– Спасибо, но есть еще вариант выйти. – Выйти не для меня. Я вообще не люблю выходить без лишней необходимости. У меня лучше получается прятаться. Я же знаю тут все места. А я за то, чтобы каждый делал то, что у него получается лучше. Но, впрочем, мы сильно отвлеклись. – А я уже не знаю, где в нашем интервью мы отвлеклись, а где основное. – Ты про Ульяну меня полдня спрашивал, а теперь не слушаешь. – Ты нашел ее в «ВК» методом долгого слепого перебора студенток всех курсов, на которых могла быть она, написал ей, и она неожиданно согласилась с тобой погулять, и ты был счастлив так, как будто уже уложил ее в постель. – Откуда ты знаешь?! – Ну это банально. И жизнеподобно. И опровергает твою теорию, шаткую, как всегда. Банально, но все равно хорошо. – Да, это было дико, бесконечно хорошо. Был февраль, такой обычный, не очень, слякотный. День рождения у нее в феврале, как и у Сони, но я тогда об этом не знал. Водолейки, мой любимый характер. Спокойный, сангвинический. «Сангвинический», кстати, какое-то чеховское слово, да? – Возможно. – Я недавно Соне сказал, что, может быть, я тоже сангвиник. Она на меня так посмотрела: только в приличном обществе нигде не скажи, что ты тоже сангвиник, а то мне неловко будет с тобой там стоять. – Это как если бы я сказал, что я «тоже» знаток русской классической литературы. – Да… Я ведь меланхолик классический. – Ты не меланхолик, ты хуже… Был февраль, и? – Мы договорились встретиться на крыльце у общаги. Ульяна вышла в таком длинном пуховичке, знаешь, который создает из девушки образ гусеницы. – Главное девушке об этом не говорить. – Ну, Соне бы понравилось. Она в одеяле как гусеница лежит. И еще я выпросил у Сереги механическую гусеницу с логотипом Яндекса, которая смешно и упрямо ползает, преодолевая бессмысленные препятствия, и мне кажется, мы с ней похожи. – Про образ гусеницы я понял. Давай дальше. – Ну пошли гулять. Я до сих пор мысленно гуляю по тем местам: проспект Вернадского, улица Кравченко, и туда, дальше, к Ленинскому проспекту. Или наоборот, в сторону универа: улица Марии Ульяновой, улица Крупской, а дальше уже Джа… – Джа – это?.. – Площадь Джавахарлала Неру возле университета, это историки вроде ее назвали «Джа». Ну тусовое место, где бухали все, когда еще можно было на улице бухать. – Только бухали? – Не знаю, я же тогда только бухал. Просто веселое доброе место, где веселые добрые историки всегда тебе нальют и продолжат свой увлекательный разговор, например, о денисовском человеке. Сделаете тут?.. – Да, титр выскочит. – Мы дружили с Денисом-историком, он был по специальности археологом и, соответственно, денисовским человеком. Так, ты меня сбил опять! – Пошли гулять, по улице Кравченко. – Да вот я не помню, куда пошли. Я по тем местам много раз гулял пьяный и трезвый, с девушками и один, и многое из того времени я помню. А ту первую прогулку с Ульяной в упор не помню. Это было давно, и я все забыл. – А потом? – А потом было два с половиной года счастья. А потом все закончилось. – Полдня подкрадывались, и все, просто «закончилось»? – Тогда не было событий, поэтому то время было счастливое, и поэтому я его не помню в деталях, как буду помнить потом нынешнее время. Сделаете цитатку тоже на титре? – Какую «цитатку»? – «Счастливое время – то, в котором не было событий». – Что-то я не слышал сейчас такую цитатку. – Ну по смыслу же понятно. – Нет, непонятно! Ты можешь хоть какую-то фактуру рассказать? Это же человеческая история, она должна быть наполнена трогательными деталями! А ты только про кастрюлю и гусеницу помнишь. – Помню много, много туфель. Особенно помню одни, которые я ей подарил: я попросил ее подругу Лену, у которой была, как мне казалось, похожая ножка, сходить со мной в магазин и примерить. Я оказался прав, туфли подошли, и их я помню особенно. Помню все ночи и почти все утра, а дни почти не помню. В основном помню весну и осень, а лето и зиму не очень, потому что разъезжались на каникулы. Как чеховский герой, не помню какой, помню только «розовое душистое облако», ощущение обволакивающей женственности и нежности. Вроде бы уже должно надоесть, но нет, хочется еще и еще. Не можешь остановиться, хотя давно сыт. Как с «Нутеллой». – То есть, ты помнишь только секс? И можешь описать его только через свои незамысловатые метафоры? – Еще помню, как я понял, что это такое: когда тебя любят просто так, за то, что ты в принципе есть. В девятнадцать лет у меня это было благодаря Ульяне. А-а, тогда же на Новый год было «замерзнуть в сугробе в девятнадцать лет», но это отдельно надо… – Я правильно понимаю, что ты говоришь об опыте безусловной любви? – Ну эти все миллениальские формулировки… – А ты кто, не миллениал, что ли? – По возрасту да, по взгляду на мир – не думаю… – Что не так с формулировкой? – Ну это не мои слова. Я так не говорил. – Так скажи своими словами. – Я и пытаюсь. – Ты описываешь один секс. – Да где я секс-то описываю?! Его вообще нельзя описать! И в принципе нельзя описывать. – Все понимают, что «туфли» и «ночи» – это про секс. – Да кто все-то? – Наши зрители. Твои читатели. Знаешь, у Пушкина есть фраза… – Знаю. «Если Бог пошлет мне читателей». – Вот. Бог пошлет тебе читателей. В том числе, хоть это, может быть, и нескромно прозвучит, через наш канал. – «Нескромно прозвучит» – моя фраза… – И ты можешь нормально рассказать им про свою первую любовь! Но ты, видимо, не можешь. Или не хочешь. – Я только что понял, почему мы говорим про бывших «были». Они же и сейчас есть. Мы вот с Ульяной иногда перекидываемся парой слов в телеграме. Вот в сентябре она у меня спрашивала, как я, где я. А я, соответственно, про ее мужа спрашивал. Но говоря «были», мы говорим про себя. Это мы с ними были счастливы. Или, если переводить обратно, Ульяна была хорошая. Ты говоришь – Пушкин… – Это не я говорю, это мне наш замечательный редактор подготовила. – Вот, я и хочу передать привет вашему замечательному редактору. Бунин вспоминал о Чехове, что тот как-то сказал ему: «Очень трудно описывать море. Знаете, какое описание моря читал я недавно в одной ученической тетрадке? “Море было большое”». – Редактор вообще-то вот сидит. – Да, здравствуйте… Я не знал, что вы редактор, извините… – Ничего страшного, продолжайте. Я недавно пришла послушать вас. – Спасибо… – …Послушать, чтобы потом помочь мне выловить из этого твоего потока кусочки здравого смысла. Продолжай про море, только к чему это? – Море было большое. Ульяна была хорошая. – «Россия – наше отечество». – Какой замечательный у тебя все-таки редактор! Ну в смысле, какой вы замечательный редактор… – Спасибо. – Ну в смысле, извините. – Продолжайте. Ничего страшного, я же сказала. Просто продолжайте. – Вспомнил такую, как ты говоришь, фактуру. Летом две тысячи девятого я поехал в эмгэушный лагерь «Буревестник» между Сочи и Туапсе. А Ульяна поехала домой к себе в Уфу. Мы переписывались постоянно, и через несколько дней она написала, что все, надо ехать. И рванула ко мне в этот «Буревестник» из своей Уфы. До сих пор мне неловко вспоминать об этом, потому что я же поехал по путевке, а она за свой счет, и мы как-то неловко, странно, наполовину вместе, наполовину по отдельности ели и спали. Денег у меня не было, достать их не получилось, и вообще, как у Чехова, казалось, возможно, но отчего-то все-таки нельзя было поправить это. Но если отбросить эту неловкость…