– Не агент, а золото! Какая наблюдательность, какая сметка, ни дать ни взять – настоящий Шерлок Холмс. Ха-ха-ха… – Послушайте, сударыня, вы забываете, что здесь не сцена, а полиция, – сказал я строго. Стараясь успокоиться, она проговорила: – Ах, ради бога извините меня, но ведь и вам же знакомо чувство юмора. Ведь поймите, это сущий анекдот, водевиль чистейшей воды. Действительно, муж говорил всё это, мы с ним скуки ради повторяли наиболее сильные места 2-го действия из пьесы «Сила любви», которой Казанский намеревался открыть сезон. У Свистунова вытянулось лицо. Я молчал. – Вы, кажется, ещё не верите мне, – спросила она, – так позвоните сейчас в театральное бюро Рассохиной и узнайте у Казанского, ангажирован ли им актёр Семенов-Оренбургский и актриса Мимозова? Да, наконец, многие актёры и актрисы набранной им труппы поручатся за нас. Если вы хотите, я сейчас же представлю вам обе тетрадки с ролями, где вы найдёте слова, столь напугавшие вашего агента. Да, наконец, позвоните в «Люкс», справьтесь у Мешкова, только, ради бога, осторожнее. Её искренность была до того очевидной, что я не счёл нужным что-либо проверять. Пригласив к себе снова актёра Оренбургского, я принёс им обоим мои искренние извинения, и они, более или менее удовлетворённые, быстро удалились. – Не дурен финал! – сказал я Свистунову. – Ещё полгода такой деятельности, и вы превратите мне московскую Сыскную полицию в оффенбаховскую оперетку. Нет, может быть, вы и очень талантливы, но талант ваш брызжет в ином направлении. Так уж применяйте его где-нибудь в другом месте. Свистунов последовал моему «совету» и, переселяясь в Тверь, принялся наводнять местную газетку своими высокопоэтическими произведениями. Исполать[102] ему! Атаман Серьга{22} В конце апреля 19… года я получил письмо от моего ныне покойного брата, занимавшего тогда пост пермского губернатора[103], с просьбой направить к нему несколько способных агентов для ликвидации свирепствовавшей в губернии шайки разбойников атамана Серьги. Это были остатки ликвидированной в 1906 г. шайки знаменитого разбойника Лбова[104]. Пермская полиция, как писал тогда мой брат, тщетно пыталась изловить Серьгу и его сподвижников. Наглость Серьги стала доходить до того, что он открыто стал издеваться над местной полицией. Обычно, совершив свой очередной налёт, Серьга со своей шайкой исчезал, оставляя на месте преступления заявление о содеянном, сопровождаемое издевательствами по адресу полиции. Я решил послать в Пермскую губернию из штата московской сыскной полиции четырёх человек: двух – в Екатеринбург и двух – в Пермь. Во главе их я поставил талантливого сыщика Панкратьева. Они выехали в конце мая. Прошло около месяца, прежде чем я получил первый рапорт Панкратьева. «Подъезжая к Перми, – сообщал мне Панкратьев, – я решил предоставить полную свободу действий моим людям, полагаясь на их долголетний опыт. Для установления связи я выбрал адрес пермского полицеймейстера Церешкевича. Для писем был установлен особый шифр, ключ которого был известен только нам пятерым. С Церешкевичем я условился, что буду с ним встречаться на конспиративной квартире по Сибирскому тракту у самой заставы. Расставшись с моими людьми, я приступил к ознакомлению с городом, его площадями, базарами, притонами – словом, теми местами, где я надеялся услышать что-нибудь о Серьге и его шайке. В конце второй недели мне посчастливилось. Я сидел в одном грязном трактире и наблюдал за посетителями. В это время с соседнего стола до меня донёсся разговор, который приковал всё моё внимание. Один из сидевших говорил: – Ничего, Мишка, не унывай. Помаемся ещё в городе денька три-четыре, а там и айда на вольную волюшку. Другой отвечал: – А почём ты знаешь, что там хорошо будет? – Известное дело, у Серьги нашему брату неплохо. Я насторожился, но они продолжали свой разговор шёпотом. Я, разумеется, решил не спускать с них глаз и часа через два вышел на улицу и последовал осторожно за ними. Привели они меня в тот же ночлежный дом, где я уже ночевал дня три тому назад. Там они подошли к человеку, лежащему как раз рядом со мною на нарах, долго шептались с ним, затем ушли в противоположный угол и улеглись. Мой сосед не спал. Поглядев на меня внимательно, он вдруг спросил: – Чего невесело глядишь, приятель? Я озлобленно сплюнул и, не торопясь, ответил: – С чего мне веселиться, когда с голоду чуть не околеваю. – Эвона, такой здоровенный парень, а работы себе не найдёт. Я злобно усмехнулся: – Ишь тоже гусь нашёлся – работы. А кто меня на эту самую работу-то возьмёт? Ведь документ у меня не дворянский. – Работа разная бывает, – говорит, – а когда брюхо с голоду подведёт, разборчив не будешь. – Известное дело, – сказал я примирительно. – То-то! А ты говоришь, работы нет. Раскинь умом, а там после с тобой побеседуем. И, повернувшись на бок, он закрыл глаза и вскоре захрапел. На следующий день я взял его под наблюдение, носился за ним, не спускал глаз, раз пять переменив шапку (старый приём, но верное средство не быть узнанным издалека). Вечером мы очутились в той же ночлежке. Я радостно сообщил ему: – Нынче удачно купил бимбары с арканом (золотые часы с цепочкой). Погляди, какие отменные, а «сламить»[105] кому и не знаю. – Вот дурак, – отвечает, – поди за перегородку к малинщику[106], он тебе десятку отвалит. Я так и сделал, пожертвовав своими собственными часами и получив за них 12 рублей и бутылку водки. Много зависти перевидал я на своём веку, но таких жадных глаз, десятками впившихся в мою бутылку, я никогда и нигде не видел. Выбив пробку в потолок, я великодушно протянул бутылку моему соседу. Он не заставил себя просить и, к счастью, отхватил добрых три четверти. Остальную четверть я кое-как выпил. Мой знакомый стал сразу разговорчивее: заговорил о вольной волюшке, о лесах и дубравах и кончил тем, что обещал мне предоставить не жизнь, а малину. Я, будто охмелев, разоткровенничался, сознался ему, что документ у меня «липовый», полученный здесь, в Перми, от одного большого специалиста по этой части. Засыпая, мы условились обо всём переговорить завтра, и я обещал полтину на похмелье. Проснулись мы рано и, опохмелившись, начали беседу. – Вот что я тебе скажу, – заявил мне мой новый приятель, – ты жалуешься на жизнь, на голодовку и всё прочее. Так хочешь вступить в нашу артель и зажить припеваючи? – Мне не то что в артель, а хоть к самому чёрту в услужение, и то не откажусь, – отвечаю. – Ну, вот и ладно. Слыхал, поди, про атамана Серьгу да его молодцов? – Слышал. – Ну так вот, если хочешь, проведу к нему – может, и сговоришься с ним. – Разлюбезное дело. Погуляю вволю, а там что Бог даст. – Так-то оно так, а законы тамошние знаешь? – Какие законы? – А такие, что за измену товарищам и за самомалейшее зло против них – голову с плеч долой. Я усмехнулся. – Этому меня не учи. Слава те Господи, с сибирской «шпаной» да с «иванами»[107] в ладу и в мире, а не то что… – Э-э-э. Да ты тёртый калач, – перебил он меня, – одним только ты мне не нравишься, что ухватки и замашки у тебя словно не наши, будто у образованного. – Так что ж, я образованный и есть – гимназию кончил. – Да ну? – Вот тебе и ну. – А знаешь, наш атаман тоже из образованных и давно подыскивает себе подходящего человека. Ты как раз попадёшь в точку. Так вот, ежели решился, то послезавтра погружайся со мною в поезд. Тут я ещё, кстати, двух молодцов завербовал, вместях и двинемся. Мы хлопнули по рукам, и мой тип, назвавшийся Стрелком, уговорил меня зайти в трактир закусить, благо имелись деньги. Дорогой он мне рассказал, что прозвали его в шайке Стрелком за меткую стрельбу. В трактире я напоил его вдребезги и, оставив высыпаться в задней комнате, поспешил на конспиративную квартиру. Итак, послезавтра я отправляюсь поездом в неизвестном мне направлении. Полагаю, что долгое время сведений о себе дать не смогу. Предполагаю пробраться в шайку и, узнав о каком-либо готовящемся шумном налёте, известить заблаговременно местные власти». На этом заканчивался рапорт Панкратьева, датированный 14 июня, и с тех пор сведений о Панкратьеве не имелось. Получив в конце августа радостную телеграмму о разгроме шайки Серьги, я с нетерпением стал ожидать возвращения моего талантливого и храброго агента. На четвёртый день он появился загоревший, обветренный, дышащий здоровьем и энергией. Панкратьев был прекрасным рассказчиком, и я решил доставить себе удовольствие, пригласив его обедать, заранее предвкушая провести вечер не без приятности. После кофе и ликёров я усадил моего собеседника в удобное кресло, протянул ему ящик с сигарами и, устроившись поуютнее против него, с трубкой любимого «кэпстэна» в зубах приготовился слушать. – Через два дня после отправки моего рапорта, – начал свой рассказ Панкратьев, – мы, то есть Стрелок и те два оборванца, что невольно навели меня на знакомство с ним, пробрались ночью на вокзал и уселись в вагон III-го класса поезда, идущего в Екатеринбург. Стрелок запасся топором, сунул мне в руку пилу, нашим спутникам – рубанок и молоток, и мы под видом плотников, возвращающихся домой с отхожего промысла, пустились в дорогу. Я не спал, желая приблизительно заметить расстояние до станции, на которой нам предстояло вылезть, так как Стрелок, взявший, видимо, из осторожности билеты до Екатеринбурга, предупредил нас, что мы до него не доедем. И, действительно, протащившись в поезде часов шесть, мы вылезли на глухом разъезде, значившемся под № 38. Перепрыгнув через канаву, мы тотчас же углубились в лес. Было уже светло. Пройдя приблизительно с версту, Стрелок остановился у какого-то камня, раздвинул кусты и извлёк откуда-то винтовку, две заряженные обоймы и длинный нож. Отняв от нас плотничьи инструменты, он спрятал их в потайное место, и мы двинулась дальше. Чем дальше мы шли, тем лес становился гуще. Этак мы прошествовали до вечера, пройдя, думаю, не менее двадцати вёрст. Мы шли по уральским перевалам и, часто взбираясь на вершины пустынных холмов, видели внизу перед нами целый океан леса. Наконец, мы добрались до какого-то ручья, пересекавшего нам дорогу. – Ну, ребята, скидывай сапоги, – приказал Стрелок, – мы с версту пройдём вверх по ручью, чтобы затерять наши следы. Пришлось повиноваться, и тут начались мои муки. К счастью, я шёл последним, а потому никто не видел моих гримас, вызываемых то острым камнем, то корчагой[108], предательски торчащими под водой. Наконец, мы выбрались из ручья, прошли ещё версты три тёмным бором и очутились у высокого дубового тына. Пройдя вдоль него шагов сто, Стрелок пронзительно свистнул в пальцы; по ту сторону кто-то ответил таким же свистом, и послышался голос: – Эй, кто там?