7 ноября 1990 На кухне звенела посудой мама. Запах грибного супа причудливо вплетался в аромат пирожков с капустой. После пары месяцев студенческой жизни на черном хлебе с постным маслом и жареном луке у Жени автоматически побежали слюнки, в желудке жалобно екнул комок оливье. – Первый раз за четыре года приехала на ноябрьские домой, – проворчал отец, – что-то случилось? Он уже поел и лежал на диване с «Правдой». – Так, – неопределенно сказала Женя, – соскучилась. – Я умею читать между строк, – нахмурился отец, – в новостях появилась новая интонация, страну ждут гигантские перемены. Если я не ошибаюсь, у китайцев есть старинное проклятие «жить тебе в эпоху перемен». – У Цоя есть такая песня «Мы ждем перемен», – сказала Женя. – У кого? – Отец сдвинул очки на лоб. – Что это за фамилия? Он китаец? – Он из Питера, – сказала Женя. Еще совсем недавно Цой казался Жене олицетворением свободы и дальних горизонтов. Ветер свободы пах Ленинградом и Невским проспектом, это потом он стал отдавать горечью и кошками. Своих перемен она уже дождалась и примчалась домой, как недобитая ласточка на место зимовки. Парней в финэке на других специальностях было достаточно, только у них на бухгалтерском учете был дефицит. Угораздило же ее втрескаться в собственного любвеобильного старосту. Как выяснилось, их недолговечный дуэт вскоре превратился в трио, а потом и в квартет. – Спасибо. – Женя выдвинулась из-за стола. – На здоровье, – сказал папа, – скажи Наталье, пусть поможет маме убрать посуду. Что-то в тоне отца вызвало неудержимое желание возразить, Женя открыла было рот, но сдержалась. Эта война принадлежала теперь Нате. В отличие от нее младшая сестра решила остаться в Калинине и поступила в местный институт. Женя обошла стол и тихонечко прикрыла за собой дверь. Ната сидела перед зеркалом и ожесточенно скребла щеточкой по засохшей туши. – Папа сказал, чтобы ты помогла маме с посудой, – сказала Женя. – Вечером, после дискотеки, – буркнула Ната. – Папе не понравится. – Тоже мне новость. Женя села на кровать. Ничего дома не менялось, Натка собачилась с отцом, на кроватях лежали знакомые с детства одеяла. – Помнишь, как мы помогали маме подбирать по цвету лоскутки? – спросила она. Ната мельком взглянула на сестру и неопределенно пожала плечами. – Разве ты не скучаешь по детству? – удивилась Женя. – С чего вдруг? – В детстве все было… хорошо и просто. – У тебя, может, и было. – Ната осторожно, чтобы не размазать, сняла с ресницы комок туши. Женя погладила пальцем квадратик ткани, на котором навечно застыл в улыбке мишка с надломанным ухом: – Моя пижама, она потом тебе досталась. Ты почему-то носила только верх, надевала поверх платья и ходила, даже днем. – Ты помнишь? – Ната медленно повернулась к Женьке. – Пижама была с воротником и двумя карманами, мне казалось, она похожа на пиджак… Как у отца. – А это кухонные полотенца, – Женька ткнула в середину, – солнышки и подсолнухи, мама переживала, что одеяло получится «вафельным». – Нормально получилось. Пупырчатый такой… центр, – задумчиво сказала Наталья. – Жень, хочешь пойти со мной на дискотеку? – Ты же вроде с Асей собиралась идти? – Она не может, – на Натино лицо набежало легкое облачко, – обязанности «наследницы строительной империи», «важные гости». – Вы поссорились, что ли? – С чего ты взяла? – Наследница… империи, – передразнила Женька. – Дело не в ней… У Наты стало детское, обиженное лицо. – Болит что-то? – спросила Женя. Неожиданно распахнулась дверь, в проем просунулась голова отца. – Вы тут? – Пап, прекрати задавать риторические вопросы, – вспыхнула Наталья, – и я просила стучать. – Мама уже всю посуду сама перемыла, – проворчал отец. – Что у вас душно-то так? Откройте форточку. И что у тебя за ужас на лице? В Натальиных глазах заскакали сердитые искорки, Женя успокаивающе похлопала ее по руке. – Это не ужас, а макияж, – сказала Женя, – мы на дискотеку собираемся. Отец перекачнулся с носков на пятки и выставил вперед палец. – Только что передали, – желчно сказал он, – слесарь Ижорского завода из твоего любимого города Ленинграда выстрелил на параде в Москве. Неслыханно! – Никогда не была на Ижорском заводе, – сказала Женя. – Евгения, – сказал отец, – мне не нравится твой тон. Интеллигентный ленинградец так разговаривать не должен. На дискотеку они собрались, на улицах из ружья стреляют! – Мы в Калинине, – сказала Женя, – в городе самого миролюбивого человека и народного старосты. Все нехорошее случается либо в Ленинграде, либо в Москве. – Согласен, – сказал отец, – куда смотрит администрация Ижорского завода? Я бы со стыда умер, если бы в воздух стрелял представитель нашего треста. – Не сомневаюсь, – сказала Женя, оттесняя отца к выходу. – Ловко ты с ним, – вздохнула Ната, когда за отцом закрылась дверь, – попробовала бы я так с ним разговаривать… – Научишься, какие твои годы! – засмеялась Женя. – Как у вас на дискотеках с кавалерами? Надо у мамы платье одолжить… Из зала в честь праздника вынесли стулья, на импровизированной сцене установили аппаратуру. Нарядная Наталья стояла за Женькиной спиной и чувствовала себя уродливой сестрой Золушки. Женька перетянула старое синее мамино платье ацетатным шарфиком, чтобы «замаскировать набитый живот», но умудрилась сделать это так, что он спадал красивым, как у принцессы, шлейфом, в полутьме теплыми огоньками мерцали глаза. – Куда двинемся? – спросила Женька. – Где твой ухажер? Наталья окинула зал взглядом. Зал кишел людьми, но Эдуардо нигде не было видно. Было бы неплохо, подумала она, если бы в жизни было как в кино: подумал про человека, и прожектор выхватил его из темноты. – Никакой он мне не ухажер, – с болью сказала Наталья, – я просто первая с ним познакомилась… – Сто лет не была на дискотеке. – Женька подняла руки, чтобы занимать как можно меньше места, и начала протискиваться вперед, туда, где бульон тел становился гуще и интенсивнее. Парней в толпе было заметно меньше, чем девчонок. Группа девиц в теле дружно плясала вариант барыни, подбадривая себя визгами и подергиванием юбок. Обилие плоти странно напомнило базарный прилавок с парным мясом. Чей-то локоть ткнул Наталью в живот, она задохнулась, отступила, ударилась об массивную спину сзади. Задыхающийся голос певца замурлыкал на иностранном что-то медленное, усиливая чувство клаустрофобии. Девицы с мясного прилавка вздохнули и расступились. Наталья бросилась в просвет между телами и обнаружила себя в полуметре от танцующей пары. Она узнала его по затылку и линии плеч. Его бедра не казались больше ленивыми, а были поджаты в охотничьей стойке. Его голова, все его тело было устремлено вперед, на плечах лежали тонкие… Женькины руки. Сестра смотрела на Эдуардо удивленным взглядом, за полураскрытыми губами влажно блестела перламутровая полоска зубов. – Знакомься, моя сестра, – пробормотала Наталья заранее подготовленную фразу, которую никто, кроме нее, не услышал. Поменялась музыка, вместо полусдохшего иностранного шептуна в динамики ворвался «Ласковый май». Толпа с энтузиазмом выдохнула в одно общее горло. Шум, свист и пляс слился в общий восторженный гул. «Белые розы, белые розы», – запричитал фальцет, и толпа начала подпевать. Дробный мотивчик словно нажал невидимые пружины, Натальины руки сами собой сложились в хлопающие крылышки, ноги принялись выписывать на полу затейливые кренделя. В теплых сапогах захлюпало от пота. Эдуардо и Женька не расцепили объятия, так и остались стоять, только заходили, не попадая в такт, острые Женькины локти, словно у привязанной к ниткам марионетки. Время сцепилось в бесконечный локомотив, под метроном бухающего в ушах Натальиного сердца одна композиция следовала за другой. Снова ускорился темп, скучавшие у стенок встряхнулись и заполнили свободное пространство. В центре зала, всем на рассмотрение, Эдуардо и Женя продолжали танцевать свой собственный, никому не слышный, кроме них, медленный танец, на его плече флагом капитуляции повис Женин шарфик. Народу в зале осталось совсем немного. Девушки из мясного танцевали друг с другом. Наталья сидела в темном углу и пустым взглядом смотрела на пустое место в центре зала. Она знала, знала, что именно так все и случится, Эдуардо не мог, не мог не обратить на Женьку внимания. Именно поэтому она и позвала сестру на дискотеку. Только вот почему ей так больно? Почему кажется, что в груди кровоточит, рвется на части глупое слабое сердце.