— Боже мой! Кто это? — Вы же месье Себастьяна, испанца, изволите знать? Того, что вербует господ офицеров на службу к генералу Франко? Так это он. — Этот мог! Он бешеный. Как-то Василий, официант наш, нечаянно на него водку пролил, так Себастьян его чуть не убил, едва оттащили. — Вот-вот. Он к тому же и морфинист, а такому человека зарезать — как нам с вами чашку кофе выпить. — О нем надо непременно сообщить! — Дело в том, что человек, который мне про эту ссору рассказал, в прошлом году высылался из Франции, и сейчас в Париже нелегально. Ему никак нельзя с полицией встречаться. А без его показаний испанцу предъявить будет нечего. — Так что же делать? — Есть у меня одна мысль. Что, если кто-нибудь из служащих «Джигита» скажет, что слышал угрозы Себастьяна в адрес Навахина? — Я бы могла это сделать, но показания надо будет подтвердить под присягой, а врать, поклявшись Господом Богом, я не могу. — Можно обойтись без присяги. — Это как же? — Я думаю, полиция пришлет в ресторан своего агента, который будет всех исподволь про Лауру и Дмитрия Сергеевича расспрашивать. А вы бы могли этому агенту про ссору месье Навахина с Себастьяном рассказать, будто вы эту ссору слышали. А коли вас к официальному допросу пригласят, вы можете все отрицать, и врать под присягой не придется. Я подумала и решила, что ничего плохого не будет, если я все так, как месье Корнилов предлагает, сделаю. — Ну что ж, — говорю, — согласна. Только как я узнаю, который из посетителей агент? — А вы всем, кто про Навахина и Лару будет спрашивать, эту историю и рассказывайте, авось один из них и окажется агентом. Так и случилось. — А почему вы сказали, что Навахин ругался с Себастьяном по-испански? — спросил Кламар. — Когда месье Корнилов ушел, стала я обдумывать, как мне правдоподобнее вашему агенту все рассказать, и придумала про мужской туалет и нашу уборную. Между ними действительно стенка тонкая и все слышно. А потом подумала, спросят меня, насчет чего они ссорились, что я отвечу? Если скажу — не слыхала, не поверят: слышно все прекрасно, и проверяется это легко. Тут-то мне в голову и пришло, что будто бы они по-испански говорили, и я их не поняла. — Как замечательно, что это вам пришло в голову, мадемуазель Вербицкая, — сказал Рош. — Про то, что вами ГПУ интересуется, вы Корнилову сегодня сообщили? — Да. Как сторож ушел, — в голосе Ольги Аркадьевны послышались нотки презрения, — я сразу к Ивану Алексеевичу побежала. Он сказал, чтобы я не боялась, что он все уладит и что ему надо срочно уйти, чтобы все устроить. Устроил… Графиня опять разрыдалась. Глава 13 За некоторое время до описываемых событий Осип Григорьевич встретился с гепеушником, энкаведешником, или гэрэушником, в общем, с человеком, от которого зависела судьба его матери. — Я абсолютно не понимаю, зачем вам эта информация, — сказал гепеушник, — но обязательно узнаю. На следующую встречу представитель СССР принес заверенную нотариусом копию аттестата зрелости Дмитрия Сергеевича Навахина из Третьей московской гимназии, из которой следовало, что учился Митя Навахин через пень-колоду, пару раз оставался на второй год, именно из-за неудовлетворительных оценок по французскому и немецкому. — Однокашники говорят, что языки ему совершенно не давались. — доложил энкавэдешник. — Работавшие в банке французы также утверждают, что очень плохо понимали своего патрона. Жена говорит, что Дмитрий Сергеевич мог свободно изъясняться по-русски, с трудом — на языке страны пребывания, а другими языками не владел. — Замечательно! — воскликнул Осип Григорьевич. — Теперь давайте подумаем, откуда я об этом узнал. Редакция «Последних новостей» помещалась в центре Парижа, на рю Тюрбиго, 26, во втором этаже, и занимала хоть и многокомнатное, но весьма непрезентабельное помещение. В первом этаже дома находилось грязноватое бистро под названием Дюпон («Сhez Dupont tout est bon»[69]), куда сотрудники газеты спускались перекусить и выпить кофе или пива. В жаркий августовский день в полупустую комнату помощника главного редактора вошел один из постоянных авторов газеты — писатель и поэт Коловратов. — Здравствуйте Игорь Платонович, вот-с, принес продолжение фельетона[70], — сказал он, кладя на стол несколько исписанных листов бумаги под скрепкой. — Замечательно! Павел Николаевич как раз спрашивал. Поговорили о фельетоне, о погоде, о том о сем, и автор собрался уходить. — Кстати, — сказал он уже у порога, — давеча получил письмо из Праги от троюродного брата. Представляете, он учился вместе с покойным Дмитрием Сергеевичем Навахиным и очень удивлен, что этот человек стал банкиром. Так прямо и пишет — дурак дураком был Митька, по два года в одном классе просиживал! — Да вы что? Это весьма интересно! Скажите, а нельзя ли взять у вашего братца эпистолярное интервью по этому поводу? Читателям было бы интересно, кого большевики назначают в банкиры. — Я думаю, это возможно. Подготовьте вопросный лист, а я вышлю его кузену. Д’Эврэ вестям, которые принес Клопп, был не рад. — Дело давно считается раскрытым, наш министр перед президентом о нем отчитался, и президент его благодарил. Да и мы все уже поощрения получили. Мне что, премию в кассу вернуть? Не могу, я ее уже потратил, вот — плащ купил. — Месье инспектор, помнится, вы как-то говорили, что я — настоящий сыщик, из тех, которые, почуяв след, ни за что его не бросят, не добравшись до дичи. Я был о вас и о комиссаре Роше аналогичного мнения. Выходит, я ошибался? Инспектор вздохнул и пошел докладывать по начальству. Клопп вышел из метро «Порт де Клиши», поинтересовался у аборигена, продававшего с лотка запыленные фрукты, где находится отель «Селект», и, прихрамывая, побрел в указанном направлении. Он шел по грязным тротуарам, мимо железных баков, часть которых лежала на боку, вывалив на мостовую вонючий мусор, мимо молочного магазина с выставленными у дверей бидонами, которые обнюхивала тощая собака. — Федор Евдокимович, вы поприличнее места не могли найти? Жалование же вроде позволяет. Стражник жил на четвертом этаже, и когда открыл дверь своего номера, Клопп стоял перед ним, вытирая лицо обширным носовым платком. — А чем вам моя гостиница не нравится? На кровати один сплю, уже хорошо. Филаретов перебрался в Клиши с одной целью — чтобы иметь возможность каждое утро возвращаться домой вместе с Ольгой Аркадьевной. Графиня провожать себя позволяла (а как не позволить, если им по пути), но вела себя с ним довольно холодно, разговор поддерживала вяло, шуткам улыбалась редко. Федор Евдокимович грустил. — Проходите, Осип Григорьевич, — пригласил Клоппа в номер бывший сыскной агент, — чайку прикажете? — Спасибо, Федя, но нет. У меня к тебе важный разговор. Скажи, к тебе ГПУ уже приходило? Филаретов не заметил, что папироса истлела до мундштука, и все пытался затянуться. — Так вы считаете, что они могут про нее знать? Клопп пожал плечами. — Наверное не знаю. Но опасность такая есть. Как я понял из разговора, о содержании материалов следствия ГПУ откуда-то известно. Ты рапорт писал? — Да, иначе мне бы денег не дали. — Вот! Про графиню в рапорте было? — Конечно. — Могли прочитать, — вздохнул Клопп. — Черт, выходит, я своими руками ее под ГПУ подвел? — Ты скажи ей про это, пусть будет поосторожнее, а лучше пусть вообще уедет куда-нибудь на время. — Я сейчас к ней сбегаю! — Сейчас не надо, вдруг за тобой следят. Во время службы зайдешь в «Джигита» кофе выпить и скажешь. Глава 14 Лансело потянулся и спросил: — А может, в воскресение махнем на рыбалку? — Можно, — ответил Кламар. — Но все зависит от погоды. Рош ничего не сказал, он о чем-то думал и смотрел в окно.