– Иволга! – ответил Стрелок, назвав, очевидно, пароль. Дубовые ворота раскрылись, и мы были пропущены. Не скрою, что жутко почувствовал я себя, но утешался мыслью: пройдёт неделька-другая, и я, так или иначе, выберусь на свободу. Однако расчёты мои были не основательны: более 2 месяцев пришлось мне провести в этом станище. Вот вам по возможности краткое описание его и жизни, в нём царящей. Небольшая лужайка десятины[109] в полторы, обнесённая высоким дубовым тыном, посреди неё кристальной чистоты родник, бьющий из земли и тут же невдалеке пропадающий в глубокой трещине; на лужайке разбросано семь ладно срубленных изб, из них атаманская выделялась своей резьбой. На этом клочке земли проживало двадцать пять отпетых молодцев во главе с атаманом Серьгой; имелось и несколько женщин, не то силой захваченных в прежних налётах, не то добровольно примкнувших к шайке – красавицы писаные, одна лучше другой – они ведали общим котлом, одеждой и бельём «артели». Вооружения и продовольствия имелось с избытком. Лес изобиловал дичью и зверем, а, кроме того, нередко доверенные люди выезжали то в Пермь, то в Екатеринбург, пополняя продовольственные запасы. Атаман Серьга представлялся мне типом довольно необычайным. Не лишённый некоторого образования, невероятный циник, эгоист до мозга костей, порочный во всех отношениях, он задыхался в условиях обычного существования. Он порвал со всем миром и основал своеобразную коммуну в непроходимых дебрях Урала. Время от времени как бы для встряски он вылетал из своего разбойничьего гнезда и, свершив со своими «молодцами» какой-либо дерзкий разбойный набег, возвращался обратно с добычей. Недели полторы он ко мне приглядывался и прислушивался, ни о чём не расспрашивая. Я исподволь рассказывал всем и каждому о своём якобы лихом прошлом, об удали и дерзости моей. День за днём я завоёвывал у него всё больше и больше доверия и, наконец, стал ему решительно необходим. Впрочем, так и должно было быть, раз я являлся единственным для него собеседником среди окружающих безнадёжно безграмотных людей. Меня одели: дали суконную поддёвку, крепкие сапоги и выдали оружие. Бежали дни, и меня стала охватывать тревога. Выбраться отсюда я не мог, так как дремучие леса раскинулись на сотни вёрст кругом, а о предстоящей вылазке ничего не было слышно. Разбойники, пользуясь чудным летом, нежились на солнце, охотились, пьянствовали, бабничали и, живя животной жизнью, ни о чём не думали. Так прошло месяца два. Я окончательно впал в хандру и проклинал уже тот час, когда решился на эту рискованную авантюру. Наконец 10-го августа атаман призвал меня к себе в избу, запер за мной дверь и, усадив на скамью, стал быстрыми шагами разгуливать по избе. Я невольно залюбовался им: довольно высокий, крепко и хорошо сложенный, с большими карими глазами, сверкающими то волнением, то злобой, с презрительной улыбкой на тонких губах – он являл яркое сочетание мужественности, жестокости и силы. Наконец, он заговорил: – Засиделись мои люди, пора и на потеху. Я обмозговал тут одну штуку, и ты, Студент, должен мне помочь. (За мою «учёность» меня в шайке прозвали Студентом). – Что же, атаман, за мной дело не станет, – отвечал я. – Вот видишь ли, в чём дело, – продолжал он, – я задумал дело немалое: тут до последнего времени по четвергам и воскресениям ходил сибирский экспресс из Перми на Екатеринбург. Хочу между нашими разъездами подзадержать его да ощупать. Добыча, надо думать, достанется немалая, но план следует разработать в точности, до мелочей. Для этого мне необходимо разузнать, не изменено ли прежнее расписание поездов, и с этой целью я думаю послать тебя в Пермь. Конечно, у меня нашлись бы и без тебя люди, да и ехать так далеко не понадобилось бы, но со слов Стрелка я знаю, что тебе в Перми известен специалист по липовым паспортам. Так вот, составь подробный список наших молодцов с приметами каждого и закажи своему мастеру двадцать шесть документов, считая меня. Хоть шайку распускать я и не думаю, но, почём знать, не ровен час – всё может случиться, а если разойдёмся – каждому паспорт понадобится. Берёшься ли выполнить это поручение? И, схватившись за серебряную серьгу, висящую в его правом ухе, он испытующе на меня уставился. Ёкнуло у меня сердце от радости. Наконец-то судьба мне улыбнулась, и представился долгожданный случай поймать зверя в тенета. – Что ж, – отвечал я спокойно, – приказывай, а я готов хоть сейчас на работу. – Молодчина, Студент, я в тебе не сомневался. Сегодня у нас четверг. Так вот, решим. Если расписание экспресса прежнее, то не в это воскресенье, а в следующее мы обстряпаем дело. Таким образом, у нас полторы недели впереди. Отправляйся же сегодня. На паспорта тебе больше недели не понадобится, значит, не позднее будущего четверга ты явишься обратно. Пятницу и субботу употребим на сборы, а в воскресенье с утра двинемся в путь к полотну. Есть тут между разъездами закругление – самое подходящее место. В этот же день отправился я исполнять поручение, и Стрелок провёл меня к 38 разъезду, обещав поджидать меня, согласно приказанию атамана, со вторника до четверга. Приехав в Пермь, я известил и местного исправника, и местного железнодорожного жандармского полковника Флоринского о готовившемся налёте на экспресс (расписание которого осталось прежним). Ими был выработан совместно сложный план ликвидации дерзкой, столь надоевшей и доселе неуловимой шайки. План этот состоял в следующем: по существующему расписанию воскресный сибирский экспресс проходил по перегону между вышеназванными разъездами от 12¼ часов до 12½ часов ночи. За два часа до него по тому же направлению шёл товарный поезд, каковой, дойдя до разъезда 38, становился обыкновенно на запасный путь, пропуская экспресс. Было решено в ожидаемое воскресение с этим поездом отправить полсотни стражников и жандармов. Эти люди по прибытии на разъезд № 38 должны были вылезти из поезда и, разбившись на две равные группы, углубиться в лес справа и слева и, форсированным маршем пройдя пять вёрст, зайти в тыл шайке. Экспресс было решено задержать на ближайшей от предполагаемого места происшествия станции. В часы же предназначенного для него проезда решили пустить дополнительный поезд, внешним образом схожий с экспрессом (сильный паровоз, малочисленный состав вагонов, усиленное освещение их). Этот поезд должен был вести солдат железнодорожного батальона в качестве машиниста. С ним на паровоз поместятся два жандармских унтер-офицера. В полупустом тендере – два стражника и два жандарма. В пяти вагонах разместятся пятьдесят жандармов и стражников. Все эти люди, разумеется, вооружённые до зубов. Когда шайка будет изловлена, добавочный поезд, добравшись до 38 разъезда, присоединится на запасном пути к товарному поезду, после чего с разъезда дадут знать об очищении пути, и экспресс будет пропущен. Ближайшие дни я использовал на добычу паспортов, каковые мне немедленно и выдал полицмейстер Церешкевич. Проторчав в Перми до вторника и закупив путеводитель с точным расписанием, я поехал обратно. Далее всё шло как по писанному. Я вернулся в разбойничий стан, сильно обрадовал «товарищей» паспортами и удостоился живейшей благодарности атамана. Поработав всю пятницу и субботу над сборами, вся шайка со мной и атаманом двинулась в воскресенье в путь. Весь день мы пробирались по лесу и часам к девяти вечера расположились на опушке, за четверть версты от намеченного закругления. Ночь надвигалась пасмурная, тяжёлые тучи, разрываемые на клочья ветром, проносились над нами. Слышался таинственный шелест капель, падающих с листьев, люди упорно молчали… Серьга, взяв меня и ещё двоих, приблизился к полотну и стал наблюдать. Всё было тихо, едва лишь доносился заунывный стон телеграфных проводов, луна, минутами выплывавшая из-за облаков, тускло светила, и как-то зловеще при свете её поблёскивали стальные рельсы. Ко мне подкрадывался ужас. Ещё час-другой, и ночная глушь будет потрясена криками, выстрелами, стонами, и не один человек отдаст Богу душу. Конечно, спутники мои были злодеями, но, прожив с ними мирно два месяца, я не мог не испытывать нечто похожее на угрызения совести. Я старательно отгонял эти мысли и ощущения, вспоминал о долге, но нервы шалили, и мне было скверно. Ровно в 10½ часов прошёл, не торопясь, товарный поезд с наглухо закрытыми вагонами. Я внимательно глядел, но ни одного солдата не заметил. – Ага, – сказал Серьга, – товарный прошёл, теперь через 2 часа прибудет и наш. Минут за двадцать до появления экспресса Серьга подтянул своих людей к полотну, спрятав их за ближайшими деревьями. Сам же осторожно зажёг красный фонарь, прижав к груди рубиновое стекло. Медленно потекли минуты, и вот где-то издали послышался подавленный гул, звук заметно приближался, сначала пробежал какой-то шорох по рельсам, он вскоре усилился, наконец, рельсы запели. – Готовься, ребята, – полугромко сказал Серьга и вышел на самое полотно, продолжая держать плотно прижатый к груди фонарь. Я приглядел огромный камень, за который намеревался спрятаться, чуть поднимется перепалка. Я внимательно наблюдал за Серьгой. Он, как вкопанный, стоял между рельсами. Звук подходящего поезда быстро приближался. Вдруг в начале закругления вынырнуло 3 огненных глаза, и в этот момент Серьга, повернув фонарь, высоко поднял его над головой. Разлетевшийся поезд быстро затормозил. Серьга свистнул, и вся шайка, как один человек, перепрыгнув канаву, кинулась на поезд. Четверо во главе с Серьгой подбежали к паровозу, остальные принялись карабкаться по вагонам. Выстрелами с паровоза и тендера Серьга был убит на месте и два из его товарищей ранены. Встретив по вагонам неожиданное вооружеённое сопротивление, уцелевшие разбойники поспешно отступили и бросились бежать в лес, где и были переловлены подошедшими с товарного поезда людьми. – Вот и всё, Аркадий Францевич, – закончил свой рассказ Панкратьев. Я горячо поблагодарил моего самоотверженного сослуживца и представил его вне очереди к награде – к Анне третьей степени. Что же касается остальных командированных по этому делу агентов, праздно потерявших более 2 месяцев, им достался удел любоваться лишь орденом, украсившим грудь их более счастливого товарища. Убийство иеромонаха Амвросия{23} Летом 1913 года прочёл я в московских газетах сообщение об убийстве в Троицко-Сергиевской лавре иеромонаха Амвросия. Так как преступления, совершаемые вне столицы, не подлежали ведению московской Сыскной полиции, то я ограничился распоряжением, чтобы мои агенты следили за тем, что говорится по этому поводу в разных притонах и среди подозрительных элементов, и сообщали получаемые данные местной полиции. Прошла неделя. Работа местных властей оказалась безрезультатной, и московский губернатор ввиду особой важности преступления обратился ко мне с просьбой взять это дело в свои руки. Я лично отправился в лавру и, пробыв там два дня, выяснил следующее. Убитый иеромонах Амвросий по своему происхождению принадлежал к интеллигентной семье. Он служил офицером в одном из наших полков и постригся в монахи вследствие пережитых каких-то житейских ударов. Жил он в особом корпусе за собором против самой стены, окружавшей лавру. Между стеной и корпусом находился двор, где были сложены штабели дров, примыкавшие вплотную к жилому зданию. Келья Амвросия помещалась во втором этаже; окнами она выходила в этот двор, а входными дверями – в длинный коридор, тянувшийся вдоль всего корпуса. В обоих этажах помещались кельи монахов. Помещение убитого состояло из двух высоких комнат, очень прилично меблированных. Видно, покойный привык к известному комфорту и не хотел от него отказаться в монастыре. В день обнаружения убийства Амвросий не пришёл к ранней обедне. Послушник его, живший в отдельном здании вместе с послушником другого монаха, явился по обыкновению рано утром в келью Амвросия и стал ждать выхода последнего из спальни. Не слыша там никакого движения и полагая, что иеромонах проспал начало ранней обедни, он сначала несколько раз постучал в дверь пальцем, но, долго не получая ответа, решился наконец приоткрыть дверь и заглянул внутрь. Страшная картина представилась его глазам: обезображенное тело иеромонаха лежало поперёк кровати. Кругом была лужа крови. Окно было открыто, и у него оставлена тяжёлая лестница, принесённая, очевидно, убийцами. Дрожащий от волнения послушник бросился в собор и оповестил отца-эконома о своём ужасном открытии. Монастырские власти сбежались в келью и сейчас же послали за полицией. К моему приезду убитый уже был похоронен, и я лично тела не видел. Полицейские власти, производившие дознание, показали, что покойнику было нанесено множество ран по всему телу каким-то режущим орудием, по-видимому, большим ножом. Рот был разорван, и из него похищена искусственная челюсть на золоте. Лицо, грудь и руки в ссадинах свидетельствовали о происходившей борьбе. По заключению врача смерть последовала от задушения. Окровавленная подушка валялась тут же на полу у постели. Убийцы захватили золотые часы, выигрышные 1-го займа билеты и другие процентные бумаги на неизвестную сумму. Что у покойного они имелись, было известно со слов самого Амвросия отцу-эконому лавры. Последний не находил нужным делать из этого секрета и частенько подшучивал по этому поводу в присутствии посторонних над иеромонахом Амвросием. При осмотре места убийства местная полиция не обнаружила никаких указаний на виновников преступления, очевидно только стало сразу, что убийца был не один. Об этом свидетельствовала тяжёлая деревянная лестница, принесённая к окну кельи от далеко лежащих сараев. Одному человеку сделать это было не под силу. Опросы монахов, послушников и проживавших в отдельном корпусе богомольцев, пришедших «поработать на преподобного Сергия», осмотр книг, где записывались все посещающие монастырь лица, остающиеся в нём более суток, наконец, обыски в разных многочисленных притонах и ночлежках Сергиевского посада остались безрезультатными. Таким образом, к моему приезду ни малейшего света не было пролито на это дело, и мне пришлось начать всё сначала. Целый день ушёл у меня на подробные допросы обитателей лавры. Начал я их, разумеется, с послушника убитого. Это был высокий широкоплечий парень, мрачного вида, как оказалось, по словам братии, малообщительный и ни с кем почти никогда не разговаривавший, свободное время проводивший у себя в келье за какой-либо работой и никуда не отлучавшийся. Жил он в монастыре более года, усердно исполнял возложенное на него послушание и был на хорошем счету у монастырского начальства. Мне не удалось от него узнать ничего нового. Дальнейшие допросы установили, что обширная лаврская пекарня, где приготовлялись просфоры, помещавшаяся в особом здании рядом с корпусом, в котором жил убитый иеромонах, представляла из себя род лаврского клуба. В пекарне постоянно торчали послушники и богомольцы и коротали там своё свободное время. Опрос всех наиболее усердных завсегдатаев этого своеобразного «клуба» о лаврских распорядках, монастырских нравах, характере и образе жизни убитого не дал мне для дела ни малейших полезных указаний. Я обратил внимание на то, что ответы на мои вопросы делались весьма сдержанно и обдуманно, точно опрашиваемые боялись проговориться в чем-то. Конечно, отчасти они, вероятно, просто опасались открыть мне некоторые соблазнительные подробности интимной жизни многочисленной монастырской братии, заключающей в себе всегда немалое количество людей, настроенных не слишком аскетически, но, кроме того, чувствовалось и нечто другое: видимо, опрашиваемым было что-то известно и по существу, но они почему-то не хотели или не смели об этом говорить. Как я ни пытался привести их к полной откровенности, из этого ничего не выходило. Тогда для меня стала очевидной необходимость послать в лавру секретного агента под видом какого-нибудь богомольца, желающего поработать на «преподобного Сергия», который смог бы завоевать себе общее доверие и проникнуть в эту тайну. Среди моих агентов имелся некий Смирнов, как раз подходящий для этой роли. Сын булочника, настроенный крайне религиозно, это был очень хороший человек, способный и спокойный работник. Я вызвал его к себе и, объяснив дело, предложил ему отправиться в качестве благочестивого паломника в лавру, постараться пристроиться на работу в просфорню и пожить там некоторое время, внимательно за всеми наблюдая и прислушиваясь к разговорам. К моему крайнему удивлению Смирнов категорически отказался от такой командировки. – В чём дело? Почему вы отказываетесь? – спросил я. – Извините, пожалуйста, господин начальник, я считаю большим грехом обманно проникнуть в святую обитель, выдавать там себя за другого и вкрадываться в доверие братии с тем, чтобы потом их выдать вам. – Подумайте только, что вы говорите! Ведь я вас посылаю туда, чтобы смыть пятно с обители, чтобы освободить её от убийц, может быть, скрывающихся в её среде, чтобы поработать для торжества правды и справедливости. Если вам придётся притворяться и, как вы говорите, выдавать мне поверивших вам, то ведь такой работой вы только сорвёте преступную маску, которую надели на себя злодеи. Грехом может быть покровительство преступников, а не их изобличение. Неужели вы этого не понимаете? Если не прибегнуть к этому средству, мы, видимо, не в состоянии будем обнаружить виновных, и они безнаказанно смогут совершить новый ряд преступлений. Слова мои, видимо, убедили Смирнова, и он согласился принять командировку. Переодетый крестьянином-паломником, он доехал по железной дороге до последней перед лаврой станции (кажется, до Нового Иерусалима). Выйдя из вагона, сняв сапоги и подвесив их на свой посох за спиной, он отправился в обитель пешком, присоединившись к встреченным по дороге другим паломникам. В лавре монахи направили его к отцу-эконому, которому Смирнов сказал, что хочет остаться в обители несколько месяцев и бесплатно поработать на «преподобного Сергия» для спасения своей души. Узнав, что новый паломник по профессии пекарь, отец-эконом его спросил: – А ты работаешь по белому или по чёрному? – По обоим, отец-эконом, но лучше умею по белому. Смирнова послали в просфорню, где он и поселился. Благодаря своему кроткому и уживчивому характеру, Смирнов пришёлся всем по душе и через неделю не только стал в просфорне своим человеком, но и завоевал себе особое доверие самого отца-эконома, отправлявшего через него в слободку к одной дебелой вдове записочки, провизию в виде муки, рыбы и прочее. Не подавая виду, Смирнов внимательно ко всему приглядывался. Ему неоднократно приходилось встречать в просфорне и келейника убитого отца Амвросия, который приходил туда всегда по какому-либо делу. Изредка только он оставался в просфорне, когда там шли шумные беседы. Прислонившись к стенке, слушал говоривших, не проронив лично ни одного слова. Прошли недели две. В конце этого срока я получил от Смирнова следующее сообщение: «Вчера в просфорню пришёл келейник покойного отца Амвросия якобы взять чайник кипятку. Посторонних никого не было, только я подметал пол и убирал со стола, да формовщик Иван Фролов что-то чинил у окна в своих просфорных формах. Фролов работает здесь уже месяцев шесть, он пришёл в лавру паломником из деревни, дав обет проработать тут бесплатно с полгода. Это сильный, кряжистый человек, всегда сумрачный и молчаливый. Живём мы с ним в одном помещении и за это время не обменялись ещё ни словом. С появлением келейника я насторожился, но сделал вид, что поглощён своей работой и не обращаю никакого внимания на всё остальное. Набрав кипятку и проходя мимо формовщика, келейник, не глядя на него, сказал вполголоса: «Сегодня в 10 часов», и удалился из просфорни. Ложимся мы спать в 8 часов, и к 9 часам в нашем помещении все уже погружены в глубокий сон. Я тоже лёг и с полузакрытыми глазами следил за Фроловым. Около 10 часов последний поднялся со своей кровати, потянулся, осмотрелся и как бы про себя промолвил: «Пойтить что ли до ветру», и направился к выходу в уборную. Я последовал за ним, вошёл в уборную, но там никого не было. Открыв дверь в коридор, представляющий проход между двумя дворами, я увидел Фролова, направляющегося к поленнице дров, сложенной близ корпуса, где был убит Амвросий. Дав ему скрыться за выступом, я последовал бесшумно за ним. Дойдя до дров, я спрятался между штабелями и услышал, как келейник, пришедший туда, видимо, раньше, тихо разговаривает о чём-то с формовщиком. Всего разговора я не расслышал, но уловил фразу Фролова: «На той неделе поеду», на что келейник проговорил: «Давно пора». Перекинувшись ещё несколькими словами, которых я не разобрал, они разошлись в разные стороны. Я последовал за Фроловым, зашёл в уборную и оттуда вернулся к своей постели. Через несколько дней в просфорню пришёл келейник отца-эконома и, обращаясь к формовщику, сказал: «Отец-эконом благословил тебя ехать в среду». В этот же день Смирнов дал мне телеграмму: «В среду в 2 часа примите на станции Сергиево товар». Я послал туда двух агентов, которые взяли Фролова под наблюдение. По приезде в Москву формовщик прямо с вокзала направился в Замоскворечье, на так называемое «Болото»[110]. Там он вошёл в один из домов весьма подозрительного вида и не выходил оттуда в течение целого дня. По справкам у дворника выяснилось, что он остановился в квартире некоего Михайлова, крестьянина одной из подмосковных деревень, проживавшего там с сестрой и своей любовницей. На другой день с утра Фролов отправился в Лефортово и встретился там в маленьком трактире с двумя какими-то субъектами. За последними была тоже установлена слежка, и выяснено их местожительство. Это оказались известные полиции сбытчики краденого. Во время свидания Фролова с этими людьми в трактире они звали его Сенькой, а не Ванькой. Получив эти сведения, я приказал навести справки об Иване Фролове на его родине, откуда мне было сообщено, что Фролов года два тому назад умер в Москве и, по словам его матери, там был и похоронен. Таким образом, формовщик жил, очевидно, по чужому паспорту. Заручившись этими данными, я приказал его арестовать. Арест был произведён не в квартире Михайлова, а при посещении Фроловым трактира в Лефортове. Там же были арестованы и два его собутыльника – скупщики краденого. При обыске на них не было найдено ничего подозрительного. Все горячо принялись протестовать против их задержания, объявляя действия полиции незаконными и ни на чём не основанными. Когда их привезли в Сыскную полицию, я приказал привести ко мне формовщика. – Кто ты такой и как твоя фамилия? – спросил я. – Иван Фролов, крестьянин Московской губернии и уезда. – А вот мне пишет ваше волостное правление, что Иван Фролов два года назад умер и похоронен в Москве. Следовательно, ты присвоил себе чужой паспорт. – Никак нет, ваше превосходительство[111], я действительно Иван Фролов и, как видите, жив. Я не знаю, почему правление написало вам облыжно, а только вы можете справиться обо мне в деревне, где живут моя мать и сестра. – Правление именно со слов матери Фролова и известило меня об его смерти. – Это быть не может. Хоть я и не бывал в деревне два года, но виделся недавно со своими земляками, и мать моя должна была от них обо мне слышать. Как же она могла бы говорить о моей смерти? Да самое лучшее – прикажите вызвать сюда мою мать и сестру на очную ставку. Такая категоричность, признаюсь, произвела на меня впечатление. Делать было нечего, я решил дать очную ставку. Между тем на квартире арестованных скупщиков был произведён обыск, и найдены восемь выигрышных билетов 1-го займа. Дознание, к сожалению, не установило ни числа, ни номеров билетов, похищенных у убитого отца Амвросия. Потому эта находка, не составляя пока прямой улики в причастности задержанных к убийству, всё же дала мне уверенность, что розыск идёт надлежащим путем. Я лично допросил скупщиков и добился от них крайне существенного признания, что найденные билеты принадлежат Фролову, который поручил им их продать. Откуда последний их добыл – им неизвестно точно, но они думают, что билеты составляют его личные сбережения.