— А что я буду про нее рассказывать? Она в Берлине всю жизнь живет. Мы и не виделись почти. — А серьезно если? Как отец? — Здоров, спасибо. Кстати, именно по поводу отца и звоню тебе. Очень ему хочется побывать в тех местах, где служил дядя, другими словами, у тебя в деревне. Это можно устроить? — Какие проблемы? Конечно, можно. Визу надо ему… — Да есть уже, туристическая. Мы купили путевки и вылетаем в Москву послезавтра. — Сюрприз. — Приятный? — Не знаю еще… Ты много пьешь, а я в последнее время вернулся в спорт. — Антон, как тебе не стыдно? Из-за приобретенных в России привычек меня старые друзья перестали понимать. И виноват в этом именно ты. — И этим горжусь! Приезжай скорей, жду тебя. …Когда друзья вновь подъезжали к деревне, Ганс Мюллер, отец Ральфа, был поражен не меньше сына, когда тот впервые ощутил всю степень запустения дорожной системы русской провинции. На повороте с большака в сторону Хизны он крепко схватился за ручку над дверью джипа и поминутно спрашивал, не ошиблись ли они дорогой. Ральф попросил Антона остановиться на минуточку возле пилорамы, где сохранились окопы, вырытые советскими солдатами. — Вот, отец, здесь, скорее всего, дядя Ральф принял свой первый бой, — сказал Ральф-младший, подводя Ганса Мюллера к ракитной рощице. Подъехали к дому. Антон знал, что дядя Коля ждет. Также наверняка об их приезде была предупреждена вся хизненская общественность. Тепло поздоровавшись с дядей, Антон представил ему своих гостей. Накануне, созваниваясь с ним, Антон предупредил: — Я приеду со своим другом и его папой. Они немцы. Это тебя не смущает, дядь Коль? — Конечно, нет. Немцы разные бывают. Про молодого вроде мужики говорили, что нормальный. А с отцом его ты знаком давно? — Нет, вообще не знаю. — Он воевал? — Нет, не успел. — Ну, тем лучше. Жду вас. Не забудь мужикам водочки привезти. И еще Никитич опять сигару просил. Мое дело — передать, но ты не траться на эти сигары. Обойдется как-нибудь и махоркой. А то, глядишь, привыкнет дед к хорошему-то. — Да мне не жалко, привезу я ему сигар. Когда, согласно традиции, вся компания, включая гостей из Германии, Ивана Никитича со всей семьей, тракториста Валю и его супругу, сидела за столом, дядя Коля произнес первый тост за встречу. Разговор как-то сам собой потек ручьем. Дядя Коля все больше общался с Гансом Мюллером. Ральф переводил с немецкого на английский, Антон резюмировал сказанное на русском. Остальная компания принимала в беседе пассивное участие, периодически прикладываясь к привезенной Антоном водке и нахваливая шнапс от семьи Мюллеров, имевший ходовую в здешних местах крепость и вкусный ореховый аромат. Периодически дядя Ваня «встревал» в разговор с рассказами, комментариями и вопросами. — Антошка, погляди, друг-то твой какой спортивный, а? — говорил дядя Ваня, развалившись на стуле, отставив в сторону кубинскую сигару, казавшуюся коктейльной трубочкой в пропитанных мазутом крепких мастеровых пальцах. — А ты что ж пузо наел? Скоро как беременный будешь ходить! — Дядя Ваня, он там в спортзал ходит каждый день, качается. У них так принято. Тренажеры, штанги, гири. — Гири, говоришь, — дядя Ваня сощурился и улыбнулся. — Гири, оно вроде как хорошо. Но в поле, конечно, с косой походить — эффективней будет, верно, мать? — Ой, вот брешет-то, — отозвалась низенькая, крепко сбитая супруга дяди Вани. — Когда ты в последний раз с косой-то бегал? — А че мне? — приосанился дядя Ваня. — Я еще ничево, хоть куда мужик. Без гирей всяких, слышь, Антон. Скажу тебе вот что, у нас в деревне говорили так: кто с гирей дружен, тому хрен не нужен. Дядя Ваня озорно засмеялся. За столом заулыбались. Антон постарался перевести сказанное на английский. Жена дяди Вани покрутила пальцем у виска. В общем, веселье достигло апогея. — А в вашем доме германские солдаты жили? — осторожно поинтересовался Ганс Мюллер у дяди Коли. — Жили, только не в этом доме, конечно. Этот я сам построил совсем недавно. А вот тут, рядом, у сарайчика, был наш дом. Здесь у нас на постое два немца были. А в соседнем австрийцы жили. У Ивана Никитича четыре «смены» было: немцы, венгры и уж после румыны, по-моему, из национальных частей… — Не, не румыны, чехи были, из чешской дивизии, — поправил дядю Колю Иван Никитич. — Один шебутной такой, все торговал с матерью. Бывало, пойдет по деревне, у кого-нибудь выменяет платок или кусок сала, а у нас за это просит сувенир. Видать, на родине-то дельцом каким-нибудь был. После, правда, освоились и озорничать стали — не меняли уже ничего, а отбирали. Было дело: немцев встретили тут неплохо поначалу. Народ по большей части-то темный был, гостей незваных принял спокойно. Но уже после, как «гости» стали отступать, дома жгли, а еще бомбили деревни-то почем зря… За партизан мстили, вешали… — Вы знаете, — с волнением произнес Ганс, — для нас эта война — позор. Что делало СС, мы узнали только потом. Но все равно… Правда, и нам досталось. Союзники Мюнхен разбомбили, в городе живого места не было. Пожары, пожары, а на дорогах дети голодные в слезах, коляски разбитые. Как сейчас помню… Наши убитые по обочинам, никто не убирает… И Дрезден тоже… — Мы все понимаем, господин Мюллер, — вступил в разговор дипломатичный Антон. — Иначе разве сидели бы тут вместе с вами за одним столом? — Да, правда, — вздохнул Ганс. — Просто я хотел сказать… В общем, нечего тут говорить. Мой брат Ральф служил здесь, в этих краях, и я не знаю, как он воевал, убивал или нет. — Война… — вздохнул дядя Коля. — Я тоже воевал, и немцев убивал, конечно. По-разному было. Отец погиб в первые дни войны… Врага жалеть было не принято. Для нас враги вроде как и не люди были. Тут неподалеку, у Победы, раньше эта деревня называлась Плетни, зимой 1941-го года самолет немецкий упал. «Хейнкель» вроде. Так вот, мы с мальчишками прибежали, куртку с летчика сняли, сапоги. Сейчас я даже представить себе не могу, как мы не подумали тогда, что вот он, лежит перед нами, убитый человек. Для нас это были инопланетяне какие-то, совсем чужие существа, как куклы. Кто-то в него из винтовки пальнул, в мертвого уже. Помню точно, что пуля в коленку попала… Для баловства. С возрастом, конечно, стали больше понимать… — Двужильные люди были, и совсем не сентиментальные, толстокожие люди, — заметил Антон, поморщившись. — Дядя Коля, но ведь здесь, в деревне, вроде бы никого не расстреливали, не вешали. Немцы вели себя нормально, ты же рассказывал? — Нормально-то нормально, — отозвался захмелевший дядя Ваня, — но по головке не гладили. Да и солдат расстреляли тогда около сельсовета. А Кольку-то тоже хотели расстрелять. Ты расскажи им! Дядя Коля протестующе махнул на Никитича рукой, предложил гостям еще выпить, но после все-таки заговорил: — Никитич, конечно, прав — есть чего рассказать. Ведь спас меня один немец, пожалел… Я винтовку нашел там, у леса, в окопах, ну и прятал ее в огороде. А патроны, дурак, дома решил схоронить. Немцы их и нашли… — Сосед, да это ж не та история, ты про гусей своих расскажи! — не унимался Никитич. — А чем тебе эта история не та? — Я ее в первый раз слышу. — А я ее в первый раз и рассказываю. Так вот, немец, из тех, что дома стояли, говорит мне: дескать, тебе, парень, капут, и проводит так ладонью у шеи. За оружие у них было строго: расстрел. Приезжали какие-то, скорее всего эсэсовцы, и стреляли. Хотя могли и солдаты расстрелять, если никого поблизости не было. Или полицаи. Наши. — Скорее всего, это зондеркоманды были, дядя Коля, — подсказал до сей минуты молчавший внук Ивана Никитича, приехавший с родителями погостить в деревне на майские праздники. — Ну, ясное дело, тебе лучше знать, — улыбнувшись, продолжил рассказ дядя Коля. — Ну и вот, так мол и так, говорит немец, сейчас тебя «пух-пух», расстреляют, дурак ты этакий. И, гляжу, берет патроны и кладет себе в карман. Я смекнул: что-то не так, ведь если патроны у него в кармане, то я могу и не признаться, что в перине их запрятал. А он так мне говорит: «алес», то есть все, свободен. И как даст сапогом пинка под зад, да со всей силы! Немец был, как сейчас помню, здоровый, о притолоку все время бился. Застрелили его, когда наши зимой в деревню ворвались, или партизаны убили — этого я точно не знаю. Помню только, что привезли как-то из лесу на телеге два трупа и похоронили за огородами. Один из них точно этот был, потому что роста огромного. — Так выходит, немцы тебя два раза пожалели? — Никитич удивленно взглянул на дядю Колю. — Выходит, так. Потому что другой, товарищ того, что патроны мои спрятал, позвал маму нашу как-то утром, попросил приготовить что-нибудь. Я по-немецки чуть-чуть понимал, но виду не подал. Не хотелось фрица кормить. В Тоболи эсэсовцы всех заживо сожгли накануне, так что я такой был на них злой. Пытается немец что-то мне сказать, а я смотрю, что у пруда за моими гусями солдаты гоняются. Дальше рассказывать долго. Коротко если, я гусей отдавать не хотел, за что их командир приказал этому самому, что у матери просил покушать, расстрелять меня в ракитах. Ну, тот меня и повел. Мать завыла. Я иду, меня шатает, то ли от страха, то ли от удивления. Поставил он меня над окопчиком, а оттуда запах жуткий такой — там наши солдаты неубранные лежат. И кричит мне: «Ком, беги!» Я побежал. И жив остался. Немец меня пожалел, в общем. Война войной, а люди все равно везде были. Вот такая история. — Странно, — проговорил Ганс. — Слушая ваш рассказ, Николай, я себе ясно представлял, что мой брат мог бы так поступить. Он всегда был добрый, всех кошек и собак в нашем городе подкармливал и почти никогда не дрался. — Чего он говорит, Антошка? — поинтересовался дядя Ваня. — Говорит, что его брат хороший был, добрый, не дрался никогда… — А… так солдат не на ферме выращивают. Все они добрые-то поначалу. А потом, глядишь, начинают озорничать… Ты не переводи ему, это я так, что-то накатывает. — Кто же теперь поймет, — отозвался дядя Коля. — Ваш это был брат или кто другой? Ни лиц, ни имен их я уже не помню. Того, большого, вроде звали Герхард… Точно, Герхард. Слышал, когда они между собой общались. А имя другого забыл. Их у нас в деревне стояло человек сто. И всех мы, извините, называли «фрицами». А они нас звали не иначе как «иванами». Тоже всех. Глубоко заполночь, когда необычайно теплый для этого времени ветерок доносил с огорода ароматы первых трав и разгонял стайки проснувшихся мошек, Ральф и Антон любовались русским звездным небом. В здешних краях, при полной темноте (в деревне тьма была кромешная, фонари не горели, а вкручивать в них лампы было неразумно — они исчезали в одночасье), Млечный Путь пролегал по небосводу нереально плотным тюлем из звезд. — Milky Way, — сказал Ральф. — Млечный Путь, точно, — отозвался Антон. — Нигде ничего подобного я не видел. — Да, в этой местности звезды совсем не такие, как у нас в Баварии. Тут они словно дальше от земли, но при этом их больше. Я еще в прошлый раз заметил. А вот, к примеру, над Гавайскими островами очень хорошо виден Пояс Ориона. Тоже очень красиво. — Ты отдыхал там? — Да, и не раз. На Биг Айленде, самом большом острове. Чудесное место. Рекомендую. Идеально подходит для медового месяца. — Если только с тобой, — усмехнулся Антон. — Или лучше все-таки с Ритой, а? — Думаю, с Ритой у меня все, — ответил Антон. — Сам подумай, разве может быть у нас что-нибудь серьезное? Так, мимолетное увлечение. — Совсем недавно ты по-другому говорил и, как мне кажется, по-другому думал. — Я часто о ней вспоминаю, но что толку? — Не знаю, на твоем месте я бы не сдавался. — Вы что, сговорились? Даже дядя Саша, и тот мне намекал: «Не упусти, хорошая девушка»… Откуда мы знаем, хорошая она или нет? — А тебе-то самому как кажется? — Честно? Мне кажется, лучше ее нет и не будет. И я не имею понятия, отчего так! У нас в России самые лучшие девушки, все в мире это признают. Даже ты, когда мы искали твоего дядю и было, мягко говоря, не до того, поминутно заглядывался тут на каждую вторую… — Правда?