Описания его были точны, сомнений не было. Я вынул ножик из стола. – Этот? – Он самый. – Давно он у вас пропал? – Да ещё перед отъездом в последнюю командировку долго вертел его в руках, думая, брать с собой или нет? А затем, решив оставить, положил его на письменный стол. – Вы твёрдо это помните? – Совершенно твёрдо. – Ещё вопрос: отчего вы так долго не возвращались? – Да видите ли, потому что телеграмма матери была получена отцом Василием Туберозовым – это благочинный, у которого я останавливался – в моё отсутствие, я выехал уже на ревизию, и отец Василий передал мне её по моём возвращении, то есть через два дня; к тому же теперь распутица, а до железнодорожной станции от него более двадцати вёрст. – Хорошо! Подпишите теперь ваше показание, и едем на вашу квартиру. Вы укажете, что пропало. На Николо-Песковском Смольянинов в общем хаосе не обнаружил особых пропаж, кроме бриллиантовой брошки и кулона да тысячи рублей, исчезнувших, по его словам, из письменного стола. В одном из туалетных ящиков был найден характерного вида ключ под № 162, несомненно, от какого-нибудь сейфа. – Что это за ключ? – спросил я. – А это у жены был сейф в банкирской конторе Юнкер. – Так, может, бриллианты находятся в сейфе? – Нет, нет, они были дома, это я помню. – Что же было в сейфе? – Да немного денег и духовное завещание покойной. Мы поехали к Юнкеру. В сейфе оказалось около двух тысяч рублей, поломанная малоценная брошка и завещание. Я принялся разглядывать последнее. Оно было составлено в пользу мужа, которому оставлялся капитал в шестьдесят тысяч рублей, хранящийся в государственном банке. Но что сильно удивило меня – это то, что завещание было составлено всего недели за три до трагической кончины. Заметив моё изумление, Смольянинов сказал: – Покойная давно собиралась составить завещание, но всё как-то откладывала. Почувствовав за последние месяцы себя особенно скверно, она настояла на том, чтобы я привёз ей нотариуса и свидетелей, что я и исполнил. Но текст завещания остался по её настоянию для меня тайной. – Итак, вы не знаете, что являетесь единственным наследником всего имущества вашей жены? – спросил я с иронической улыбкой. Вместо ответа Смольянинов зарыдал в три ручья и воскликнул: – Ах, Мурочка, ах, детка родная! Вот золотое сердце! Никому другому не завещала, а позаботилась о своём осиротелом супруге, – и он снова безумно зарыдал. Но не понравились мне эти слёзы! Вернувшись на Гнездниковский переулок, я вызвал на допрос Глашку и Красоткина. – Ну, нечего запираться, – сказал я, – дело очевидное! Рассказывайте по совести, как убивали барыню? – Да что вы, господин начальник?! С чего это вы взяли? Да помилуйте! Вот как перед Истинным! Да разве мы пойдём на такое дело?! – Ну ладно, ладно, нечего запираться: ведь ключ от дверей был у тебя, Глашка? Ты, Красоткин, пропадал ночью из дому, да, наконец, и вещи убитой у вас найдены? – Да, – сказала Глашка, – действительно, насчёт вещей – моя вина! Завалялась ложка на кухне – я и спрятала её; и галстук – мой грех, у барина целая коробка их была, я и стащила для Ванюши. Опять же и ножичек я взяла, и на святках Ванюше подарила. – А вот и врёшь! Барин накануне убийства видал ножик, а ты говоришь – подарила на святках. – Не может этого быть! – сказал Красоткин. – Глашка действительно подарила мне ножик на Рождестве, и с той поры самой он у меня. – Ну да! Сговорились и врёте оба. – Никак-с нет, сущую правду говорим! – А я вам не верю! Кто может подтвердить ваши слова? Вдруг лицо Красоткина расплылось в счастливую улыбку: – Да вот хоть молодой барин! Они в кадетском корпусе обучаются. На Рождестве были они в отпуску, увидели у меня ножик, очень им понравился, три рубля за него давали, да только я не отдал. А с месяц назад давали и четыре, а я опять-таки не отдал. Это обстоятельство значительно меняло дело. Я лично поехал в корпус, где с разрешения начальства вызвал в приёмную кадета. – Знаком вам этот перочинный ножик, молодой человек? Кадет, едва взглянув на него, ответил: – Да, это ножик нашего лакея Ивана. – Вы в этом точно уверены? – Ещё бы! Он мне адски нравился и на Рождество, получив от папы три рубля, я хотел его купить, да Иван не отдал. А с месяц тому назад я давал за него уже четыре рубля, но Иван и за четыре не согласился. Таким образом, дело принимало совершенно иной оборот: если до сих пор злополучный ножик являлся главной уликой против Красоткина, то теперь несомненная и сознательная ложь Смольянинова обличала его самого. Он умышленно направлял дознание по ложному пути, а, следовательно, был заинтересован в сокрытии истины. Я решил ничего не говорить ему, но установил за ним строжайшее наблюдение. Это наблюдение дало неожиданные результаты. Из подробных донесений наблюдавших за ним агентов выяснилось, что Смольянинов переехал в «Лоскутную»[98] гостиницу и, перевезя туда вещи, зажил превесело. Этот «неутешный» вдовец стал ежедневно бывать в Камергерском переулке у своей любовницы, некоей Орловой, служащей на телефонной станции, вечерами ездить с нею по театрам, ночи проводить у «Яра»[99] и у цыган, словом, чуть ли не танцевать канкан над свежей могилой «ненаглядной Мурочки». Дня через четыре после того как за Смольяниновым было установлено наблюдение, я получаю вдруг анонимное письмо примерно такого содержания: «Эх вы, тоже Шерлоки! Воображаете, что Смольянинов не заметил за собой слежки? Вы бы лучше разыскивали тех, кто средь бела дня отрезает людям головы, чем преследовать зря честных людей». Почерк был явно женский, и мне сразу пришла мысль о телефонистке. Я вызвал к себе мою сотрудницу, служившую старшей телефонной барышней на станции, и спросил её: – Служит ли у вас некая Орлова? – Как же, служит. – Можете ли вы мне достать образчик её почерка? Агентша, подумав, ответила: – Я принесу вам её собственноручное прошение о принятии на службу. – Отлично, принесите. По сверке почерков они оказались тождественными. Вызвав к себе одновременно Смольянинова и Орлову, я спросил её: – Для чего вы написали мне это письмо? – И не думала! – Ну, а это прошение писали вы? Видя себя пойманной, Орлова сердито взглянула на Смольянинова и заявила: – Я здесь ни при чём, он во всём виноват: пристал с ножом к горлу «пиши да пиши». Ну, я и написала. – Да, я понимаю вас, так как шутки плохи, когда господин Смольянинов пристанет с ножом к горлу, – процедил я сквозь зубы. В своё оправдание Смольянинов сказал: – Простите меня ради бога; конечно, это письмо – неуместная с моей-стороны выходка; но вы не поверите, до чего мне надоели ваши люди, преследующие меня по пятам. И вот, не зная, как от них отделаться, я и прибегнул к письму. – Допустим, что это так! Но как сочетать ваши рыдания и слёзы с «Яром», цыганами и прочими увеселениями? – Ах, господин Кошко, каждый переживает своё горе по-своему. Мне так тяжело, так скверно, что, лишь топя своё горе в вине, в страсти, в разудалой цыганской песне, я хоть на миг забываюсь. Не будь этого – и я, конечно, рехнулся бы от гложущей меня тоски! Я сочувственно покачал головой, тяжело вздохнул и отпустил их обоих. После всей этой лжи, уловок и противоречий вина Смольянинова казалась мне очевидной. Но мало было одной нравственной уверенности, требовались и реальные данные. Я усилил наблюдение за ним, приказав моим людям арестовать его немедленно в случае какой-либо попытки к бегству из города. Вместе с тем я командировал моего помощника В.Е. Андреева в Рязанскую губернию к отцу Василию Туберозову, предложив ему ознакомиться на месте подробнейшим образом с недавним времяпрепровождением коллежского советника Смольянинова. Не прошло и 48 часов, как Андреев протелеграфировал мне: «Смольянинов – убийца, арестуйте его, везу неопровержимые доказательства». Смольянинов был мною немедленно арестован. Вернувшийся Андреев рассказал следующее: – По словам отца Василия, Смольянинов пожаловал к нему часов в 12 дня и, отдохнув часа три-четыре, спешно выехал на ревизию. В тот же день вечером на его имя пришла телеграмма. Отец Василий намеревался было переслать телеграмму вдогонку ухавшему ревизору, но, не зная точно его маршрута и предполагая, что Смольянинов недолго задержится в отсутствии, отказался от этой мысли; к тому же распутица и нехватка земских лошадей способствовали такому решению. Смольянинов, однако, задержался на целых двое суток и лишь на третьи вернулся с ревизии. По его словам, телеграмма оказалась пустяшной. Его якобы извещала жена о приезде какого-то родственника. В этот же день Смольянинов распрощался со священником и уехал в Москву. Андреев, снабжённый списком подлежавших ревизии школ, самолично объездил их и убедился, что ни в одной из них Смольянинов не был. Это обстоятельство в связи с беспричинным извращением крайне тревожного текста телеграммы и побудили Андреева послать мне свою депешу. Я предоставил Андрееву дальнейший допрос Смольянинова, что он блестяще и выполнил, доведя последнего суммою неопровержимых улик до сознания. Оказалось, что Смольянинов, доехав из дому до Рязанского вокзала, отпустил извозчика и в течение некоторого времени бродил по окраинам Москвы. К 2 часам ночи он пробрался на Николо-Песковский переулок и заранее запасённым, хорошо смазанным жиром ключом открыл тихонько подъезд и, осторожно ступая в резиновых галошах по мягкому ковру лестницы, неслышно пробрался к своей квартире, также бесшумно открыл английский замок и, чуть дыша, прокрался к спальне. Жена его крепко спала. Подкравшись к постели, Смольянинов тигровым прыжком очутился на кровати, и в тот момент, когда остро отточенный нож был занесён им для нанесения смертельного удара, жена раскрыла глаза, и в них запечатлелся тот ужас, который поразил меня при осмотре трупа. Смольянинов страшным ударом перерезал ей горло. Быстро отмыв брызги крови, попавшие на платье и руки, и, вынув поспешно бриллиантовые кулон и брошь из футляров, убийца извлёк из шкафов и комодов бельё и платье, разбросал их в беспорядке по квартире, подбросил на видное место пустые футляры и осторожно спустился по лестнице, бесшумно закрыв за собою дверь квартиры и подъезда. Добежав до Рязанского вокзала, он с ближайшим поездом отбыл к месту назначения. Показавшись отцу Василию, он в этот же день отправился якобы на ревизию, и ямщик довёз его до железнодорожной станции, где ему следовало сесть в поезд, чтобы доехать до ревизуемой школы. Но он туда не поехал и, чтобы убить время, отправился на Ряжск-Пензу, откуда лишь на третьи сутки вернулся к отцу Василию. По признанию Смольянинова сначала он намеревался обревизовать намеченные школы, но на душе было так тревожно, что он опасался потерять самообладание, и, не найдя в себе силы преодолеть волнение, он отказался от первоначального плана; к тому же и просёлочные дороги были безнадежно разбиты. Сознавая, что оставляет этим вескую улику, Смольянинов малодушно успокаивал себя тем, что вряд ли родится против него подозрение и что двойная явка к отцу Василию послужит ему достаточным alibi. Если же дело дойдёт до детальной проверки его действий, что казалось ему совершенно невероятным, то тогда всё равно беды не миновать: ведь из дому он уехал на Рязанский вокзал в 8 ч вечера, а, следовательно, должен был попасть к отцу Василию в часа 2-3 ночи, на самом же деле он туда приехал к 12 часам дня. Как объяснить это запоздание на девять часов? Поэтому он решил отправиться в Пензу. Вопрос с начальством он предполагал разрешить позднее ссылкою на постигшее его несчастие.