– Даже хорошие женщины иногда так говорят. – Я тогда купил коньяка, ну, бутылку. И выпил. – История. – Сейчас тоже, честно говоря, немного хочется выпить. – Этот надо растянуть до дома, до конца суток, ты помнишь, да? – Помню. Я многое помню, даже из того, что хотел бы забыть. «Помни, когда в доме начинается снег – время возвращаться на улицу». – Это Скриптонит, даже я уже понял. – Что-то ты уже начал понимать. 20:02 Дипсомания – А мы не будем менять локацию? – Будем, как раз собирались скоро на крышу. – Я, честно говоря, побаиваюсь высоты. – Да там не страшно будет, подснимем немного на фоне шпиля МГУ и спустимся сразу. – Хорошо. Ради этого интервью я готов даже выйти на крышу. – Прекрасно. – А что у тебя в чемодане? – Ничего, просто чемодан. – Ты же ходил доставку встречать? – Да, это она и была. – Тебе привезли новый чемодан? – Да. Ну что, погнали дальше? На чем мы там остановились? – Ты собираешься уезжать? – Точно не раньше, чем мы закончим это бесконечное интервью. – А куда? – Я что, не могу купить себе чемодан? Давай продолжать, то есть заканчивать. У нас не так много времени осталось. – До твоего отъезда? – Мне пересесть в твое кресло и надеть твой микрофон? – Но ведь это… – Что? – …Будет бесконечно грустно, если ты уедешь. – Я ценю твое отношение, но, извини, ты немного вторгаешься в частное. – А если все уедут? Я учусь у тебя задавать вопросы. – Я журналист, а ты всего лишь писатель. – Рубрика «Оксимирон»… – А? А, да! То есть нет. Так, ты рассказал про хорошую девушку Ульяну. Что у нас в карточках оставалось? Про свадьбу с Соней – ок… А про свой роман с бухлом ты так и не рассказал. – Знаешь, я, наверное, тоже пойду. – Подожди, мы тут сейчас немного закончим и потом все вместе пойдем на крышу. – Я же сказал, что боюсь темноты. – «Высоты» же, ты сказал, боишься? – Высоты тоже. – А куда ты пошел? – Ты же мне не говоришь, куда ты поедешь. – Давай все-таки писательские капризы оставим на самый конец интервью. Пацаны, поправьте ему микрофон. Итак… Слушай, ты что, серьезно? – В этом всем уже нет никакого смысла. – Зрители и читатели будут решать, есть смысл или нет. Я не сравниваю, но сколько-то читателей у тебя есть, и нехорошо их так обламывать. – Я в туалет. – Может, тебе поспать лечь? Извини, но ты неважно выглядишь. На диванчик ложись здесь? – Я в туалет. – Извини, обязательно идти в туалет с таким мрачным видом? – Я в туалет. – Ооок. Ждем тебя. Пацаны, пока собирайте весь свет, кроме этого. Доснимем его тут про бухло, как раз с коньяком, и пойдем на крышу. Там, надеюсь, закончим. Чего-то устал я уже. Зачем мы вообще пишем это интервью? Кто его будет смотреть? Кто его будет читать? Уже пятнадцать часов мы его записываем, он кучу всего рассказал, но что именно он рассказал? Что из этого можно взять? Ни плана, ни структуры, все в кучу, ничего не понятно. Одни сплошные непонятные ощущения… Бэд цитировал режиссера, который сказал в интервью: «Честно говоря, я сам не знаю, что я снял». Я теперь тоже не знаю. Надо было снимать, как сказал другой режиссер, «как-то иначе»… Бросить? Но как его бросишь? Жалко. Надо было не давать ему пить. Но, может быть, без бухла он вообще ничего не сказал бы. Мне кажется, пацаны, надо знаете как сделать: смонтируем суперкороткое интервью. Даже не сорок минут, а полчаса максимум. Ему будет более чем достаточно. Но самое странное, что я готов с ним согласиться: во всем этом уже нет никакого смысла… Ну где он там? Прямо в туалете, что ли, уснул? Пацаны, посмотрите, пожалуйста, где он? – Уже посмотрели. Его нет в туалете. – А где он? – Мы везде посмотрели. Его нет нигде. Кажется, он просто ушел. – В смысле? – В том смысле, что, когда уходил, незаметно забрал свой коньяк. 21:08 Я коньяк (Мысли Ивана) – 1 Я просто совру, я просто совру. «Давайте послушаем тишину», говорила Ольга Викторовна нам в первом классе, и мы любили ее. «Ребята, какое солнышко, бежим к окну, открываем пошире шторы и смотрим на солнышко!» Ольгу Викторовну мы даже называли мамой. На продленке Мася спал на кровати за мной и дергал меня за волосы и не давал спать. Я вообще не люблю спать. Нет, люблю – не умею. У меня хотя бы дромомании и лудомании нет. Я мечтаю зайти в казино, бросить шарик, случайно выиграть и уйти, покинуть Лас-Вегас. Уходить – это же вообще проще всего. Правда, Соню пришлось бы оттуда утаскивать. Ничего, пообещал бы ей, что вернемся завтра и сыграем опять, а завтра уже что-то случилось бы. Я просто совру, я просто совру. Хотя нет, один раз в жизни меня все-таки обманули. А потому что похмельная нежность к операционисткам Сбербанка до добра не доводит. Это было в пятнадцатом, когда я еще не знал о «Тиндере». Женщины со злыми лицами из агентства по подбору персонажей пообещали всего за пять тысяч познакомить меня с кем угодно, но я сразу мог догадаться, что у них нет никого. И развели в итоге на десять: пять за фотки, пять за «психологический профиль» для сайта. Причем во второй раз я же к ним с бодунища пришел и фонил перегаром так, что они отворачивались. Но пять тысяч все равно взяли. А потом, как опять же я мог догадаться, пропали. Люди всегда пропадают, и хорошие, и плохие. Встретить бы их сейчас: я бы им рассказал про свой нынешний психологический профиль. Но только где их найти? И что им сказать? Хорошенькие операционистки Сбербанка ведь никуда не пропали. Просто мне еще больше, чем раньше, нечего им сказать. И похмелье, и нежность прошли. Еще десять тысяч я потерял, когда уехал с того Нового года. Не помню, как потерял, но помню, что десять. Они сказали, что водка у них есть, но мне они ее не дадут. И я уехал. Такси сразу после полуночи первого января шестнадцатого стоило около тысячи. Где еще девять? Даже если брать самую хорошую водку рублей по пятьсот, то не мог же я выпить восемнадцать бутылок? Не мог. Это сейчас я стал такой умный и сильный, что с радостью сам молча уйду, когда мне дадут понять, что я раздражаю. Уходить – самое простое, приятное дело. Я просто уйду, я просто уйду. Но это сейчас. А тогда я встречал Новый год с таксистом и не мог вспомнить, где еще девять тысяч. Я понимаю, что вам меня все равно не жалко. Мне иногда кажется, что мне самому себя не всегда жалко. Мне вообще жалко всех, кроме себя, но и себя тоже жалко, но это нельзя, потому что тогда другим жалко не будет. Но другим все равно не жалко. Пусть это прозвучит немного нескромно, но мне иногда кажется, что я один понимаю, что значит «жалко». Сейчас я даже Соню раздражаю. Нельзя говорить в интервью «пусть это прозвучит немного нескромно». Нельзя ставить эпиграф из Скриптонита. Кажется, я один тут никак не могу понять, почему «нельзя», когда никому не плохо.