В церковном предбаннике – не знаю, как назвать правильно – наткнулся на объявление, гласившее, что чтение канона Андрея Критского состоится сегодня в 17 часов. Мой телефон показывал 16–07. Ничего, сказал я себе. Это испытание, маленькое такое испытание. А то слишком хорошо было бы: только захотел каяться, а тебе тут прямо все и сервировано. Но пятьдесят минут! Выход я нашел быстро. Поедем домой. Доберусь как раз минут за сорок – сорок пять. Там свой храм. Кажется, Воскресения Христова. Дал себе слово на этот раз запомнить название. Тоже мне прихожанин. Да еще рвется каяться, обожравшись чебуреков! Правда, я ведь не исповедываться, просто послушать. Никому же не будет видно, что я набит мясом. Встану в сторонке. Бросил машину: прости родная, боюсь пробок, побежал к метро. На душе у меня было хорошо и покойно. Не имелось и тени раздражения по поводу того, что я действую по предписанию Василисы и рыжего юного батюшки. Какая разница, по чьему совету, если действуешь правильно. Делай что должно, а там будет видно. Втиснусь в полумрак, отдамся полностью, без всяких заначек. Церковь – она большая и старая, она знает, она научит, поставит на нужное место, и можно будет уже не дергаться, не выдумывать черт-те какие версии, не предчувствовать попусту, смежить воображение. Не смущало меня и то, что финал моей истории слишком напоминает финалы современных плохих правоверных романов, когда после всех мытарств герой бредет обязательно к храму, а то даже и восстанавливает храм, разрушенный когда-то в лихие времена безверия. И хорошо, что еду не на машине, припаркованной во дворе у Нины, а простым народным транспортом – на метро, так я ближе к народным толщам, с их тихой богоносностью. Но в момент формулирования этой благонамеренной мысли поезд вдруг довольно резко, дребезжа старым железным телом, затормозил в туннеле. А потом погас свет. И понятие «туннель» как-то особенно сильно материализовалось, как будто стены вагона сжали мне плечи. Народ оробело замер, и я мог убедиться, что мой страх не исключителен, это не мой личный психоз. И сейчас не хватало только, чтобы в пропитанной паникой темноте раздался голос Криворучко: «Ну что, добро пожаловать, сами знаете куда!» и вслед за этим – гнусный сатанинский смешок. Даже представляя себе это, я точно знал, что это невозможно, вредитель Криворучко пойман, но в динамике заворочались неприятные, многозначительные хрипы, и я уже был согласен на самое пошлое радиохулиганство, лишь бы… Свет загорелся, а потом опять погас. И это было очень похоже на неудачную попытку сил света поднять восстание во владениях тьмы. Тут уж началось брожение, пассажиры все разом раздраженно оживились, задергались еще пока негромкие возгласы. В разных местах вагона вспомнилось о террористах, все с непонятной готовностью соглашались, что это их рук дело. А минута тем временем шла за минутой, и каждая следующая была длиннее предыдущей, в том смысле, что вмещала в себя все больше страха, злости. Заплакал ребенок. Откуда он взялся? Пока поезд передвигался, не было видно никакого ребенка. Вот оно, значит, как это бывает, подумал я. Паника уже была, но какая-то пока неконкретная. Еще пару минут… Но тут по железной кишке пробежала ступенчатая судорога. Подземная машина лязгнула невидимыми деталями и тронулась, и уже через полминуты мы вырвались в пространство станции. Тут горел обычный метросвет, как бы используемый по второму, по третьему разу, вроде спитого чая, но как он меня обрадовал! Я Евгений Иванович, а не Иван Ильич, но и мне увиделся особый смысл в этой небольшой подземной перипетии. Взглянул на часы – успеваю. Храм в сотне метров от метро, ну, в полутора сотнях. Стремительно, как спорт смен, все же у нас тут спартаковские места, давя одышку, я взлетел по ступеням и побежал в сторону парка «Сокольники». Без двух минут пять я вошел в храм, меня немного потряхивало – не от нетерпения, хотя и от нетерпения тоже. Сейчас, сейчас… Но получилось не по-моему. Я приоткрыл дверь и уперся в чьи-то спины. Вертикальные и лежащие в земном поклоне. Смутился. Начали раньше времени? Но главное было не в этом, главное было в том, что внутри было темно. Может быть, и не абсолютно темно, а мне, влетевшему с улицы, так показалось. Я отпустил тяжелую дверь, и она сама собой притворилась, оставляя меня вовне. На секунду я признал свое поражение – не для меня взойдет заря, но тут же решил – глупости, надо хотя бы войти и понять, почему там темно. Протянул руку к ручке, но дверь отворилась сама, и передо мной появился крупный, великолепно одетый мужчина, с шапкою в руке. Я, не умея подобрать подходящие слова, спросил его движением рук и растерянной мимикой: мол, что это и как это все понять? – Да уже час как идет. Вот оно что. Они не одновременно начинают во всех храмах. Но откуда я мог это знать? Мужчина обогнул меня, остановился и сообщил, хотя я у него не спрашивал, что он спешит по важнейшим делам и последние песни сам прочитает дома. И резво исчез. Я был рад за него, у него имелся выход из положения, в то время как со мною имела место сплошная неприятная неясность. Хотел отделаться малыми тратами, прыгнуть в последний вагон. И промахнулся. Было очень стыдно. Местная старушка, вся, разумеется, в черном, с очень бледным и морщинистым лицом, смотрела на меня с непонятным выражением, держа веник наперевес. Знал я этих церковных старушек, сейчас она меня… – Да не убивайся. Андрея Критского еще будут читать один раз во время Великого поста. На пятой седмице, на стояние Марии Египетской. Я виновато кивнул и пошел к выходу. Вышел из церкви. Разумеется, понурившись. В тупой сосредоточенности, которую стыдно называть задумчивостью, добрел до ограды. Вспомнил, что не перекрестился, выйдя. Вернуться? Нужно ли это церкви от такого, как я? Но вернулся. Перебарывая острейшее чувство неловкости, осенился. Так. Куда теперь? Если я не нужен здесь, то где я мог бы быть нужен? Он сидел на подоконнике и грыз семечки. Я сразу понял, что он ко мне. Вернее, за мной. На площадку выходили двери четырех квартир, но я знал: надеяться мне не на что. Мне было так плохо, что было все равно. – Можно, я хотя бы приму душ? Он дружелюбно, но отрицательно покачал головой. – Мы спешим. Он спрыгнул с подоконника. Я достал телефон и набрал номер Марченко. Он долго не откликался. Наконец я услышал слабый, совсем не командирский голос. – В чем дело? – поинтересовался я довольно недовольным тоном. Почтения к раненому заслуженной чахоткой подполковнику я уже давно не испытывал, только немного жалости. – Что тебе от меня нужно? – задал подполковник мне неожиданный встречный вопрос почти плачущим голосом. – Я тебе все написал. – Тогда зачем тебе, чтобы я приехал?! – Я не хочу, чтобы ты приезжал, – совсем уж обессилено выдохнул подполковник. – А твой парень тогда тут зачем? – Какой парень?.. Какой еще парень?! Любитель семечек наблюдал за мной с любопытством, даже перестал работать челюстями. – Передаю трубку твоему сержанту. Все отменяется. А я иду спать. – Я не сержант, – сказал «парень». – Меня послал генерал Пятиплахов. С вами нет связи, пришлось ехать. Через двадцать минут я сидел на заднем сиденье в салоне «ауди эпика» и мы мчались на восток столицы, умеренно, но постоянно нарушая правила дорожного движения. Пятиплахов поискал дверцу минибара в переднем кресле, но не нашел. От него шел легкий, почти неуловимый, заглаженный дорогим парфюмом и полосканиями запах перегара. Не было никаких сомнений – солидный сотрудник органов в запое, пока еще, кажется, контролируемом. Он не стал меня томить и сразу объяснил, куда и зачем меня тащит. Предложил хлебнуть из его заветной серебряной фляжки и добавил: – Извини за вчерашнее, сорвался. У меня неприятности. Но ты-то причем, правильно? Не будешь? А я – будешь. Мы мощно вписались в поворот, в который не имели права вписываться. Москва уже облилась мелкими и длинными электрическими огнями и зазывала горящими надписями, дневная серость и бледность остались прошедшему дню. Мы вырывались из расцветающего города по Щелковскому шоссе. Сразу за автовокзалом мелькнула трехцветная надпись: «Биллиард – “Старик Хоттабыч”». Я подмигнул ей как старому другу. Если конца света все же не будет, пойду опять в Зоилы, кабинет мне Петрович вернул. Но тут же от этой игривой мысли меня затошнило. Как будто я нарушил какое-то неизвестное мне правило. Разом всплыли все страхи и ощущение безумия, в котором я непонятно почему обязан участвовать. – Сейчас мы встряхнем это заведение! Было понятно, что слова относятся не к биллиардной. – А почему – нет?! Сколько можно меня мурыжить?! Я не произнес ни единого звука. Пусть это будет целиком генеральская инициатива. Я все еще медленно и все более болезненно переживал обстоятельства своей столь неудачной попытки войти под своды великой христианской традиции. – Отказать они мне не могут, моего допуска, даже непродленного, хватит. Так что не волнуйся. Я и не думал волноваться на этот счет. – Я уже звонил туда: Модест, собака, на месте. А, они с доктором знакомы! Мы выбросились на МКАД. Генерал вытряс в рот последние капли из своей фляжки. – Ничего объяснять я ему не стал. Модесту. Пусть сам объясняет. Я хотел было в этом месте сказать, что, скорей всего, не в Модестах дело. Допустим, наши государственные тайные медицинские концерны еще с двадцатых годов варятизобретают заковыристые зелья и мастырят мощные механизмы для орошения умов, но что значит вся эта жалкая мощь в сравнении с силами, которые, судя по всему, задействованы в том огромном кошмаре, что крепнет и ширится? Мы даже назвать не силах правильно то, с чем столкнулись. Только старая богословская терминология у нас в руках, только всякие там молитвы и покаяния. К тому же не всякого допустят к столу решений. Господи, подумал я потрясенно, а Патриарх-то ведь сейчас, скорей всего, сидит где-нибудь с высшими чинами и они там судят да рядят – пролезет Российская Федерация в ворота открывающегося нам будущего и кем-чем предстанет страна после всего этого. Мысль моя, конечно, глупая, но и не глупая. Не могли же высшие чины пройти мимо этого вала неадекватности, что захлестывает столицу и страну. А отсутствие выраженной властной реакции объясняется просто: не знают они, как реагировать, чтобы не возбудить паники и общественное безумие. Значит, обдумываются планы реагирования скрытного. Сколько институтов сейчас поднято по тревоге и заходится в мозговых штурмах, да еще тайком от родственников. А вдруг так: нет никаких патриархов в президентском кабинете, институты благополучно безмолвствуют, как и весь народ, никто не видит подбирающегося ко всем нам Левиафана. И только я один трагически зряч!!! А может, и Левиафана никакого нет. Я его себе всего лишь навоображал. Ведь и это возможно. Нет, нет, не может же ничего вообще не быть. Как минимум, существует одно место, откуда хлещет этот не вполне вразумительный психический ветер: «Аркадия». Любимица масонов, алхимиков и сталинских наркомов. Исконная червоточина в теле Подмосковья. Не зря же вокруг нее все так упорно вертится. Тот же Пятиплахов туда мчится. Генерал что-то знает сверх того, что узнал от меня. Но к последним тайнам не допущен. Едет скорее на разведку, чем с инспекцией. И немного трусит, боится: а вдруг там его встретит какой-нибудь секретный маршал и шуганет за преступную самостоятельность? А он на меня покажет: немного помогаю в частном порядке старому другу, который заботится о судьбе дедушки-соседа. Кстати, надо бы сказать Пятиплахову, что Ипполита Игнатьевича турнули из «Аркадии». Или не надо? Мое настроение волнировало, как поезд на американских горках. После неудачи в храме Воскресения Христова я был согласен на любые тайные ведомства. Но только-только смирившись с идеей секретного манипулирования аурой мегаполиса с помощью антенны над «Аркадией», я тут же начинал склоняться, что идея участия в деле сил высших привлекает меня больше. Но, подъезжаем. Сейчас многое выяснится. Если «Аркадия» – фээсбэшная фирма, Модест должен встретить нас не сам, а выслать группу захвата. Нацепить браслеты и бросить в тайный подвал, куда-нибудь под шестиугольное основание Кувакинского храма Мудрости до выяснения. Или нет: он, конечно, выбежит к нам лично и ласково улыбаясь, чтобы усыпить бдительность. Ему надо потянуть время, пока та же группа захвата примчится на объект по его вызову. Он же не знает, что мы едем к нему. Или знает? Но возможно и третье: этот вялый интеллигент – инженер Гарин наших дней?! Варит под двойным прикрытием косметического салона и секретной госконторы свое персональное зелье. Поверить, что он работает исключительно от себя, трудно. Но и исключать такую возможность полностью я не имел права. Маловероятно, что Модест Михайлович – случайный открыватель редкого эффекта. Но он Ракеев, и в случайности в таких делах верится слабо. И время счастливых одиночек миновало, любой приличный результат в науке – итог работы коллектива. Или все-таки он гениальный, но наивный ученый, и на него кто-то волевой и решительный наложил лапу? Готовится заговор: новый ГКЧП рвется к власти, но предварительно считает необходимым обработать мозги народа? А Пятиплахов просто тот неудачник, что в последний момент не взят в команду по причине хотя бы своего алкоголизма? И едет как-нибудь мстить? Тогда получается, что я на обочине, в куче человечьих очистков, срезанных со здорового питательного клубня. Вместе с генералом. И в утешение себе забавляться мыслью о каком-нибудь «конце света». Но все же мысль о политическом заговоре с новомедицинскими наработками представляется какой-то все же промежуточной. Да, пусть новый ГКЧП возник, и Модест со своими неизвестными возможностями силен, но все это лишь реакция на дыхание того, настоящего страха, что нависает над всеми нами. Никакой президент, никакой Совет Федерации и Генштаб, даже если приведут в полную готовность все наши ракеты, всех хакеров и психотерапевтов, не могут этому противостоять. Одно связано с другим, что-то временно выходит на первый план, что-то таится в полумраке мира неузнанным. Или… я изо всех сил тряхнул головой. У меня появилось нестерпимое желание хотя бы на пару минут прекратить всякое думание. Ибо каша же в голове. Раскаленная, но бессмысленная каша. Итак, когда мы вошли в заведение Модеста, нас там не испугались и не обрадовались нашему визиту. Проводили в предбанник «сталинского» кабинета, пригласили погрузиться в кожаные кресла и ждать. Пятиплахов попытался напомнить, кто он такой, секретарь кивнула ему – мол, еще раз рада, но ждать придется. Готовят группу захвата – сказал я про себя, ни секунды себе не веря.