– Нет, – повторяет Сана твердым, сдержанным голосом. – Я не убивала Маршалла. Сколько раз я желала ему смерти, но нет, я его не убивала. Вера молча смотрит на нее, и ее острый взгляд пронзает, проникает в самые недра души. Проходит вечность, прежде чем Вера наконец хмыкает. – Окей. Я тебе верю. Пока верю. Сана вздыхает с облегчением. К ним неуклюже подходит Эмма. Вера обнимает ее и достает из сумки бутылку с теплым молоком. Эмма степенно кивает, потом забирает бутылку и возвращается к своим мелкам. Вера вновь переключает внимание на Сану. – Но объясни, откуда у Маршалла папка с твоим именем в названии? Сана дергается, как от удара током. – Папка? Что за папка? Где вы ее нашли? – В ноутбуке Маршалла, конечно. – Как вы сумели… Впрочем, неважно. Что там внутри? Вера приподнимает брови. – Это ты расскажи мне. – Это… – Сана с трудом сглатывает. Надежда ворочается, распирает ее изнутри. Это совершенно точно убьет ее. Она слышит собственный сдавленный голос: – Мои картины? Вера кивает. – Хорошие картины. Может, не великолепные, но неплохие. Сана готова рассмеяться. Комплимент в духе азиатских мам: никогда не перехваливай ребенка, всегда напоминай, что есть куда расти. Но Сану окатывает волна облегчения и накрывает с головой. Быть может, теперь-то она сможет наконец получить назад свои работы, преодолеть кризис? Но мысль о творческом блоке еще слишком весома. Те раны, которые нанес ей Маршалл, не заживут в одночасье. – Идем, садись. Вера отводит ее к скамейке и достает из сумки термос и две чашки. Наливает в одну из них обжигающе горячий чай и передает Сане. Сана берет чашку обеими руками, греет пальцы, подносит ее ко рту, и аромат обволакивает ее, как теплое одеяло. С первым глотком по языку разливается мягкая, едва уловимая сладость, и послевкусие еще долго держится во рту. – Хризантема с фиником, – говорит Вера. – Думаю, кофеин тебе ни к чему. – Ох, Вера. – Сана и смеется, и всхлипывает одновременно. – А теперь рассказывай, что происходит. И Сана рассказывает. С самого начала, потому что понимает: Вера хочет знать все, не только их историю с Маршаллом, а вообще все. И ей хочется выговориться. Она ждала такого случая едва ли не с детства. – Моя мама росла в такой семье… ну, ее родители были… типично азиатские. Вера щурится, и Сана поспешно добавляет: – И это не всегда плохо. Но для моей мамы в этом не было ничего хорошего. Родители настаивали, чтобы она получила инженерную специальность. А мама ненавидела это, никогда не дружила с математикой и точными науками и не могла оправдать родительских ожиданий. В общем, мама бросила колледж, и родители фактически отреклись от нее. Какое-то время ей негде было жить, приходилось ночевать у друзей, но все это время она писала книгу. А когда закончила, нашелся агент, а потом – издатель. Книга принесла не так много денег, но мама написала еще одну, потом еще, и теперь у нее собственная империя, построенная на книгах, и родители никак не нагордятся ей. – Ох, какая же она молодец! – Кажется, Вера искренне восхищается ее мамой. Сана вздыхает. – Да, отличная работа. Я рада за нее, правда, и вообще она классная. Но теперь, после всех испытаний, она живет под девизом: «Если я была бездомной и у меня все получилось, значит, получится и у других». Мама с детства твердит, как мне повезло, ведь она отошла от предрассудков азиатских родителей. Нет, моя мама понимает стремление к творчеству и ценит это, и не ждет, что я стану врачом, адвокатом или инженером. Вообще, с таким бэкграундом, она бы скорее разочаровалась, если б я сказала, что хочу заняться чем-то из перечисленного. – Сана горько смеется. – Но, к счастью для нас обеих, у меня, как и у мамы, больше творческий склад ума, чем аналитический. Я выбрала искусство. Думаю, она была так счастлива… Так трудно подбирать нужные слова. – Мне иногда кажется, что это ее достижение, а не мое. Ну, тот факт, что я предпочла искусство. Впрочем, это неважно. Так или иначе, я сделала выбор. И делала успехи, поступила в КалАртс. Мама не упускала случая похвастаться этим, постоянно говорила дядям и тетушкам: «Видите, как бывает, если не зажимать своих детей в узких рамках?» Это раздражало, но… Я была счастлива, подружилась с классными людьми. Мне нравилось на занятиях, и я нравилась преподавателям. Но где-то в голове постоянно звучал голос мамы. Этот груз ожидания. Я чувствовала, что не могу просто «делать успехи». Я должна быть как она, войти в этот один процент избранных. Мама издает по четыре книги в год, потому что должна быть лучшей. И хотела, чтобы я тоже стала такой, лучшей художницей в КалАртс. Вера задумчиво кивает, и в ее взгляде сквозит печаль. Время от времени она втягивает воздух, словно порывается что-то сказать, но сдерживается и отпивает немного чая. В какой-то момент к ним подходит Эмма и трет глаза. Вера усаживает девочку к себе на колени, Эмма кладет голову ей на плечо и уже через минуту засыпает. Эта непосредственность детской вселенной вызывает у Саны приступ зависти. Порисовать мелками на асфальте, выпить теплого молока, вздремнуть. Сана одергивает себя. Завидовать маленькому ребенку – что может быть хуже? – В общем, я чувствовала на себе большое давление и знала… просто знала, что не стану лучшей. Мы занимались в группах, и знаете, в каждой группе обязательно есть кто-то невероятно талантливый. Так вот, я никогда не была в такой роли. И давление нарастало, я начинала паниковать. Мне оставалось проучиться один семестр, а я так и не сделала себе имя, и тут еще мама со своими ожиданиями и надежами. А потом… я повстречала Маршалла. Сана вынуждена сделать паузу, потому что вспоминать об этом до сих пор больно. – У нас была весенняя выставка, и я наблюдала, как владельцы галерей проходили мимо и шли с предложениями к лучшим на нашем курсе. Им как будто хватало одного взгляда на мои работы. Я вложила в них сотни часов, а знатокам потребовалось меньше секунды, чтобы понять, что в них нет никакой ценности. Но потом подошел Маршалл и спросил: «Это твои работы?» Я кивнула, и у него загорелись глаза, как будто он сорвал джекпот. Он сказал: «Класс, это именно то, что я ищу». – Сана стыдливо смотрит на Веру. – Вы, наверное, думаете, какая же я глупая? Вера хмурится. – Я думаю, этот Маршалл очень коварный, и, думаю, ты была под сильным давлением. Сана заставляет себя улыбнуться. – Спасибо, Вера. Да, так и было. В общем, Маршалл сказал, что он коллекционирует NFT. – Сана фыркает при мысли об этом. – Я даже не знала, что такое NFT. Подумала, это просто виртуальное искусство, но Маршалл сказал, это может быть что угодно, даже материальное искусство. Даже скульптуры. Он сказал, что мир NFT намного разнообразнее, чем в этих душных галереях, и в моих работах есть что-то особенное. – У нее начинает дрожать голос. – Думаю, мне страшно хотелось поверить ему. Больше всего на свете. Он объяснял мне технические подробности, но к тому моменту я так хотела поверить ему, что согласилась бы на все. Я не понимала технических деталей, да и не пыталась вникать. Маршалл дал мне на подпись все эти бумаги, которых я даже не… ну, я пыталась их читать, клянусь, но все было написано этим мудреным канцелярским языком, и студенту искусств вроде меня ни за что в этом не разобраться. – Что значит «кантилярский язык»? – спрашивает Вера. – То есть, как китайский язык? Сана смеется, сама того не желая. – Нет, Вера, не совсем так. Ну, для меня это все равно что китайский, но это всего лишь означает очень запутанный язык в юридических документах, такой, который понимают только те, кто специально изучал юридические термины. – Хм-м, да, понимаю. Кантилярский. Сане представляется, как Вера натаскивает себя и через год уже говорит на беглом канцелярском языке. От нее и такого можно ожидать. – В общем, если в двух словах, то, подписав эти документы, я отказалась от всяких прав на свои работы. С той минуты все принадлежало Маршаллу. И как только бумаги были подписаны, он просто съе… ой, ну, свалил в туман. – О, я знаю, что означает «свалить в туман», – гордо заявляет Вера. – Я часто слышу это в «ТикТок». Так говорят, если кто-то вдруг исчезает, как в тумане. – Эм… да, так и есть. Так вот, Маршалл исчез, а я следила за своими работами на разных площадках, и одну из них купили за несколько сотен долларов. Не так уж много, ни в какое сравнение с заработками моих сокурсников, но уже что-то! Ну, я же создала это из ничего. Вложила душу в эти картины, и все время, пока работала над ними, я дышала, ела, спала как в тумане, так меня поглощала работа. А потом их просто украли, как… – Хм-м, да. Должно быть, это очень больно. – Он как будто украл часть меня и оставил зияющую рану. И что хуже всего, когда я рассказала об этом маме, она только рассмеялась и сказала: «Ох, милая, просто двигайся дальше. Думаешь, у меня не крали работы? В мире литературы полно воров. Плагиат повсюду. Однажды я поделилась с подругой сюжетом для книги, а потом узнала, что подруга подхватила мою идею и написала книгу. И знаешь, как я поступила? Просто забыла и двигалась дальше. Ты больше, чем просто идея». – Что ж, – произносит Вера, – я согласна, мы все больше, чем просто идея. Но если у тебя крадут идею еще до того, как шагнешь в воду, это может выбить из колеи. – Именно! – почти выкрикивает Сана, так что Эмма вздрагивает во сне. Сана уже сокрушается, что разбудила бедного ребенка, но через секунду Эмма снова укладывает голову Вере на плечо. – Простите, я буду потише. В общем, я не могла двигаться дальше, и мама начала терять терпение. У меня складывалось такое чувство, будто она сердилась больше на меня из-за того, что я не могу забыть об этом, чем на Маршалла, из-за которого все и началось. Мама твердила, как полезно пораньше усвоить этот урок, чтобы перестать хандрить и начать «просто держаться на плаву», и чем больше она это говорила, тем хуже мне становилось. Меня словно заклинило. Какое-то время я даже кисть не могла взять в руки. И даже когда рана перестала так кровоточить, я брала кисть, вставала перед холстом и… ничего. Мама говорила, что часто изливала свою боль в книги, особенно когда была бездомной. И советовала использовать эту боль как топливо для творчества. Но у меня не получалось. Я была в ступоре, в оцепенении. – Сана горько смеется. – Творческий кризис. Мама в него не верит. Говорит, это все у нас в головах. Вера похлопывает ее по руке. – Понимаю. То, что с тобой случаться, просто ужасно. Но почему ты приходить в мой магазин? И говорить, будто у тебя пот-каста? Сана протяжно и мучительно вздыхает. – Во мне копилась обида и злоба. Я проследила за Маршаллом и приехала сюда. Сняла маленькую студию и стала преследовать его. Я даже не знала, что собиралась сделать. Просто чувствовала, что хочу быть поближе к своим работам, а значит, не должна упускать Маршалла из виду. Звучит нелепо, да? – Да. Но это нестрашно. Я тоже делаю много нелепых вещей. – Ха. Как-то вечером он заметил меня и окликнул. Сказал, чтобы я утихомирилась, что большинство моих картин даже не продались. Мои работы ничего не стоили, а я сама бездарность. Все то, что я боялась о себе подумать. Это было слишком. Я потеряла голову. – У нее срывается голос. – И я… бросилась на него, расцарапала ему лицо. Сана смотрит на свои руки, с содроганием вспоминая, как под ее ногтями сдиралась кожа на лице Маршалла. Под этими ногтями должна быть краска, а не кровь. – Но ты его не убивать? Сана мотает головой. – Нет, я вам уже сказала. Он оттолкнул меня, сказал, что вызовет полицию. Я была в таком ужасе от того, что сделала… Мне еще не приходилось бросаться на людей. Я просто развернулась и сбежала. Следующие пару дней я всё ждала, что копы… не знаю, вышибут дверь и ворвутся в квартиру. Но ничего такого не происходило. А потом я прочитала о смерти Маршалла. Он умер в ту самую ночь, когда я поцарапала его. – У Саны в глазах стоит страх. – Я должна была прийти к вам в магазин, чтобы… не знаю… просто… вы не представляете, как странно я себя чувствовала начиная с того вечера. Даже не знаю, зачем пришла к вам. И, может, я скажу сейчас что-то ужасное, но… я так и не смирилась! Вы, наверное, посчитаете меня чудовищем, но даже после смерти Маршалла я цепляюсь за свои работы. До сих пор хочу разыскать их и получить назад. Вера сжимает ее руку. Сана поднимает на нее взгляд и видит в ее глазах столько сочувствия, что у самой наворачиваются слезы. – Ох, глупышка. Конечно, я не считаю тебя чудовищем. Нет, чудовища – это люди вроде Маршалла. Иди сюда. С этими словами Вера заключает Сану в объятия. Такие объятия, на которые способны только матери. Сана целиком отдается этому ощущению и чувствует, как рушатся стены, которые она так дотошно выстраивала долгие годы. Сана плачет до полного изнеможения, пока не остается слез, а потом плачет еще немножко, и все это время Вера терпеливо гладит ее по волосам. Когда Сана поднимает голову, солнце уже садится, и воздух становится ощутимо прохладнее. – Что ж, это был длинный день. Пойдем ко мне. – Вера с кряхтением поднимается, все еще держа спящую Эмму на руках. Сана утирает распухшее лицо. – Вы имеете в виду, к Джулии? Вера цокает. – Никому не нравятся пендаты, Сана.