— И ведь не прикидываешься…реально наивная до упоротости. В этот момент облегчение, испытанное оттого, что она его все-таки не убила, бесследно улетучилось. Ева даже опешила от этой мысли, но смерть Карена вдруг показалась ей вполне справедливой. Девушка встала, чтобы уйти, ибо не испытывала ни малейшего желания задерживаться в обществе этого беспринципного ничтожества. — Я не закончил, — послышался рык, — давай подумаем, что будет с твоими родителями, когда пойдет слушок, что дочь развелась, не успев выйти замуж, потому что жених обнаружил интересные факты из её биографии?.. Это будет весьма правдоподобно, учитывая, что мы разошлись после брачной ночи. Классно, да? Такая древняя никак не исчерпывающая себя тема — обманувшая мужчину девушка, прикидывающаяся невинной овечкой… — Мои родители знают меня. Можешь не стараться. — А остальные? Сколько могут выдержать любящие мама и папа, если со всех сторон на них навалятся осуждающие знакомые и родственники? А потом еще известие, что ты пыталась меня убить, когда я пригрозил разоблачить тебя… Ева выпрямилась и застыла, неверяще покачав головой: — Ты смешон. — Не думаю, что ты будешь смеяться, когда я устрою сладкую жизнь всей твоей семье. Сестричка подросла, ей уже есть восемнадцать, и о её репутации подумай… Девушка уставилась на него в упор и почувствовала, как сердце резко скакануло к горлу. Страх ли…ужас ли…боль?.. Как можно было влюбиться вот в ЭТО, не замечая гнили и закрывая глаза на наполеоновские замашки? Синдром вседозволенности, какой-то веры в собственную божественность и абсолют? Как? Он же сейчас говорит серьезно — ему плевать на неё и на членов её семьи… — Вижу, шестеренки заработали, — довольно резюмировало чудовище напротив, которому не хватало лишь рожек для полноты образа. — Всё просто, Ева. Ты некоторое время побудешь хорошей девочкой. Впрочем, такая и есть. До скукоты и скрежета зубов. — Сколько? — пересохшими губами на выдохе. — Не знаю, — вот тут с него вдруг слетела вся спесь и самоуверенность, — по состоянию мамы. — Я с тобой не… — Да кому ты сдалась, — небрежно отмахнулся, — не собираюсь я с тобой спать. И даже жить. Чистая формальность. — Зачем? Чем это поможет ей? — Для её спокойствия. Нет, определенно точно этого девушка не понимала. Но в данную секунду сил с ним бороться не было. Пережитый стресс дал о себе знать, разом выбив из организма запасы энергии. Мозг отказывался воспринимать искаженную реальность с достойными Голливуда интригами. Так не бывает. Это сон. Надо проснуться. Ева развернулась и вышла, очень надеясь, что, переступая порог, оставит позади весь этот кошмар. Но её тут же схватили за руку и потащили вглубь коридора, заводя в какое-то пустое помещение. Надо сказать, что для больного онкологией, а также весь вчерашний день бывшего в полуобморочном состоянии человека Анна Седраковна двигалась на удивление бойко. В отличие от самой девушки, плетшейся позади. Женщина прошлась по ней взволнованным слезливым взглядом, который медленно опустила в пол. Когда она заговорила, голос её наполнил пространство густой беспробудной тоской, которая ударилась о стены и завибрировала в открытом пространстве: — Прости, дочка. Всё, что он тебе сказал, настолько меня ранит именно как его мать, что лучше бы я умерла вчера, чтоб не слышать этого. Будь уверена, я не позволю причинить вред тебе и твоим родным. Прими это…как отчаянный шаг сына, пытающегося угодить…безнадежно больной матери. И…конечно, ты можешь уйти с миром. — Почему Вы скрыли свою болезнь от меня? — решилась Ева на мучавший её вопрос. — Разве…я была Вам чужой? Анна Седраковна печально улыбнулась, так и не подняв взора: — Вот именно, что стала мне слишком родной, чтобы возложить и на тебя бремя этой преждевременной скорби. Зачем огорчать тех, кого любишь? Дети и так переживают…как видишь, даже сходят с ума и творят необъяснимое. — Вы же понимаете, что Ваша болезнь тут не причем, Карен сам по себе такой. Как оказалось… — Понимаю ли я? — вскинула голову и поймала взгляд Евы, обжигая мукой в своих глазах. — Лучше меня никто не понимает. Это больно признавать, но мои дети испорчены деньгами и властью, данной этими бумажками. Спасти их у меня не получилось. Я надеялась, что твоя чистота поможет Карену…сердце грела надежда. Он же проникся к тебе, так смотрел…восхищался… Девушка болезненно поморщилась, вспоминая всё это лицемерие. Мир явно потерял яркий талант актерства… — Как и любая мать…я всего лишь хотела, чтобы мой ребенок был спасен. — Вероника рядом с Вашим сыном, она его очень любит. Чем не спасение? — Не говори об этой… — запнулась, не сумев подобрать слов, — как она его спасет, если такая же, как и Карен? Испорченная, беспринципная и пропащая… — горько ухмыльнулась. — Мне жаль, что из-за меня ты попала в такую историю. Всё, что ты пережила, остается на моей совести. — Не надо так, — Ева устало вздохнула, — пожалуйста. Можно мне просто уйти? Уйти и забыть всё. Анна Седраковна сделала шаг в сторону, освобождая путь. Девушка тут же направилась к выходу, но на пороге была остановлена пробирающим до костей молящим тоном: — Ева…я тебя очень прошу…если есть хотя бы один шанс… Если можно побороть гордость и попробовать… Карен же…ты же его любишь. Ты могла бы попытаться?.. Она молчала. Так и застыв к той спиной. Нечестно задавать подобные вопросы в этой ситуации. Что ответить, чтобы не сделать больнее, когда сама не осознаешь ничего… Глупо отрицать, что как девочка Ева в глубине души еще не растеряла последнюю крупицу веры в что-то хорошее по отношению к мужчине, которого, как считала, искренне любила. Все чувства в ней смешались и грызли друг другу глотку в поисках истины — что правильнее в этой жизни? Уметь прощать и снова доверять или идти дальше, перешагнув этап и записав его в опыт? Наверное, дело в том, что девушка не могла простить себе эту самую доверчивость, принять, что так ошиблась и как последняя дура прыгнула с головой в грязный водоворот, закрыв глаза и уши, чтобы отгородиться от правды. Гордыня. Как же коварно она бьет! Пускает извивающихся змей в душу, а те и рады шипеть…как с тобой могло такое случиться, Ева?! — Это наша последняя встреча, дочка, — своим заявлением женщина заставляет её развернуться обратно, — мы с тобой вряд ли ещё когда-нибудь увидимся. Поверь, я знаю, что это так. Не спрашивай. Видимо, это мое наказание за то, что не стала достойной матерью. Девушка приросла к полу, одеревенев. В глазах свекрови горела решимость и…обреченность. Принятие доли, её неизменности и уже совершенности как неоспоримого факта. Она умирала. — Прости меня за эту просьбу…но даже в этом случае я действительно буду спокойнее, зная, что ты покинула жизнь Карена не с концами. Даже если сделаешь, как он сказал — живя отдельно, но в статусе его жены. Даже если никогда вас вместе не увижу…зато смогу мечтать, что может быть…когда-нибудь… Дай нам всем этот шанс хотя бы до тех пор, пока я не… Это была слишком тяжелая ноша. То, чего от неё требовали — выполнить последнюю волю. Ведь именно так и есть. Будто Анна Седраковна возложила на её плечи бремя ответственности за своё дальнейшее существование. И это так…нечестно! Ева просто стояла и хлопала ресницами. Стояла и всё больше погружалась в убийственную трясину…из смеси совести, воспитания и жалости. Губить себя во имя спокойствия человека напротив?.. А можно ли здесь и сейчас поступить иначе? Если плюнуть на всё и уйти, отказав, — как жить дальше, вдруг узнав, что этим поступком сократила кому-то существование? Жестокая манипуляция. Очень жестокая. Девушка смотрела в глаза Анне Седраковне. Той, что привила ей утонченный вкус. Вела с ней интересные беседы. Служила тылом, когда казалось, что большинство — против неё. Дарила веру в значимость, защищенность. Будто обещала светлое будущее. И ничего не требовала взамен. Да и что ей могла дать Ева?.. До этой секунды думалось, что ничего. А оказалось, что…свою жизнь. Достоинство. Дорого нынче берут за душевную доброту… Она вглядывалась в женщину долго-долго. Прощаясь. Кивнула. Отвернулась. И пулей вылетела из помещения, где словно продалась самому дьяволу… Не сумела приблизиться, обнять, поблагодарить. Сделала это всё ментально. Ибо одновременно проснувшаяся обида и стойкое ощущение предательства нарастали наряду с чувством долга перед умирающей… Из прострации её вывел голос Вероники: — Поехали. Ева устала изумляться. И позволила увезти себя. Не вникая в суть. Не опасаясь, что соперница везет её на вендетту, чтобы потом закопать в лесу. На тот момент девушке было плевать. Состояние полнейшего анабиоза стерло здравый смысл. Но они добрались до элитной высотки, поднялись в квартиру, которая была необжитой, но полностью «укомплектованной», и заявила: — Будешь жить здесь. Одна. Ежемесячные взносы и коммуналка — не твоя забота. Просто наслаждайся. Ева посмотрела на неё, как на умалишенную: — Чем? Клеткой? В которой меня удерживают угрозами и давлением? Ника пожала плечами: — Многие мечтают о таких перспективах. — И ты? Девушка не понимала, зачем это делает, но ей вдруг стала жизненно необходима откровенность именно с Вероникой. Хоть в чем-то разобраться, нащупать точку, от которой можно оттолкнуться. — Мои мечты ты не поймешь, — саркастически усмехнулась, мастерки пытаясь скрыть свою боль. Но Ева почувствовала! — Неужели можно любить так, добровольно саморазрушаясь? — прошептала потрясенно. — Осознавая, что человек этого ни капли не заслуживает…и всё равно… — Сколько пафоса! — повысила тон. — А ведь ты даже и половины моих жертв не сможешь принести… Но рассуждаешь так по-философски! Жалкая, никчемная, слабая! Да я сделала четыре аборта…четыре! Каждый — ножом по сердцу. Любой его каприз! Прихоть! Приказ! Всё ради него! И без Карена — я ничто! — перешла на крик. — Вот какой бывает любовь, дура! Чтоб не помнить себя другой, не ощущать целостность вне общества любимого человека… Дышать им, жить во имя улыбки, смеха, прикосновения… — Это не любовь…это болезнь. Одержимость. Самоотречение… — сочувствие и восхищение сплелись воедино в этом утверждении. — Ты права. Я так не смогла бы. — Зато именно ты — его жена, — горький смех. — А я — та, которую ненавидит мать. А её он боготворит… — Неужели ты думаешь, что Карен не настоял бы на своем, если бы этого хотел? Зачем ты тешишь себя, Ника? Этот вопрос заставил её глаза стремительно повлажнеть. Лоск, надменность и роскошь испарились, оставив лишь раненую скотским отношением к себе девушку, неспособную отказаться от любимого мужчины: — Потому что только это мне и остается. Паркет скрипнул под острыми каблуками.