Молодой человек усмехается. Отцу его улыбка не видна. Он продолжает говорить: – Тебе, чтобы оставаться лидером твоей организации, приходится все время поднимать и поднимать планку, затевать все более и более рискованные и наглые выходки. – Ты употребляешь не совсем те слова, которые тут нужны. – И на этом пути ты уже довольно скоро перейдешь ту границу, за которой моих связей окажется недостаточно, чтобы тебя защитить. – Я не нуждаюсь ни в какой защите. Чиновник морщится. Берет со стола яблоко, ножик, и тут же кладет их обратно на блюдце. – Я тебе не верю, сынок. Ты и смел только потому, что чувствуешь за спиной мою поддержку. – Ты никогда не оказывал мне в этих делах никакой поддержки. – Правильно. Но ты всегда ощущал мое присутствие у себя за спиной, как свой важнейший ресурс. Молодой человек сделал порыв, чтобы обернуться, но тут же себя перехватил. Ему легче разговаривать с отцом, не глядя ему в глаза. – Скажу тебе больше. Тебе будет неприятно это услышать, но сказать придется. Ты и в лидеры попал только потому, что все знали, кем работает твой отец. Твоим хунвейбинам в глубине души приятно сознавать, что в случае чего за них будет кому вступиться, отмазать, вытащить. – Ты плохо знаешь историю, и вовсе не знаешь моих людей. Хунвейбины были государственными агрессорами против интеллигенции, а мои люди… – Да знаю я историю. «Мои люди», совсем сдурел, милый. Ты что, и правда воображаешь, что выполняешь какую-то миссию? Первое, что вы теряете, сбиваясь в стаи, это чувство юмора. И потом, если уж начистоту, – сам-то ты как живешь? – Что имеешь в виду, папа? – Ты выносишь моральные приговоры направо и налево, а сам хлебаешь золотой ложкой из серебряной посуды. Начни с себя, сынок. Молодой человек все же повернулся к отцу. – Ладно, я не буду питаться дома. Отец зевнул и поежился в кресле от сильного приступа внутреннего неудобства. – Послушай, это даже не мелко, это какая-то… – Я сниму квартиру и не возьму у вас ни копейки. – Дурак, о матери подумай, ей твои бредни не растолкуешь. Я хоть понимаю, что у тебя играет дурной гормон, а она же просто рыдать будет. – Я продам машину. – Давай-давай. Это я тебе подарил, но это твое имущество. Еще там у тебя есть музыкальный центр, лэптоп, лыжи горные, хватит, чтобы твое «движение» продержалось еще недельку, две. С минуту они молчали, не глядя друг на друга. – Послушай, вникни в комизм ситуации. Ты ведь сейчас прямо как Ленин: ведешь борьбу с царизмом на пенсию, полученную отцом от царя. – Его отец получил пенсию, а ты получаешь взятки. Чиновник даже захныкал, так ему было неловко, но не из-за того, что его назвали взяточником, а из-за того, что его умница сын говорит такие пошлые вещи. Молодой человек откинул немного назад свою большую голову: – Только не надо мне сейчас про то, что во все эпохи существуют свои способы перераспределения общественного богатства. Что есть статусная рента, что, отказываясь от ренты, отказываешься и от статуса, так же как, отказываясь от мундира, в конце концов отказываешься и от звания. Я сто раз от тебя это слышал… – И тебя уже тошнит, да? – Да! Отец встал и подошел к сыну. Обнял соседний столб. – Я расскажу тебе одну историю. Это было в Дагестане, очень давно. Мы поехали с моим другом Магомедом и его друзьями ловить форель в горной речке. Браконьерить, конечно. Раздеваешься до трусов и в ледяную воду, там шуруешь специальной штукой. Через какое-то время я замерз, вылез на берег, надел штаны. И тут замечаю, что мои соратники смотрят на меня как-то косо. Магомед мне объяснил – если холодно, сиди на берегу, но сними штаны. Почему? А вдруг – рыбнадзор, то заберут всех, кто разделся до трусов. Кто в штанах – не тронут. Надев штаны, я вышел из числа браконьеров, то есть на форель претендую, а риска на себя не беру. Не хочется произносить это страшное слово – предательство. – Зачем ты мне все это рассказал? – Я знаю, тебе не нравится, что мы… что я взял эту дачу. – Водоохранная зона. – Да, сынок, а я имею отношение к ведомству, которое… – Я знаю. – Вот, ты все знаешь. Знаешь, что я не рвался, даже упирался, хотел устроиться где-нибудь… ну, в общем, если бы я не взял эту дачу, то все равно как остался бы в штанах перед рыбнадзором. – И что? – А то, что абсолютно все в нашей стране занимаются ловлей форели в нарушение каких-то законов, и больше всех ненавидят тех, кто всегда в штанах. А ест он форель или нет, – никого не касается. Молодой человек широко и весело усмехнулся. – Что с тобой? – Ко мне вернулось чувство юмора, папа. Отец раздул ноздри. – Ты хотел меня убедить в том, что есть на свете только один выбор – выбор между предательством и воровством. Очень интересно. Отец отпустил свой столб, произнес одними губами: – Ты же не справедливости от меня хочешь, ты хочешь, чтоб я шею себе сломал. – Что-что? – Ничего. Отец ушел с веранды вглубь дома, но сразу же вернулся. – Вы замечательно сорвали концерт этого придурошного юмориста, но на будущее… – Не бойся, это не повторится. Больше такими вещами мы заниматься не станем. * * * «Товарищи пассажиры, будьте взаимно вежливы, уступайте места пожилым людям, беременным женщинам, инвалидам с б…» Меня как током ударило. Я, стараясь не сильно вертеть головой, посмотрел направо, налево. Неужели, послышалось? Встретился с несколькими недоуменными взглядами. Двери вагона закрылись. Поезд отправился. Майка дернула меня за рукав, я наклонился к ней. Она прошептала восторженно заговорщицким голосом: – Слышал?! Я снова стал оглядываться. Пассажиры вели себя намного оживленнее обычного. Никакого сонного покачивания в такт толчкам вагона, люди не походили на донную растительность. Вагон тормозит. Двери открываются. Я поймал себя на том, что смотрю куда-то вверх, откуда, как мне кажется, и доносились звуки этого голоса. Следуют обычные объявления – «станция такая-то, при выходе из вагона не забывайте свои вещи». Прислушивавшиеся с прежней остановки граждане немного расслабляются. Наверно, послышалось. Или нет? Двери закрываются, следующая станция «Пушкинская». Кстати, из вагона вышло всего лишь несколько человек, намного меньше, чем должно было бы, и вышли оглядываясь. Обмениваются мнениями. Нам тоже с Майкой можно было бы выйти, если мы хотели в зоопарк. Но она о зоопарке и не заикается. Я стараюсь не смотреть ей в глаза, а когда мы все-таки встречаемся взглядами, ее глаза так издевательски искрятся, как будто это она все устроила. Может, все-таки показалось?! Мысль эта в моем сознании переплелась с какой-то жалобной надеждой. Мне не хотелось, чтобы это все подтвердилось. Конечно, показалось. Или если не показалось, то какой-то технический сбой, который родил этот неожиданный ненормальный звук в конце объявления. К тому же я обладаю исконной склонностью к слуховым и зрительным галлюцинациям. Всегда мне слышится и видится что-то не то. Помнится, меня сильно смущала в детские годы одна песня. Там была такая строчка: «Котятки русские больны». Мне даже снились эти несчастные «котятки», во время мертвого часа в пионерском лагере. Потом я об этом забыл, и в зрелые годы уже во время какого-то ретро-концерта услышал ее как надо: «Хотят ли русские войны?»