– Что может быть хуже тюрьмы? – Например, то, что мы заблудились даже относительно того, как мы заблудились до этого. – Но все-таки это свобода. – Да, но мы отъезжали от МГУ в летних сумерках. Потом на Лосе настал осенний вечер. А теперь мы где-то, как ты говоришь, на Урале, и сейчас зимняя ночь!!! То есть день, но все равно ночь, потому что зима! – Это не так страшно, как кажется, потому что логично, а значит, не абсурдно, а значит, не страшно… – Да ладно??? – Значит, скоро будет весеннее утро. Я его уже потихоньку чувствую, хотя его пока еще нет. Пойдем посмотрим, что осталось от нашего лагеря. – Ничего не осталось. – И коньяка тоже… Слушай, я, кажется, все понял. – Что ты понял? – Всё! Пока мы тут бродим, там же у них много всего произошло, правильно? – У кого «у них»? – У тех, кто остался. – А мы кто? – Мы теперь странники, божьи люди. – Я уже не человек, я зверь! – Вот. Самое страшное – не белые тени, а зверь в человеке. Хотя, может быть, белые тени это и есть зверь в человеке. И мы не заблудились. Мы спрятались. У меня есть теория. – Какая?! – Шаткая, как всегда. Все-таки, почему ты игнорируешь главный вопрос: почему мы всю дорогу находим закладки с бухлом? – Мы не находим. Их. – А где мы берем коньяк? – У тебя с собой запас на всю дорогу был. – Да, это очень страшный вопрос, но у меня созрел на него ответ. Пока мы тут бродим и прячемся, у них там много всего произошло того, чего не может произойти, правильно? – Допустим. – Во-от. И вот среди прочего запретили бухло. Теперь за него сажают в тюрьму. А черный рынок уже подсуетился. И мы находим чужие закладки. С одной стороны, нехорошо брать чужое. Но с другой стороны, мы же за этим и ехали. – Мы не за этим ехали! – Хочешь, докажу? Видишь, кора поцарапанная. И снега под деревом меньше, как будто утоптано и сверху опять присыпано. И вот смотри. Пожалуйста. Блин, да опять этот «Коктебе́ль», сколько можно… – «Кокте́бель». И что теперь делать-то? – Возвращаться назад. Ну делай опять лицо, я же тоже боюсь. Назад – это не вперед. Тихо… Вперед – это дальше на восток, уже в сторону моего дома. Но туда я пока не готов, я еще не созрел. Может быть, лет через пять мы туда съездим нормально с Соней втроем, и я напишу нормальный, понятный роман о детстве и доме. Лёнич, ну не садись на снег, сам же говоришь, замерзнешь! Сейчас надо идти обратно, к своему дому, на запад, в Москву. – Как туда идти? – Идти нужно туда, где светлее. – Туда? – Нет, не туда, там ничего не осталось, там пепелище и белые тени, их не видно в снегу, но мы же знаем, что они еще там. Давай глотнем коньяка и прислушаемся к своим ощущениям. И пойдем, куда они нам подскажут. – Ты думаешь, правда запретили бухло? – Почему нет? – Значит, то, за чем мы шли изначально, разрешили? – У тебя странная, конечно, логика. Еще говорят, что я наивный. То запретили еще сильнее. Но благодаря этому мы здесь. То есть, не там. – Ладно, пошли. Дай коньяка. Холодный коньяк – отвратительно… – А мне кажется, пикантно. Я тебе рассказывал про лудоманию? – Нет. – Но и не надо, мне повезло, что ее у меня нет. Есть еще дромомания, мания бомжевания, но ее у меня тоже нет. Хотя то, чем мы с тобой тут занимаемся, очень похоже на это. Зато у меня есть дипсомания, и это сложный вопрос – есть она вообще или нет, но у меня она точно есть. – Это когда человек в целом не алкоголик, но иногда прячется ото всех с бухлом? – Да! И как бы проговаривает свои страхи в диалоге с бухлом! Откуда ты знаешь?! – Мне кажется, это тоже то, чем мы сейчас занимаемся. 22:17 Я коньяк (Мысли Ивана) – 2 Другой мой одноклассник, тоже Иван, в первом классе был такой же рассеянный, как и я, и я ревновал к нему Ольгу Викторовну. Как-то на уроке природоведения он неожиданно встал и сказал, что весна – это утро года, лето – его день, осень вечер, а зима, соответственно, ночь. Все удивились и хвалили его, а я раздражался на то, что его хвалят за такую незамысловатую метафору, и ревновал, что эту метафору придумал не я. Потом он позвал меня на свой день рождения, я пришел, держа за спиной книгу в подарок – не помню, какую. Иван вздохнул и сказал, что день рождения был вчера, так как он тоже рассеянный человек, как и я. А я перепутал, что вчера – это сегодня. И я тоже вздохнул и ушел, а книгу потом потерял. С тех пор я ищу эту бесконечную книгу. Ведь написать хорошую книгу – значит всего лишь первым ее прочитать. А чтобы ее прочитать, нужно ее сначала найти, раскопать, развернуть. Она ведь уже существует, просто надежно спрятана. Соня рассказывала, что в детстве ее ругали за то, что она приставала ко взрослым, которым хотела понравиться, и много-много раз повторяла одну шутку, чтобы они поняли, как это смешно, и она им понравилась. Это отлично сработало в декабре девятнадцатого – феврале двадцатого: Соня сразу поняла, что с первого раза я ничего не пойму, и несколько раз повторила, что вместе нам будет отлично. Я наконец понял и впервые сделал ей макарошки. Она была тогда в зеленом платье, но до сих пор с этим спорит. Главное, о чем я боюсь думать настолько, что не думаю об этом никогда – что было бы, если бы тогда этого не было. Больше всего я боюсь остаться без Сони, одному в подмосковном лесу, плавно переходящем в сибирскую тайгу. Если бы меня спросили, боюсь ли я чего-то еще, я бы честно ответил: пожалуй, нет. Такую я придумал незамысловатую метафору жизни без Сони. Без ничего, как мы говорим про еду. Но когда Соня в десятый раз повторяет какую-нибудь свою незамысловатую шутку, я все равно даю ей шанс сделать вид, что это не шутка, и смеяться тут, в общем-то, негде. Так проявляется моя тонкость. Больше она не проявляется, пожалуй, ни в чем. Если бы меня спросили, какие я знаю секреты литературного мастерства, я бы честно сказал: не придумывать, а искать свои книги. И делать макарошки для Сони. От этого как-то все тогда началось и с тех пор продолжается. Хотел бы я дожить с ней до старости? Пожалуй, да. Хотел бы я прятать дневник в сапоге, ночью тихо уйти из дома до конца жизни? Пожалуй, нет. Что еще вы хотели бы у меня спросить? Пожалуй, всё. Зато Соня меня спрашивает много и щедро. Например, нравится ли мне такая-то еда, и часто мне приходится отвечать, что я этого никогда не пробовал. Отвечаю я так в основном для того, чтобы Соне стало меня жалко. Я недавно купил еды в магазине с едой и, хотя у меня был рюкзак, нес еду на руках. Вспомнил, как ходил тут так же с едой на руках, но один в восемнадцатом. Говорю, Соня, мой первый, понятный роман, «я обнял марлю и обрадовался» – это же чтобы всех стало жалко! Соня ответила в своем стиле: не жалко! Но я знаю, что ей тоже всех жалко, даже меня иногда, хотя с ней я последний из всех человек, которого может быть жалко. Да, пока не забыл, проговорю тут незамысловатую мысль: я написал свой первый роман, книжку с ошибками, всего лишь для того, чтобы вам, интеллектуалам, было смешно. Мне вот было смешно, и я подумал, вдруг вам тоже будет смешно. И оказался прав. Конечно же, настоящие люди так не говорят и не пишут. Как говорят настоящие люди, не знает никто, даже я. Чтобы это узнать, нужны другие люди, ненастоящие. А ненастоящие люди живут в моих страхах. Выгоняют и вламываются. С одной стороны, выгоняют, с другой – вламываются и не видят в этом никакого противоречия. Только за это я не люблю людей, и настоящих, и ненастоящих. Они не видят противоречий и постоянно придумывают новые поводы, чтобы мучить себя и других. Нет, я в целом запомнил, что это зачем-то необходимо, и научился притворяться и прятаться. Но только мне трудно запомнить, от чего именно теперь нужно прятаться и кем притворяться, и иногда они находят меня, даже там, где меня нет. И тогда я ухожу еще дальше. И тогда они раздражаются и выгоняют меня, хотя я сам давно и тихо ушел. Соня говорит, впечатлительность. Всему причина – моя впечатлительность. Из-за нее я всю жизнь прячусь, благодаря ей я хочу постоянно быть на виду. Я как-то сходил в магазин с едой и так впечатлился, что написал свой первый роман, и теперь я даю бесконечное интервью бесконечному же себе. Если бы вы спросили меня, знаю ли я еще секреты литературного мастерства, я бы, пожалуй, добавил ее, впечатлительность. Да, впечатлительность очень удобна для книжек, но не очень для жизни. Я не жалуюсь, я стойко принимаю подарки судьбы. Соня говорит, равновесие. Всему оправдание – равновесие. Справедливости нет, но есть хотя бы оно. Грубо говоря, это как у меня: сначала жизнь была в целом нормальная, а мне было плохо, и я прятался и уходил. Затем, в декабре девятнадцатого – феврале двадцатого, я встретил Соню, обнял ее и обрадовался и захотел выйти с ней к людям, но тут уже сами люди начали сначала прятаться, а потом уходить. Не знаю, куда я ушел бы и где спрятался, если бы не встретил тогда ее. Скорее всего, я спрятался бы так хорошо, что сам себя уже не нашел бы. Соня говорит, непосредственность. Всему виной – непосредственность. Это когда люди думают, что я притворяюсь восторженным, чтобы привлечь их внимание, и тем раздражаю их. А непосредственность – это же единственное, в чем я не притворяюсь. Многие женщины про меня говорят: непосредственность. А я так люблю, когда женщины обо мне говорят, что с радостью соглашаюсь со всем, что они обо мне говорят. Непосредственность – это когда Соне неловко со мной идти, сидеть, лежать. Это когда мне по-прежнему кажется, что на таких маленьких и неинтересных людей, как я и она, никто не обращает внимания, и громко восторгаюсь Москвой, едой или книжкой. Да, пока не забыл, запишу здесь, а вы мне потом напомните: попозже, лет в сорок, надо будет тоже написать хороший и грустный рассказ провинциала о доме. «Я не знаю, куда я хотел бы больше, чем домой, да и хочу ли я домой, я не знаю». Мне иногда самому неловко с собой идти. Когда я что-то долго и непонятно рассказываю, вот прямо как вам сейчас, и Соня уже давно занята чем-то своим, я вспоминаю такую стоп-фразу, которую я сам же себе и придумал: – Ну я вижу, тебе неинтересно… И она с радостью соглашается. Потому что давно пора есть макарошки. Я могу что-то, чего не может Соня: делать макарошки и верить в лучшее несмотря ни на что. Соня говорит, наивность, и я с радостью с ней соглашаюсь. Если бы вы спросили, что я еще могу, я бы честно, не дослушав вопроса, сказал, что, пожалуй, всё. Но нет, еще не всё. Я же вижу, что вам интересно, чем все закончится. А начнет все заканчиваться с того, что однажды начнется весна – утро года и жизни. Простим Ивану такую незамысловатую метафору. Простим и не будем ревновать его к Соне. 22:46 Середина пути – Знаешь, что я хотел бы найти больше всего? – Дорогу домой. – Не. Дорогу домой я знаю.