— Ну ты наглец, конечно, я посмотрю! Но просишь о мелочи, хоть и без уважения, поэтому прощаю и взамен требовать ничего не буду. — Так есть? — Конечно есть! — хохотнул он. — Пойдем в подсобку, покажу. Кроссовки были не одни, рядом валялись две пары кедов сорок первого и сорок второго. Кроссовки, от которых отваливалась грязь, были в самый раз. Я проверил подошву: целая, это главное. Остальное отстирается. — Огромное вам спасибо, товарищ Халилов! Я не подведу. — Завтра в восемь приходи, а лучше в семь, — сказал он, выходя в коридор. — Приду, — закивал я. Теперь у меня было все необходимое для начала новой жизни. Из комнаты напротив выкатился человечек в коричневом пиджаке, розовощекий и курносый, с лысиной, прикрытой зачесанными с висков волосами. Промокнув пот на лбу, он посмотрел на Достоевского жалобно и спросил: — Достали Мансурович, можно я уже пойду? — Сперва ко мне. — Достоевский распахнул дверь, и мужичок юркнул туда, оставив густой запах пота. Меня перестали замечать, и я пошел к елкам, чтобы распрощаться с лесовичком. Он заметил меня издали, устремился навстречу. — Все хорошо, дядя Николай, — улыбнулся я. — Да только пора мне домой. И неплохо бы нам рассчитаться. С елкой я бегал восемнадцать раз, получается тридцать шесть рублей. Кстати, вот деньги, которые я наторговал, держите. Лесовичок взял купюры, и снова его лицо вытянулось, стало жалобным. — В девять машина должна прийти с елками, грузчик заболел, помочь некому. Останься, а? Пятьдесят рублей плачу. Машина прямо на рынок зайдет, там минут на пятнадцать работы… — Почему-то он сделал выводы, что я не буду ему помогать и залепетал: — Понимаю, деньги небольшие, но добро казенное, больше не могу, помоги, а? Еще накину, сотка будет за все. Сто рублей — это почти тысяча на наши деньги. Два дня можно прожить. Я хотел согласиться, но мой живот громко возмутился, что его человека неплохо бы покормить. Лесовичок хлопнул себя по лбу. — Вот болван старый. У меня ж пирожки есть, еще горячие. И травяной чай с медом со своей пасеки. Я потер руки. — Пирожки — это хорошо. Как можно устоять? Остаюсь! Лесовичок отдал мне свою красную чашку, себе налил чай в крышку термоса, вытащил нечто, похожее на младенца, завернутого в одеяло, долго разматывал его, шуршал пищевой пленкой. Я почуял пирожки раньше, чем увидел. А увидел — чуть язык не проглотил! В отдельной емкости были печеные — румяные, с темно-оранжевой корочкой сверху, и жареные. Мне хотелось именно жареных. Рот наполнился слюной в предвкушении. Голод отодвинул мысли о двойниках и том, как их найти. Огромных усилий стоило не поедать беляши с урчанием, а я наседал в основном на них — все-таки организм у меня пока еще растущий, мяса не просто желал, а прям требовал. — Ну как? — поинтересовался лесовичок, хитро прищурившись. — О-о-о, божественно, дядя Николай, — ответил я с набитым ртом. — И вкус интересный, перченый да с лучком… М-м-м… Так, стоп, остановись, Саня! Нужно же и хозяину оставить! — Ты ешь, ешь, — довольно сказал лесовичок. — А это, между прочим, зайчатина. Дичь! Мария Семеновна готовила, я добыл. — Ух ты! Если честно, никогда дичи не ел. — Он не знал, что я имитирую потерю памяти, и можно было осторожничать лишь самую малость. — Эх, Саня, поди и на охоте ты не был? Я помотал головой. — Эх, молодежь! — укоризненно проговорил он и с упоением начал рассказывать, как токует глухарь и как к нему подкрадываться, как куропатки выстреливают из сугробов, будто ракеты из шахт, до чего жирна осенняя перепелка и опасен кабан-секач, выдерживающий прямое попадание в лоб свинцовой пули. Он говорил и говорил, прерываясь на пережевывание пирожков, а я, больше не двигаясь, ощущал себя перепелкой в сугробе, ноги начали коченеть. То и дело я поглядывал на экран смартфона. Часы показывали 21:00, 21:10, телефон зазвонил в 21.15, и мы побежали открывать ворота, чтобы запустить КамАЗ. Закончили мы в начале одиннадцатого. Я получил обещанную оплату десятками, пятерками и одной бежево-зеленой двадцатирублевой купюрой с Латвийской ССР, после чего распрощался с лесовичком, но тот сразу не отпустил — выдал бонус. — Вот, Сань, держи, елочка-красавица! — сказал он, поднимая самую пушистую и красивую елку. — Дома поставишь, комната духом лесным пропитается, свежестью! Нарядишь, празднично будет! Искренне поблагодарив его, я побежал в общагу. Вряд ли меня оставят куковать на улице, если опоздаю, но в первый день нельзя так наглеть. Сегодня я понял две вещи. Первая была очевидной: в этом мире без денег тоже никуда. Вторая… Я не смогу жить, пока не узнаю, что стало со мной… то есть с местным Александром Звягинцевым и с его, а значит, с моими близкими. Я ведь до бифуркации реальности был им, а он был мной, его мама была моей мамой. Интересно, как далеко зашли различия? Я топал по ночному городу с елкой за плечами, в кармане позвякивала заработанная мелочь. Улицы были полны гуляющих зевак, отовсюду слушались смех и крики подвыпивших граждан и товарищей, а я шел и боялся думать о том, что и моя Алена ведь тоже есть в этом мире. По-прежнему живая. Можно сесть на поезд и поехать к ней, взять ее за руку… Но это совсем другая Алена! У нее своя жизнь, где нет ни меня, ни Звягинцева. Смогу ли я отказаться от нее после того, как увижу? И нужно ли их всех искать? Глава 12 Народ для разврата собрался! Смартфон показывал начало одиннадцатого. Тянуло холодом, в черном небе, засвеченном городской иллюминацией, не было видно туч, но их тяжесть ощущалась, придавливала, и клонило в сон. Завтра может пойти снег, и на работе пригодятся те неубиваемые буцы, которые выдали еще в ментовке. Я зевнул, ускорил шаг. На душе, несмотря на в целом успешный день, было муторно, потому что я не успокоюсь, пока в этом мире не найду другого себя и своих родных. Как искать Звягинцева и его семью? Самое простое — позвонить домой в квартиру, где жили мы с мамой. Вдруг не изменился телефон, который я помню до сих пор? Телефонная будка — вон она, три рублевые монетки остались после покупки мороженого. Я подошел к будке, но долго не решался войти внутрь, а когда вошел, рука сама опускалась, стоило потянуться к кнопкам. Допустим, мне ответят, и что я буду делать с этим знанием? Пусть и не чужой, но другой человек занял место, которое должно быть моим. И все-таки я бросил рубль в приемник для монет, набрал код Саратова, затем — свой номер, поднес трубку к уху. Казалось, жизнь повисла на прерывистой линии гудков. Щелк! Пожилой женский смутно знакомый голос прохрипел: — Алло, я вас слушаю. Предположения вихрем пронеслись в голове: мама? Другие жильцы? Кто? — Здравствуйте. Извините за поздний звонок, — начал я чужим голосом. — Это… Дима. Школьный приятель Саши. Мне срочно нужно его найти, а помню я только этот номер. Господи, что за бред я несу? — Какой такой Саша? Нету тут таких. — Саша Звягинцев! — выкрикнул я, боясь, что она бросит трубку, но нет, не бросила, старческий голос дрогнул: — А, Сашенька! Так он тут двадцать лет как не живет. Большим человеком стал Сашенька, гордимся мы им. Профессор, в университете преподает! Не мама. Кто же тогда? — А вы, простите… — Бабушка я его, Валентина Леонидовна. Я закрыл глаза. В носу защипало. Бабушка умерла в конце девяностых — инфаркт, скорая приехала поздно, не оказалось нужных лекарств, и ее не довезли до больницы. — Я вас помню, — проговорил я. В памяти всплыла картинка: мне девять лет, лег первый снег. На пустыре между дворами старшие дети раскатали пригорок до состояния льда, и вся окрестная ребятня кто с санками, кто с пленкой и фанерой побежали туда кататься. Домой нас было не загнать, и бабушка вынесла целое ведро пирожков, чтобы угостить не только моих друзей, но и всех детей. — Вы нас пирожками кормили. Мы на горке катались, зима была, вы принесли целое ведро… Она молчала, но я знал: бабушка улыбается. — Было такое, да. У тебя есть куда записать? Я продиктую Сашенькин номер. — Есть, — ответил я и впервые не понадеялся на свою феноменальную память, забил драгоценные цифры в смартфон. — Как он вообще? Семья есть? Дети? Бабушка была доброй. Тьфу ты. Не «была» — она есть! Но обществу приподъездных кумушек предпочитала книги, телевизор и спицы.