Мы расступились, пропуская какую-то девчонку, которая с трудом тащила гигантских размеров постер, видимо, часть презентации, посвященной Второй мировой. Я разглядела Гитлера с усиками щеточкой, выбрасывающего руку в нацистском приветствии, изможденных узников концлагеря, хмурых американских солдат, курящих сигареты. Каждая фотография сопровождалась надписью, сделанной блестящими буквами. Если бы это было кино из жизни подростков, то оператор наверняка бы сделал крупный план этого плаката, а звукорежиссер, возможно, добавил бередящую душу музыку. Наши с Коули движения были бы замедлены, а вот толпа в коридоре обтекала бы нас на привычной бешеной скорости, получилось бы авторское высказывание о суетности и пустячности жизни подростков перед лицом подлинных ужасов войны. Но если любовь к кино меня чему и научила (помимо того, как лучше убегать от реальности), так это тому, что жизнь иногда дарит тебе яркие моменты, наполненные истинным смыслом, только нужно не упустить их и самому проделать в голове всю ту работу, для которой обычно нужна съемочная бригада, причем немедленно. И даже если тебе это удастся, те, кто видит то же, что и ты, почти никогда не чувствуют то же, что и ты, и, пока ты мучительно подбираешь нужные слова, все уже кончено, поезд ушел. – Спроси у Джейми сегодня, потому что я хочу купить билеты завтра, – продолжила Коули, поворачиваясь, а я все прокручивала в голове – кадр за кадром – кинопленку, запечатлевшую в цвете зверства войны, в которой оба наших дедушки когда-то сражались; они принадлежали другому миру, а не смотрели с небес, как мы обсуждаем планы на выпускной. – Джейми не захочет идти на гребаный бал. И я не хочу идти на гребаный бал. Весь смысл бойкота в том, что никто в этой школе не хочет идти на этот гребаный выпускной бал. Когда мы проходили мимо какого-то лохматого парня в черной футболке, тот обернулся и крикнул: «Я бы трахнул тебя на гребаном балу». Его не менее волосатые дружки дали ему пять и заржали, как умеют только старшеклассники и герои мультиков – Барни Раббл[11], например. – Как будто только с дерева спустился! – проорала Коули. Мы стояли у голубой металлической двери в раздевалку. Она схватила меня обеими руками за плечо. – Джейми согласится, если ты попросишь, даже если он и не собирался. – Коули, мне впрямь неохота. – А мне охота! И ты как моя подруга просто обязана быть там со мной. У друзей так принято. – Сказано это было с такой серьезностью, что я рассмеялась бы ей в лицо, не будь я по уши в нее влюблена. – Вон оно как? – Мы обе знали, что я позову Джейми на выпускной бал в тот же день, что он будет долго брюзжать, но в конце концов согласится, потому что такой уж он, Джейми Лори, славный малый. – А что еще у друзей принято? У тебя списка случайно не завалялось? – Нет, но я обязательно его составлю. – Она помахала группке одиннадцатиклассников, приятелей Бретта, которые слонялись у автомата с газировкой, подзывая ее к себе. – Круто же будет! – сказала она. – Ладно, но ты мне должна! – выкрикнула я уже из раздевалки. – Я буду любить тебя вечно! Она направилась к румяным, словно сошедшим с рекламного плаката «Джей Крю»[12] парочкам, которые, без сомнения, собирались понежиться на солнышке, а я призадумалась об этом ее списке. Эта мысль не оставляла меня все время, что я переодевалась, мчалась к спортплощадке у общественного колледжа и нарезала штрафные круги после тренировки, потому что немного припозднилась. Если бы Коули и впрямь составила такой список, я бы соответствовала каждому пункту в нем. Уж я-то себя знаю. * * * В одном из писем я вскользь упомянула Линдси о своей симпатии к Коули, но все тревожные подробности своего состояния изложила во время трехчасовой беседы по телефону, который состоялся за неделю до бала. Рут и Рэй уехали на библейские выходные для взрослых пар, организованные церковью в Ларами, а бабуля дремала перед телевизором. На кофейном столике возвышались обертки от вафель – в тот месяц она особенно полюбила клубничные, – поэтому в складках блузки тут и там виднелись причудливые фрагменты розовой начинки и кусочки ломкого теста, напоминавшие частички стекловолокна, которыми иногда бывал усеян папин комбинезон, когда он занимался утеплением помещений. Линдси позвонила сама, так что счет на оплату кругленькой суммы отправился прямиком к ее маме, а не к тете Рут. Я поняла, что разговор затянется, когда она минут двадцать долдонила о концерте Ани Дифранко, на который ходила прошлым вечером. Чтобы не заскучать, я прихватила с собой несколько баночек светлого пива «Бад», которое Рэй держал в холодильнике (уверена, он знал, что я иногда их тырю, но ничего не говорил ни мне, ни Рут), а потом утащила телефон в комнату, где провела большую часть времени, занимаясь декупажем пола и потолка гостевой спальни кукольного домика. Я отклеивала марки с конвертов, которые присылала мне Линдси. Линдси писала часто, наверное, по четыре письма на одно мое, но марок все равно не хватало. Так что работы впереди было непочатый край. Пока я тренировалась, обдумывала прочитанное в книге Левит и в Послании к Римлянам и изображала роль сводной сестры короля и королевы старшей школы Кастера, представляя Коули на месте любой актрисы в фильме, где был лишь намек на лесбийские отношения (Джоди Фостер в «Молчании ягнят» или Шерон Стоун в «Основном инстинкте» – этот фильм только что привезли в Майлс-сити), Линдси, по ее словам, гуляла чуть ли не со всеми лесбиянками в Сиэтле в возрасте от пятнадцати до двадцати пяти лет. У многих из них были имена, а может, это были прозвища, которые звучали настолько круто, что пугали меня: Микс, Кэт, Бетти К. (Бетти Крокер, возможно, но я так и не решилась уточнить), Брайтс, Обри, Хенна и так далее. Линдси хорошо помнила подробности своих любовных побед и всегда с легкостью могла сказать, у кого из девушек были вонючие дреды, у кого – бритая налысо голова, кто из них носил кожаную куртку и ездил на «Харлее», кто нюхал кокаин, а кто оказался костлявой анорексичкой с телом, напоминавшим стиральную доску. Но их было так много, что я не успевала следить и забывала о них сразу же, как только вешала трубку или засовывала письмо обратно в конверт. Однако Линдси это не заботило, потому что она поступала так же: забывала бывших подружек и находила себе дюжину других до следующего обмена новостями. – У Бетти К. проколот язык, прикинь? Сережка-гвоздик в языке, но это просто улет. Я, конечно, слышала, что это оживляет процесс, но и понятия не имела насколько, втыкаешь? – протараторила Линдси. В этом была она вся: сначала наговорит невесть что, а потом ждет, когда я попрошу объяснить. Видимо, этого требовало ее амплуа моего личного лесбийского гуру. – Каким же образом? – Я приклеивала марку с флагом рядом с другой, на которой была черношапочная гаичка – символ штата Мэн. – Ты серьезно, Кэм? Включи воображение. Когда она там… внизу… Конечно, это всего лишь металлический шарик, но если знать, что делаешь… А Бетти К. в этом деле эксперт, уверяю тебя. Это что-то невообразимое! – Да-да, я уже поняла. – На самом деле я догадалась лишь о том, что речь идет об оральном сексе, все остальное было для меня загадкой. Я была слабо подкована в этих вопросах; роли того, кто сверху, и того, кто снизу, были от меня одинаково далеки, и уж вообразить, как именно крошечный кусочек металла мог повлиять на сие таинственное действо, я не могла. Когда я мечтала о нас с Коули, то всегда представляла в мельчайших подробностях сцену нашего первого поцелуя, а затем череду страстных поцелуев, возможно, без рубашек, нежные прикосновения, но ничего больше. Для меня это все было неизведанной территорией, и у меня не хватало фантазии даже нарисовать карту к ней. – Ладно, – ответила Линдси. – Я совсем забыла, с какой нимфоманкой говорю, куда мне до твоих похождений в вашем скотоводческом захолустье. – Да ну тебя. – Я отхлебнула пива, которое с каждой минутой становилось все теплее. Мне не очень-то нравилось пить в одиночестве, но что-то в этих телефонных разговорах с Линдси заставляло меня тянуться за бутылкой. Возможно, мне тоже хотелось нарушать правила, слушая обо всем том, что она делала, а я нет, а может, дело было в том, что внимать ее браваде часами на трезвую голову было довольно трудно. – Я упомянула об этом только потому, – продолжала она, – что в следующий раз, когда Алиса уедет из города, я обязательно себе сделаю такой же пирсинг. С недавних пор Линдси начала обращаться к матери исключительно по имени, да еще и с презрением в голосе, что меня жутко бесило, потому что, насколько можно судить, Алиса (в прошлом городская хиппи с либеральными взглядами) по десятибалльной шкале мам тянула на десятку. – Она же и так ни в чем тебя не ограничивает, – сказала я, пожалуй, чересчур враждебно. – Почему бы не проколоть язык сейчас, раз уж ты решила? – Еще как ограничивает, – возразила Линдси. – Она наказала меня, пыталась, во всяком случае, за мое фиаско с татуировкой. – (Линдси недавно набила на левом предплечье тройной лиловый полумесяц, который, по ее словам, использовался в черной магии, а также обозначал три стадии лунного цикла и жизни женщины.) – «Ты серьезно, Алиса? Теперь в пуританки подалась? Это мое тело!» А еще состоит в Ассоциации планирования семьи! У них же девиз «Твое тело – твое дело: право выбора всегда за женщиной». И она бесится, потому что я решила набить на своем плече что-то важное! – Ты только что сравнила аборт с татуировкой, я не ошиблась? – спросила я не столько потому, что была не согласна с ней, а потому, что хотела ее поддеть. – Да, именно это я и имела в виду, ты схватываешь на лету, – съязвила она, а потом снова заговорила своим менторским тоном: – Дело не в серьезности ущерба, нанесенного телу, Кэмерон, а в том, кто имеет право распоряжаться этим телом, так что, даже если мне всего пятнадцать, мое тело принадлежит мне. Я сделала еще глоток и саркастически заметила, словно какой-нибудь противный ученик: – И зачем же тогда тянуть с пирсингом? – Потому что он заживает нереально долго. Иногда приходится целых четыре дня кряду питаться одними молочными коктейлями, а если снимешь – пиши пропало. Так что я жду, пока Алиса уедет хотя бы дня на четыре, а потом, когда все заживет, я смогу прятать его при необходимости, когда она рядом. – Ясно. – Я открыла вторую банку пива и подошла к двери, проверить, не закончился ли еще внизу сериал «Меня зовут Коломбо». Нет, следствие шло полным ходом. Конечно, бабуля не очень-то часто поднималась ко мне наверх, но кто ж его знает. В разговоре наступила неловкая пауза. Секунд на двадцать воцарилась тишина. Поскольку этого почти никогда не случалось раньше, мне стало особенно не по себе. Но Линдси не вешала трубку, и нужно было что-нибудь сказать. И хоть за последнее время Линдси стала несколько ехидной и чуть более самодовольной, пока что она была моим единственным проводником в мир настоящего, не киношного ЛГБТ, и мне не хотелось прерывать эту связь. Поэтому я сказала: – Я иду на выпускной бал с Коули Тейлор. – Ни хрена себе?! Что ж ты молчала? Эта та ковбойша а-ля Сидни Кроуфорд, на которую ты запала? Ты, должно быть, прикалываешься, какой выпускной, когда тебе еще три года учиться?! – Нет, мы не пары. Но мы будем вместе: Коули и Бретт, а я с Джейми. – Я обрадовалась тому, что не дала ей повесить трубку, несмотря на то что признание далось мне нелегко. – В этом году пускают всех, – добавила я, – потому что билеты не распроданы. – Еще бы, – ответила она. – Выпускной бал – это изживший себя обычай, который поддерживает устаревшие гендерные стереотипы и эксплуатирует буржуазные ритуалы ухаживания. Это даже хуже, чем клише. – Спасибо, что заботишься о моем образовании каждую свободную секунду, – огрызнулась я. – Прости, но мне приходится, потому что для начинающей лесбиянки ты ведешь себе не лучшим образом: подбиваешь клинья к натуралкам, да еще и к натуралкам, которые, кстати, находятся в счастливых отношениях с симпатичными натуралами, живя в городе, кишащем сердитыми, помешанными на Библии и, возможно, вооруженными ковбоями. Хуже не придумаешь! – А к кому, по-твоему, я должна подбивать клинья в Майлс-сити? – вспыхнула я. – Думаешь, у меня богатый выбор?! Конечно… Стоит только заглянуть в ближайший тату-салон, и пожалуйста – десяток девчонок на любой вкус и цвет, которые выстроились в ряд, чтобы проколоть себе языки, клей не хочу! – Пирсинг-салон и тату-салон не всегда находятся в одном и том же месте. – Она немного смягчилась. – Как ты думаешь, Коули догадывается? – Понятия не имею. Иногда у меня такое чувство, что да. – На самом деле это было лишь отчасти так. Правда заключалась в том, что однажды, когда Бретт отменил свидание в последнюю минуту из-за теста по математике, Коули все равно пошла со мной в кино. И хотя весь сеанс я просидела как на иголках (наедине с Коули я всегда очень нервничала), она тоже, видимо, волновалась: не смотрела мне в глаза и отдергивала руку, стоило нам опереться на общий подлокотник одновременно. – Но она определенно не лесбиянка, – сказала я скорее себе, чем Линдси. – И что же дальше? – спросила она и продолжила, не дав мне вставить ни слова: – Этот вопрос ты должна задать в первую очередь себе самой, потому что вряд ли из этой истории выйдет что-нибудь хорошее. – Да знаю я. – Я допила пиво и убрала банку под кровать. Я собирала их, чтобы вырезать фигурки летающих птиц, изображения карточных мастей – трефы, бубны, ну и прочее, стараясь, чтобы они получались совсем крошечными. Когда я этим занималась, пальцы часто были все в крови. Я собиралась отделать с их помощью детскую в кукольном домике. – Но не могу же я просто взять и разлюбить ее. К сожалению, это так не работает. – Ладно. Но что вызвало столь пылкие чувства? Почему Коули Тейлор? На этот вопрос, разумеется, ответить было невозможно. – Она такая… Я не знаю… ее манера говорить и то, чем она интересуется… она такая мудрая, я никогда не встречала таких девушек, и, знаешь, она забавная. – Я замолчала, понимая, как все это избито и глупо. Но Линдси продолжила за меня: – К тому же джинсы красиво обтягивают ее зад… – Ты в десятки раз хуже, чем все парни в команде по легкой атлетике, вместе взятые, ну нельзя же так! – фыркнула я. Линдси рассмеялась, а потом опять принялась читать мне нотации своим менторским тоном: – Послушай меня, мой наивный и неопытный ученик: есть лесбиянки, которые охотятся только на натуралок или на натуралок-шлюшек (днем такая – сама скромность, а ночью – ого-го!), чтобы попытаться обратить их, так сказать, в свою веру. Но все, что они получают, – один раз на закуску и злость, смешанную с разочарованием, на десерт. Потому что девушка, как правило, сообщает, что она только экспериментировала и вообще предпочитает парней, а не девочек. И это обычно происходит там, где есть бары, концерты и целое сообщество лесбиянок, что несколько ослабляет моральные устои. Выпускной в Монтане – это явно не тот случай. – Угу. – Язык у меня заплетался, как у любого, кто только что опрокинул две банки пива. – Продолжай заниматься рукоделием, но завязывай с этими странными отношениями. Я серьезно, Кэм. Поскольку во время нашей прошлой беседы Линдси рассказала мне, что заниматься рукоделием – это женский вариант термина «дрочить», мне не нужно было обращаться за разъяснениями. – Но я все равно иду на бал, – возразила я. – У нас уже и билеты, и костюмы, и все остальное. – Держу пари, Рут уже вся в предвкушении, – фыркнула Линдси. – Она собирается подать нам изысканный ужин. Все уши прожужжала, как же это будет изысканно. Она использовала это слово по меньшей мере раз двадцать. – Еще бы, – съехидничала Линдси. – Держу пари, она наготовит кучу всего, что, по ее представлениям, соответствует стандартам высокой кухни. Просто плакать хочется! – Не знаю. Мне все равно. Я просто сказала всем, к которому часу приходить. – Поверь мне на слово, – закончила Линдси. * * * Рут предложила нам кордон блю (производства «Шван фудс»), салат с французской заправкой из бутылки («Крафт фудс»), зеленую фасоль с миндалем («Шван фудс») и очень вкусную жареную картошку, которую по ее настоянию мы назвали фри, когда просили добавки. Она прислуживала нам за столом, а сама большую часть ужина провела на кухне вместе с бабулей. В столовой она появлялась только для того, чтобы наполнить наши бокалы детским шампанским и сфотографировать нас за поеданием фри. Но она была очень мила и, очевидно, искренне радовалась, что мы вчетвером собрались здесь и я веду себя как типичная девочка-подросток. Она купила большой букет роз, поставила серебряные подсвечники и накрыла стол кружевной скатертью бабушки Уинтон, которую никто давно уже не использовал по назначению. Сервировка тоже была на высоте – она выставила лучший фарфор моих родителей, полученный ими на свадьбу. Сколько себя помню, мама вынимала его только по большим праздникам и иногда на мой день рождения.