Убийство Смольяниновой{20} Это возмутительное убийство произошло в начале девятисотых годов в Москве. Как-то утром, часов в 10, прибежала в один из полицейских участков крестьянка Глафира Карпова и заявила, что госпожа её Мария Дмитриевна Смольянинова, проживающая с мужем в одном из Николо-Песковских переулков, зарезана у себя на квартире. Она, Карпова, служа у Смольяниновых приходящей прислугой, явилась сегодня как обычно к 9 часам утра, открыла имеющимся всегда при ней ключом дверь и, войдя в квартиру, сразу заметила что-то неладное: на полу валялись разбросанные вещи, всюду царила необычная тишина, барыня на стук в дверь не окликнула её, как всегда: «Это ты, Глаша?». Чуя недоброе, Глафира прошла в спальную и тут чуть не хлопнулась на пол от испуга. В кровати, залитой кровью, лежала барыня с перерезанным горлом. Глафира, как помешанная, кинулась за полицией. На мой вопрос: «А где же барин?» Глафира ответила, что барин вчера вечером уехал на ревизию по службе и что она лично бегала для него за извозчиком и нанимала его на Рязанский вокзал. На Николо-Песковском переулке я застал всё в том виде, как описывала Глафира. Всёбыло перерыто и разбросано; на видном месте валялись два пустых футляра, видимо, из-под драгоценных вещей. Поражал необычный вид убитой: откинутая голова с широко раскрытыми глазами была почти отделена от туловища, едва держась на нём на одном позвоночнике; глаза покойной выражали невероятный ужас. При осмотре Глафира всё время вертелась в квартире и громко причитывала, заливаясь слезами: «Барынька ты моя ненаглядная, красавица ты моя писаная! Какую кончину лютую принять изволила! Что мы теперь, сироты, без тебя делать-то станем!? Пропадём мы все, пропадём! Ох, горе моё, горюшко!» Я пресёк эти проявления «сельского этикета» и спросил Глафиру: – Не было ли у ваших господ родных, друзей, близких, которые могли бы до возвращения барина указать, что именно похищено убийцами? – Нет, – отвечала она, – никого у них не было, окромя барыниной двоюродной сестры, да и та бывала у них редко. – Где же живёт эта сестра? – Да здесь недалеко, на Арбате. Я послал чиновника по указанному адресу, прося родственницу покойной немедленно явиться. В ожидании её я допросил швейцара дома. Это был довольно красивый малый с самоуверенным, но глупым лицом, мнящий себя, видимо, «образованным». Он дал довольно неожиданные показания: – Господа Смольяниновы – порядочные люди, жильцы аккуратные, щедрые. Сам служит в учебном отделе Епархиального Управления. Живут в доме шестой год. Люди богатые. – Скажите, откуда у них эта прислуга Глафира? – Это мы же её им и рекомендовали, да только маху дали, потому что женщина нестоящая. Я насторожился: – А что такое? Почему нестоящая? – Да так: и честности в ней нет, да и связалась с одним земляком моим, скандалистом и непутёвым человеком. – А откуда вы про нечестность её знаете? – Да как же: вот месяца три назад выманила у жены моей три рубля, обещалась через неделю отдать, а протянула до сегодняшнего дня и то отдала деньги только потому, что побить её я обещался. – Вы видели, как она сегодня явилась на службу? Видели, как обнаружила она убийство? – Как же. Всё видел и слышал-с! – Что вы можете об этом сказать? – Очень, даже очень много, чересчур даже много могу сказать! – Чересчур много не надо, а говорите, что видели. Швейцар, понизив голос, принялся рассказывать: – Глашка каженный день являлась на службу ровно в девять. Сегодня же явилась за 20 минут до времени и сразу шмыгнула к нам в комнату под лестницей. Ну-с, хорошо! Вытащила из кармана три рубля да и подаёт жене: «Уж вы не серчайте на меня, Акулина Васильевна, – говорит – за задержку! Да никак капиталов собрать не могла». – «Ничего – говорит жена, – Бог простит», и на радостях даже предложила ей стаканчик чаю. Только сидит это Глашка словно не в себе, охает, ахает, на судьбу всё жалится, сразу видать, что на душе у ней что-то неладное. Часы пробили 9, она встала, поблагодарила за угощенье и так неохотно пошла по лестнице вверх. Я и говорю жене: «Ох, что-то неладное творится с Глашкой! Опять же и деньги: до жалованья ей ещё неделя, а откуда она сегодня их взяла?». «Ну, ты всегда под всех поковыряться хочешь, – говорит жена, – просто поругалась со своим хахалем, вот и не в духах». Не успел я ответить, как вдруг слышим страшный крик. Я выбежал на лестницу, и на меня чуть не свалилась Глашка: «Ох, Степан Егорович, – кричит – страсти-то какие! Барыня-то, барыня моя зарезанной в кровати лежит!» Что за притча такая?! Ну, однако, я говорю: «Беги скорей в полицию, а я к старшему дворнику смахаю!» И Глашка помчалась в участок. Помолчав, я спросил: – Вам известно куда уехал барин? – Как же-с, они вчера вечером оставили мне рязанский адрес и велели, ежели срочные бумаги или телеграммы будут, высылать им. – А где проживает Глашкин любовник знаете? – И евонный адрес знаю, он на Поварской живёт в лакеях. Записав эти два адреса, я хотел было отпустить швейцара, но он, весьма неохотно прекращая показание, счёл нужным добавить: «Мы тоже, господин начальник, не без понятиев, опять же и про заграничных сыщиков начитаны-с! Вот, хотите верьте, хотите нет, а только барыню зарезали никто другой, как Глашка со своим полюбовником! И деньги откуда-то взялись, да и замки в дверях целы, а ключ от дверей завсегда при ней!» И поклонившись с видом человека, только что оказавшего мне крупную услугу, он с достоинством вышел из комнаты. Прибывшая двоюродная сестра покойной, всплакнув и поохав, заявила, что решительно не знает, что могло быть похищено, так как с замужеством сестры отношения их почти прервались. О семейной жизни Смольяниновых она знала больше понаслышке, кажется, жили они недурно, хотя муж слыл ловеласом, и это нередко сильно огорчало покойную. Из показаний кузины выяснилось также, что у Смольянинова в Москве есть мать и сестра. Последние были мною немедленно вызваны. Они показали то же самое, сказав, что со времени женитьбы их сына и брата виделись с ним крайне редко. Что же касается супружеской неверности Смольянинова, то обе они, оправдывая его, ссылались на хронические болезни убитой. По их словам, частой причиной размолвок между супругами была романическая связь Смольянинова с какой-то девицей, служащей на телефонной станции. Я попросил мать тотчас же известить сына о случившемся, что она и исполнила тут же, заполнив телеграфный бланк таким текстом: «Возвращайся немедленно, в доме несчастье». Осмотренный судебным следователем и врачом труп был перевезён в ближайшую покойницкую. Что же касается вещей и обстановки, то решено было не касаться их до приезда Смольянинова. Квартиру запечатали, и я, оставив повестку о явке Смольянинова в сыскную полицию у швейцара, вернулся на Гнездниковский. Запросив по телефону Епархиальное Управление, я получил официальное подтверждение о том, что коллежский советник Смольянинов срочно командирован в Рязанскую губернию для ревизии целой сети церковно-приходских школ. На всякий случай я послал несколько человек агентов во главе с надзирателем Евдокимовым для производства обыска у Ивана Красоткина, любовника Глашки. Серьёзных результатов от этого обыска я не ждал, а потому был немного удивлён, когда через несколько часов явился Евдокимов и доложил: – Я, господин начальник, счёл необходимым арестовать и привезти сюда Красоткина. Против него имеются улики. – Вот как?! А ну-ка, расскажите, в чём дело? – Приехал я с людьми на Поварскую, прошу указать мне комнату лакея Красоткина. Нас провели. Красоткин, завидя нас, испугался, побледнел. Стали мы обыскивать помещение. Особенного ничего, но попалась мне на глаза вот эта серебряная столовая ложка с инициалами «М. Д. С.», с дворянской короной. «Откуда у тебя эта ложка?» Красоткин смутился, помялся, а затем и говорит: «Это мне одна знакомая барышня подарила». – «Не Глафира ли Карпова?» – «Да, – говорит, – она». – «Ишь ты, каков гусь! А не дарила ли она тебе бриллиантов? Да смотри, говори правду, всё равно обыщем, найдём». – «Нет, бриллиантов не дарила, а вот шёлковый галстук поднесла да перочинный ножичек как-то передала», и Евдокимов протянул мне хороший шёлковый галстук и ножик великолепной работы с множеством лезвий. – В это время, – продолжал Евдокимов, – ко мне подошёл наш агент и шепнул: «Я только что опрашивал кухарку, и она заявила, что Красоткин ушёл вчера со двора часов в 11, а вернулся сегодня под утро; кухарка сама дверь ему на кухне открывала». Закончив обыск, я спросил Красоткина: «А где ты сегодня ночевал?» Он как ни в чём не бывало ответил: «Да, как всегда, здесь, дома». – «А вот и врёшь! Как же кухарка говорит, что сама тебя впустила сегодня под утро». Красоткин сильно покраснел и, помявшись, заявил: «Да, действительно, не хотел я говорить, а ночевал не дома». – «А где же?» – «Да наши господа рано спать легли. Я тихонько часов в 11 улизнул из дома, пошёл в ресторанчик тут недалече, выпил графинчик-другой, послушал орган, а тут пристала ко мне какая-то мамзель. Ну, выпили мы с ней ещё бутылки по две пива и поехали на Воздвиженку. Пробыл я у неё до 6 часов, а там и вернулся домой». – «Адреса её ты, конечно, не помнишь?» – «Нет-с, запамятовал, да и выпивши сильно был». – «Ну, Иван Красоткин, одевайся да и гайда с нами. Если действительно ночевал на Воздвиженке, то бояться тебе нечего, ну а если отрезал голову на Николо-Песковском, то берегись – не миновать тебе каторги!» – Хорошо сделали, Евдокимов. Ну а теперь арестуйте Глафиру Карпову, дело не обошлось, пожалуй, и без неё. И мне невольно вспомнился швейцар с «понятиями», начитавшийся рассказов о заграничных сыщиках. Конечно, улики против Карповой и Красоткина были не Бог весть какие: Карпова могла и до убийства накрасть найденные при обыске вещи, Красоткин и в самом деле мог воспевать любовь на Воздвиженке. Но если эти люди непричастны к убийству – это скоро выяснится. Прошло два дня, а об Смольянинове – ни слуху ни духу. На третий день в силу тёплой весенней погоды труп стал быстро разлагаться, и было решено похоронить его, не дожидаясь приезда супруга. На четвёртый день Смольянинов явился. Ко мне в кабинет вошёл мужчина огромного роста, широкоплечий, дородный и, проходя по комнате, уже заговорил: – Я лишь сию минуточку получил вашу повестку и поспешил явиться. Впрочем, о несчастии, меня постигшем, я уже знал из телеграммы матушки. Моё первое впечатление было не в его пользу. Впрочем, это беглое впечатление быстро рассеялось. Едва мы заговорили о покойной, как Смольянинов принялся проливать слёзы. Он плакал, как малое дитя, и сокрушённо говорил мне: – Ах, если б вы только знали, что это был за человек! Всегда ровная, спокойная, любящая и самоотверженная жена! Мы жили с ней душа в душу, и, право, не было, кажется, людей счастливее нас. – Вот вы говорите, что жили душа в душу, а между тем мне известно, что вы часто ссорились и что вы лично нередко подавали повод к ревности. – О нет, это неправда! Мы прекрасно жили. – Но вы не будете отрицать своего романа с телефонной барышней? Он удивлённо на меня взглянул и сказал: – Но это было уже несколько лет тому назад. Да и какой там роман, просто мимолётная связь, притом давно ликвидированная. Я вынул из стола серебряную ложку. – Это ваша ложка? Он осмотрел ложку. – Да, её, моя, наша. Я протянул галстук. – Ваш? – Да, у меня был такой галстук. Он радостно на меня поглядел: – Да вы, кажется, напали на след убийц? – Скажите, был у вас перочинный ножик, и, если был, то не откажите подробно описать его внешний вид. – Перочинный ножик? Как же, был, и я очень дорожил им, прекрасной английской стали с четырьмя лезвиями, пробочником, крохотными складными ножницами, с чистилкой для ногтей – словом, не ножик, а загляденье. Поверхность его была перламутровая.