– И раскопали? Сердце у меня заколотилось, и так сильно, что я удивился. – Можно сказать, да. – А что именно раскопали, ты, конечно, сказать не имеешь право? – Не имею. Но скажу. Он все-таки встал, налил себе чего-то из бутылки, напоминающей грушу, сделал большой глоток. – В нашем родном мегаполисе за последние пару недель действительно зарегистрировано большое количество событий, которые трудно объяснить, исходя из ранее сложившихся представлений о том, что может происходить в городской жизни. От самых мелких, как эти избиения уличных музыкантов, до крупных. Ты ведь, наверно, еще не знаешь, что никто ведь не закрывал Черкизовский рынок? – В каком смысле? Сагдулаев вдруг показал мне язык, как будто ему было приятно меня уесть. – Я ничего об этом не слышал. – Не слышал, что закрыли Черкизон? – Нет, это да, но про то, что ты говоришь, – впервые. – Все мои люди там, Женя. Менты сбились с ног, китайцы лупают глазами, что-то лопочут. Найти того, кто отдал команду, и зачем это сделал – невозможно. И, главное, абсолютно не просматривается: кому это выгодно? Римское право летит к черту. Такое впечатление, что этот нарыв на теле и так не вполне здорового городского организма сам себя пожирает. – Вылезет в другом месте или местах. – Может быть, может быть. Он встал и прошелся. – А ты говоришь – дедушка тебе по телефону позвонил. Метеориты. – Но не могу же я его так вот взять и бросить. Я хотел от тебя какой-нибудь «командировки», чтобы выглядело вроде как журналистское расследование, а то я слишком сам по себе. Такого сразу пошлют. – Пошлют-пошлют. Я не успел заметить, когда он вызвал секретаршу, а может – телепатия: она появилась с бутылкой минеральной воды. – Дай хлебнуть. – А тебе это не нужно, это наше – горское. Равнинному человеку пить бесполезно. – Ну и как, помогает? Сагдулаев налил стакан и придвинул ко мне. – Помогает. Я, знаешь ли, тоже кое до чего додумался. Очень красивая версия. – Какая? Он еще пару секунд колебался. – Да не бойся, я не ворую версии, – наклонился я вперед – думаю, с самым воровским видом. – Все воруют версии, Женя, иногда даже этого не замечая. Искренне считая, что сами придумали. Надстраивают, развивают. Чердак презирает фундамент. – Не хочешь – не говори. – Да скажу, все равно завтра утром уже выскочит на полосу. – Ну, не томи. – Флэш-моб. – Что? – Ты не знаешь, что такое флэш-моб? – Я знаю, что такое флэш-моб, не понимаю только здесь он к чему. И только я это сказал, как мне стало ясно к чему. – Так ты хочешь сказать… Сагдулаев опять наполнил стакан, теперь уже свой. – Только не простой флэш-моб, а модифицированный. Люди не просто собираются в одном месте и выкидывают какую-нибудь глупую массовую выходку, раздеваются до гола, ныряют толпой с моста, а совершают осмысленный, целенаправленный, как правило общественно полезный акт. То отлупцуют мошенников у трех вокзалов, то дурных скрипачей проучат на Арбате. Понимаешь, такой Смоктуновский коллективный. Мне показалось, что он немного ошалел от своей горской воды. Но Сагудлаев тут же пояснил: – «Берегись автомобиля». Он там машины угонял для детского дома. – Молодец, – искренне сказал я ему. – Ты их уже поймал? – Еще нет. Но что у них есть комета, если развивать твой космический образ, знаю точно. Я кивал, все больше проникаясь его мыслью. – А вообще-то красиво, – сказал он, задумчиво прищурившись. – Что красиво? – Идея красивая. Жажда справедливости, растущая непосредственно из толщи максимально народных масс. Ведь справедливость, именно справедливость, как я понял, главная фишка у них, у этой банды активных добряков. А еще говорят – народ у нас спился и с грязью слился. Сагдулаев согласно и сосредоточенно кивал своим словам. Он был явно вдохновлен подобными выводами. Я смотрел на него с удивлением: ядовитые струи подобных мыслей (про спившийся народ) нет-нет да и выпрыскивались из под его клавиатуры в прежние времена. Что население российское в большинстве – дрянь, и такая дрянь, что даже светлую идею свободного рынка может приспать, как одуревшая свинья свежих своих поросят. Население, обитающее ниже уровня идей своего века. Русские живут так, словно свою задачу на этом свете уже выполнили, и теперь только мешают другим народам выполнять их задачи. Хотелось, очень хотелось мне воткнуть ему несколько мстительных напоминаний. А он продолжал бла-бла про то, что ему приятно и тепло осознавать: несмотря на льющиеся с телеэкранов и газетных страниц (его, Сагдулаевских страниц!) интеллектуальные помои, не загублен тихий робкий цветок доселе скрытой неподдельной народности. Информационные фекалии переработались в полезное удобренье для нового морального старта, пусть пока всего лишь на каменных московских почвах. А там дальше ухнет, рванет и покатится по России-матушке… Я ничего ему не сказал. Во-первых, не герой я таких разоблачительных представлений, а во-вторых – это именно он додумался до идеи очистительного, восстанавливающего массовую справедливость флэш-мобства. За это ему многое прощается. – Всему на свете есть причина: народ, таинственный и жуткий, – он отрастает, как щетина, из-под земли на третьи сутки. – Что это? – неприязненно спросил как бы очнувшийся от сказочной арии Сагдулаев, и я вспомнил о его отвращении к рифмованному тексту. – Это стихи. Про русский народ. Одного хорошего поэта. Он кивнул, окончательно опоминаясь: – Ладно, иди. У меня куча работы. И, словно они ожидали этих слов за дверью кабинета, внутрь вломились сразу несколько человек с бумажками и выпученными глазами. * * * Жесткий, холодный март продолжает царить в Подмосковье. Ни одной набухшей почки, солнце светит, но не греет. Голая земля, голые ветки, прошлогодний окостеневший мусор. Открытая, обширная веранда современного большого загородного дома. Сосны, березы, серая мертвая трава расчесана граблями, за ними метрах в тридцати поблескивает речная гладь в мелкой ряби. На веранде в глубоком плетеном кресле сидит пожилой, хорошо сохранившийся мужчина, он чистит ножиком красное яблоко, делая его белым. У перил веранды спиной к сидящему стоит юноша, высокий, с удлиненным бритым черепом. Правой рукой он обнимает один из столбов, поддерживающих крышу веранды, как бы пытаясь обрести союзника в этом элементе деревянной архитектуры. Между сидящим и стоящим происходит неприятный разговор. – Хватит. Ты начинаешь заигрываться, сынок. – Это не игры. – Что меня и беспокоит. – Беспокойство есть признак живой психики. Сидящий кладет очищенное яблоко на блюдце, стоящее рядом на столе. Это выглядит так, словно он полностью вычленил проблему и рассмотрел со всех сторон. – Я понимаю, тебе нравится твое положение лидера. Мне тоже нравится мое положение государственного чиновника.