— Ага, расскажи, морда твоя протокольная! — не унималась женщина. Охранник несильно, больше для острастки его стукнул. Второй схватил за шиворот и поволок с собой, первый потащил Длинного, приговаривая: — Это ты не мне будешь рассказывать. Отида! Третий охранник толкнул меня в спину: — Пошел! Я развернулся, чтобы возмутиться, встретился с его взглядом — стеклянным, безжизненным. И поостыл. Непонятное «ДНД» расшифровывалось как «добровольная народная дружина», это было вышито под аббревиатурой, но дружинник выглядел как бандит-охранник из моего мира. Включив «Эмпатию», я попытался прощупать его желания… Этот человек не хотел ничего. Он был клинком, пущенной стрелой. Скажут убить — убьет, и рука его не дрогнет. Наверняка убивал, и не раз. Выражение лица у него, как у терминатора из жидкого металла — маска. И я пошел, уже представляя, куда меня ведут — в кабинет смотрящего. То есть к азербайджанцу Достоевскому. Оставалось надеяться, что он вменяемый человек, и с ним можно договориться. Запоздавшие продавцы фруктов отвернулись, сообразив, что шоу отменяется. — Куда вы его ведете! — кричал нам в спину лесовичок. — Отпустите немедленно! Он ни в чем не виноват! Я буду жаловаться! Я… я в прокуратуру напишу! Он бежал за нами и угрожал, но его угрозы больше напоминали причитания. А мы двигались к каменному зданию, в нем было два этажа, а по высоте казалось, что все пять. На первом этаже оказались опустевшие молочные, мясные ряды и за лестницей наверх — железная дверь в коридор, где располагались ветеринарный контроль и администрация. Охранники отперли двери без табличек, что были напротив друг друга в начале коридора, меня затолкали в одну, Длинного и Квадратного — в другую. Я оказался в кабинете с огромным деревянным столом в стиле ретро, такими же шкафами. На стуле-троне восседал он, смотрящий рынка: средних лет мужчина, выбрит до синевы, на подбородке ямка, кустистые брови пострижены, ногти наманикюрены, к манжетам белоснежной рубашки крепятся запонки. Если надеть ему шляпу да сунуть в зубы сигару, получится мафиозный босс классический. Но куревом не пахло. Кабинет полнился ароматом дорогого парфюма. — Ну, рассказывай, — проговорил он с легким кавказским акцентом, кивнул на стул и прищурился: — Где-то я тебя уже видел. Я не стал говорить, что, возможно, в телеке, устроился напротив хозяина кабинета. На стене над его головой в том самом месте, где обычно вешали портрет генсека, висел… Федор Михайлович. Губы сами начали растягиваться в улыбке. Достоевский проследил направление моего взгляда и тоже разулыбался: — Думаешь, я не знаю, как меня все называют? — Он кивнул на портрет. — Вот. Писатель, уважаемый человек, не какой-то там животный. — Остроумно, — оценил я. В дверь затарабанили. Не дожидаясь разрешения, вломился лесовичок, пылающий гневом праведным. Шагнул к столу и сжал кулак: — Он не виноват! Они напали, он… — Присядьте. — Достоевский кивнул на диван. Он сказал это, будто тигр рыкнул — лесовичок метнулся туда и оцепенел. — Рассказывай, что случилось, — обратился ко мне хозяин кабинета. — Товарищ… Николай продает елки от лесхоза. К нему подошли двое и попросили увеличить цену втрое. Он не согласился. Мы немного повздорили. Достоевский ухмыльнулся уголком рта. — Немного… Охотно верю. — Он сцепил пальцы, украшенные крупными перстнями. — Отпустите их, я не имею к ним претензий. Чего он хочет? «Эмпатия» подсказала, что первое его желание — есть, второе — поехать наконец домой, его все задолбали. — А в следующий раз на твоем месте окажется кто-то послабее. Нет уж. Я за это место отвечаю, и не потерплю на своей территории беспредела. Он прав. Но и мужиков, доведенных до отчаяния, можно понять. Вспомнилось ощущение беспомощности, когда ты вдруг оказываешься на пути катка системы. Набравшись дерзости, я сказал: — Товарищ Халилов. Как советский человек советского человека прошу дать тем товарищам второй шанс… Он поджал губы и отмахнулся: — Отработают до Нового года грузчиками по очереди — и свободны. Грузчики народ лихой. — Он смерил меня оценивающим взглядом, зыркнул на лесовичка. — Можете быть свободны. Дядя Николай чуть ли не кланяясь, роняя слова благодарности, попятился и исчез за дверью. Достоевский оценивающе посмотрел на меня, зевнул, сцепив пальцы обеих рук, потянулся, хрустнул суставами. Потом кивнул на монитор: — Заметил по камере, как легко ты с этим лаптем справился. Спортсмен? — Вроде того, — туманно ответил я. — Вроде как ваши охранники и вышибалы — дружинники? То есть, члены добровольной народной дружины? — Положим, — нахмурился Достоевский. — Ты это к чему клонишь, парень? — Ну так и я такой же спортсмен, — улыбнулся я. — Только наоборот. Нигде не числюсь, но спорт люблю. Задумавшись, он поиграл желваками, потом расхохотался: — Совсем запутал! Ладно, на первый раз прощаю, а то я вдруг подумал, что ты умничаешь и хочешь меня дураком выставить. Ты меня хочешь дураком выставить? — Даже не думал, товарищ Халилов. — Я тоже так думаю, но спросить должен был, понимаешь? А то вдруг ты хотел? В моем положении такое нельзя с рук спускать, не поймут, да? — Да. — Нет. Свидетелей же нет, да? Ха-ха-ха! «Странный разговор, — подумал я. — Сам виноват, Саня, нашел с кем умничать! Этот человек опасен!» — Ладно, не бойся, — отсмеявшись, сказал Достоевский. — Я тебя не трону. Просто скажи, драться умеешь? — Умею немного. — У нас тут немножко бои проводятся. — Что за бои? — А, всякие, — отмахнулся он. — Есть правильные бои, их проводит областной спорткомитет. На следующей неделе, например, под самый Новый год, у них турнир будет в честь дня рождения товарища Горского. Но послушай меня! Там цирк, постанова, неинтересно! Все победители известны заранее! Судья — сволочи! Болевой нельзя, удушение нельзя, но если боец Шуйского — можно, понимаешь? Есть без правил — это уже нормальные бои, очень уважаемые люди своих бойцов выставляют, много на кон ставят. Могу тебя взять на пробу в младшую лигу, выставлю против племянника Оганесяна, он на днях из Армавира приехал, тоже новенький. Что думаешь? — Когда бой? Какой мой интерес? — Сегодня ночью. Десять штук плачу, если выиграешь. Проиграешь — тыщу дам. Десять штук — сто тысяч на наши деньги или даже больше. Будь мой разум так же молод и наивен, как мое тело, я заглотнул бы наживку вместе с удочкой. — Бои прямо совсем-совсем без правил? — уточнил я. — Почему? Судья есть. Добивать нельзя, не дикие же мы люди. Если сломается что-то или сознание потеряешь, бой остановят. Рисковать ради десятки? И при серьезной травме расстаться с мечтой стать вратарем сборной? Нет, спасибо. — Спасибо, товарищ Халилов, но я откажусь. Я бы вот грузчиком поработал. Какие у вас условия? Достоевский снова меня осмотрел — недовольно, раздувая ноздри, потом заговорил: — Грузчиком что, думаешь, легко работать? Думаешь, я каждому предлагаю за меня биться? Думаешь, я каждого с улицы беру грузчиком? Это теплое место нужно заработать, показать надежность, понял, парень? Я начал подниматься с дивана: — Понял. Извините за… — Сядь! — рявкнул он, потом спокойно сказал: — График — свободный, но по предварительной договоренности, приступать нужно уже завтра, оплата труда каждый день. Ну отлично же! Раз зверь сам прибежал на ловца, я решил совсем обнаглеть и спросил: — А у вас случайно нигде не завалялось ненужных кроссовок сорок третьего размера? Я куплю их за небольшие деньги и тогда точно смогу завтра приступить к выполнению своих обязанностей. Достоевский вылупился на меня изумленно, потом стукнул по столу ладонью: