каких преступлениях. Девушке отчаянно хотелось повернуть голову или хотя бы глаза скосить. Лишь бы только узнать, кто же этот офицер. – Я оставлю вас с ним наедине, – сказал киборг, и Шатин услышала, как он уходит прочь по коридору. Человек в мундире обошел носилки, встав между Шатин и заключенным. Девушка видела, как что-то блеснуло у него на пальце. Кольцо. Наверняка ценное. Может, даже титановое. Она прикинула: как бы спрыгнуть с носилок, застав его врасплох, стянуть кольцо и дать деру. Заманчиво, что и говорить. Но вот что будет потом? Датчики движения должны были, едва мужчины вошли в морг, активировать микрокамеры. А попадаться ей никак нельзя. Особенно теперь, когда свобода так близка. Офицер некоторое время постоял у тела, не отрывая от него взгляда. Шатин видела: руки его сжались в кулаки, словно от ярости. А потом сразу разжались, и она услышала его голос: – Зачем ты это сделал? Голос звучал мягко, почти беспомощно. Больше того, этот голос, казалось, вот-вот сорвется. Шатин почти не сомневалась, что офицер обращается к покойнику. Интересно, что бы это значило? И тут она краем глаза уловила, что мужчина коснулся рукава мертвеца. Того самого рукава, что пару минут назад сдвинула Шатин, открывая татуировку. – Что это? – изумленно вопросил он, и только теперь, глядя под таким необычным углом, Шатин заметила то, что, судя по всему, привлекло внимание молодого человека. В ткань рукава изнутри было что-то вшито. «Ну и ну!» – изумилась она. А офицер взял какой-то предмет со стоявшего рядом поддона и принялся подпарывать рубашку мертвеца. Шатин скосила глаза, пытаясь охватить взглядом всю картину, однако не преуспела в этом. Она так и не сумела разобрать, что же именно было спрятано в рукаве. Осторожно, чтобы не скрипнули носилки, девушка чуть-чуть повернула голову вправо так, чтобы в поле зрения попал мужчина с лохмотьями рубашки в руках. И едва сдержала рвущийся из горла вскрик. Она его узнала. Да и могло ли быть иначе? Его узнал бы каждый житель Латерры: эти блестящие, чуть волнистые темные волосы; эти красивые аристократические черты; эту высокую стройную фигуру. Ошеломленная Шатин совсем забыла о спрятанном в рукаве щипаче и вспомнила о нем лишь тогда, когда хитроумное устройство с громким стуком свалилось с носилок на пол. Глава 5 Марцелл Дверь морга с шипением закрылась, и Марцелл наконец остался наедине с отцом. С незнакомцем, с которым он ни разу не говорил и которого едва помнил. Руки у него дрожали. Юноша сказал себе, что человек, лежащий на этих носилках, для него ничем не отличается от других покойников. И, с трудом сглотнув, опустил взгляд. На бесчестного предателя Жюльена д’Бонфакона. Марцелл всмотрелся в изрезанное глубокими морщинами лицо, в потрескавшиеся синеватые губы, в пустой мертвый взгляд светло-карих глаз. И да, совершенно ничего не почувствовал. Во всяком случае, так он внушал себе. Он должен оставаться холодным. Любые чувства только подтвердили бы подозрения, которые Марцелл и без того ощущал на себе со всех сторон. Это вечное наказание за преступление, совершенное отцом, преследовало его с самого детства. Тот, кому не посчастливилось быть отпрыском предателя, всегда находится под подозрением. Он неотвратимо виновен в будущих преступлениях. Навеки сын своего отца. Марцелл всю жизнь сражался с этими подозрениями, тщился доказать всем и каждому в Министерстве – да что там, на всей Латерре, – что ничуть не похож на отца и никогда не предаст свою планету, свое сословие, свою семью. Так почему же у него сейчас дрожат руки? «Это просто мертвое тело». Так сказал его дед. Д’Бонфакон-младший сжал руки в кулаки, пытаясь усилием воли унять дрожь. Глядя в открытые невидящие глаза отца, он ощутил бессильную злобу, стыд, отвращение и, прежде всего, гнев. Этот человек покинул Марцелла, когда он был младенцем. Этот человек предпочел родительским обязанностям участие в «Авангарде» – печально известной организации мятежников и террористов. Жюльен изменил семье, мать Марцелла вскоре умерла от разбитого сердца, и тогда растить мальчика пришлось деду, который и заменил ему отца. Но главное: этот человек был в ответе за величайшую трагедию Восстания 488 года – взрыв на медном руднике, убивший шестьсот человек. Шесть сотен бедных, ни в чем не повинных людей. Это кем же надо быть, чтобы сотворить подобное? Как можно навлечь такой позор на семью? Неужели все это сделал вот этот самый человек, лежащий теперь перед ним на носилках? В памяти всплыло, как он в первый раз смотрел запись ареста. Марцелл так живо помнил безумие в глазах отца, когда его грузили на отправляющийся на Бастилию вояжер. Когда Жюльена д’Бонфакона уводили, на его губах пузырилась пена. Бешенство безумца. Фанатика. Террориста. Это случилось семнадцать лет назад, и с тех пор Марцелла учили ненавидеть этого человека, презирать его и все то, за что он выступал. Но сейчас, стоя перед его истощенным, обмороженным телом, Марцелл ощутил, как в душе поднимаются совсем иные чувства.