Он и сам себе не завидовал. И сам себя ненавидел. И еще – были мысли тогда… Отец прав – как с этим жить? Лучше туда, к Дашке… А способ можно найти. Серьезно обдумывал, очень серьезно. Спасла его бабка Зина, соседка по дому. Увидела и поманила скрюченным пальцем: – Поди-ка сюда, милок! Он подошел. – Даже не думай, – ничего не спросив, сказала она, – ничего не получится. – Почему? – еле выдавил он. – Потому, – отрезала бабка Зина. – Потому что если ты сам – ну ты понял, то к сестре-то не получится. Не возьмут тебя к ней. Она невиновная, будет в блаженстве и в благодати, в раю. А ты, самоубивец, пойдешь в самое пекло и будешь вертеться на сковородках! В ад тебя заберут, Димка, в преисподнюю! Так что живи, – с тяжелым вздохом добавила Зина, – живи, паренек. Хоть и будет несладко. И еще – уезжай отседова. В другой город съезжай. Чего тебе здесь – одно напоминание. Да и папка с мамкой всю жизнь будут корить. А Дашке твоей хорошо, не сомневайся! Спокойно ей, безгрешной душе. Спокойно и тихо в райских садах. Он так и сделал. И еще – всю жизнь благодарил бабку Зину. Всю жизнь помнил ее слова и благодарил. Спустя годы он поставил сестричке памятник – красивый, из белого мрамора: девочка с косичками играет с котенком. Девочка как живая, веселая и беззаботная. Памятник он привез из Москвы, долго присматривался и наконец выбрал скульптора. И тот не подвел – мраморная Дашка была точной копией Дашки живой. На следующий день после получения папки с бумагами и Адиного письма с завещанием по поводу похорон он вылетел в Италию. Выполнил все четко, по подробно расписанным пунктам – выбор похоронных принадлежностей, цвет гроба – неужели он снова этим занимается? – отпевание в маленьком местном католическом храме, похороны на старом деревенском погосте в заранее купленном и подготовленном месте, на самом краю обрыва, с видом на озеро, под огромным раскидистым старым дубом. Все, как хотела Ада. Хоронили ее всей деревней – так принято. Суровые и молчаливые местные жители, опустив глаза, осеняли себя крестами. Перекрестился и он. Потом, когда все разошлись, он увидел брезентовый стул, наверняка принесенный кем-то из соседей. Рядом со стулом стояла бутылка граппы, и Калеганова тронула эта забота. Он сел на этот шаткий, неудобный стул, открыл бутылку и отхлебнул из горла. Вид на озеро был необыкновенным. «Аде будет здесь хорошо и спокойно», – подумал он и, шатаясь, пошел домой. Он проспал больше суток в чем был, не раздеваясь и не вставая по нужде. И этот сон был спасением. Две ночи Калеганов ночевал в Адином доме, теперь уже своем, и это было странно. Назавтра просидел у нее на могиле до заката солнца. На следующий день заказал семидневную мессу, закрыл дом, попрощался с соседями, попрощался и с ней, пообещав вернуться через полгода, и уехал в Москву, где ждали дела. Все свои обещания он выполнил. Все до одного, включая возвращение в Италию. Ему сказочно повезло, как считали знакомые. Простой тульский парень сорвал свой джекпот. Повезло? Даже про себя он не мог произнести это слово. Он искренне горевал по Аде и почти два года не заводил даже краткосрочных романов. Везде: в офисе, в квартире на Кутузовском – все напоминало о ней. Ее вещи он не отдал и не выкинул, считая это каким-то святотатством. Все так и осталось в ее шкафу аккуратно разложенным и развешенным, как было при ней. И в итальянскую деревушку он ездил два раза в год, подолгу сидел на маленьком зеленом, тихом и уютном деревенском кладбище, рассказывая Аде про себя и дела компании. Дачу в Кратово Калеганов не полюбил, потому что страстно любил город – огромный, шумный и суетливый, с невыносимыми пробками, удушливым воздухом, хмурым и нетерпеливым народом. Город, который давно стал его. Да, Калеганов стал москвичом, и у него появились любимые места для прогулок, например парк «Коломенское», Сокольники, переулки у «Кропоткинской» и вокруг Тверской. Появились любимые магазины и торговые центры, кафешки и рестораны, скверы и памятники. В Тулу он ездил редко – не скучал, да и не по кому было скучать: от родителей он отвык, а Дашки давно не было. Заезжал наспех, без ночевки, выкладывал пакеты с деликатесами, которых и в Туле было навалом, только его старики никогда их не купят – еще чего, не жили богато, нечего и привыкать. Колбаса и картошка, пельмени и квашеная капуста – вот привычный рацион. Осетрину и икру съедали не сразу, пару дней вздыхали и любовались. – За такие деньги в горло не лезет, – бурчал отец. – Зачем нам все это? На хельгу, гордость матери, – полированную, с позолоченными ручками, уже почти антикварную, купленную сто лет назад у соседки по случаю и наполненную дешевой посудой и штампованным хрусталем, – Калеганов клал деньги. Хотя точно знал – деньги родители не тратят, а копят. И как ни уговаривай, как ни умоляй, как ни скандаль – все бесполезно. Отец завязал, пить не хватало здоровья, мучили гипертония и сердце. На старости лет стал хозяйственным и, как оказалось, рукастым – мастерил в гараже какие-то табуретки, полки на балкон, чинил соседские стулья – словом, был при деле. Ездил в лес за грибами, на речку порыбачить, а мать все вздыхала: если бы это случилось пораньше, какая бы у них была хорошая жизнь! Полгода отец ковырялся со стареньким «москвичонком», и надо же, тот запыхтел, поднатужился и, гремя и скрипя, проехал километров пять, после чего, конечно же, встал. Калеганов отогнал старый «москвичонок» на свалку и пригнал из салона новую машину. Отец страдал по обеим. Старую было жалко, а новую – «Да как я на ней, Дим? Я к такой не привык. Да и вообще страшно!» Но поменять мебель, а уж тем более квартиру родители не дали: «Еще чего! Мы привыкли, нам хватает, и нас все устраивает». Даже ремонт сделать не позволили – Калеганов скандалил, боролся, а потом плюнул. Черт с вами, как были совками, так и остались, не приучены жить по-людски. Да что ремонт! Поехать за границу уговаривал года три! Какая там заграница – в родные российские Сочи и Ялту ехать не хотели, а уж про Турцию и говорить нечего – уперлись и ни в какую. Ни Египет, ни Турция, так обожаемые российскими туристами, их не прельщали. Вечные отговорки: «В мае сажать картошку. В июне окучивать, в июле жарко, да и пруд у нас замечательный. В августе закатки, в сентябре копаем картошку, а в октябре отдыхаем у телевизора». Но позже произошла забавная история – Калеганову удалось вытащить их в ту самую итальянскую деревушку. И кто мог подумать, что родители полюбят маленький Адин домишко с черепичной крышей, и вишневый сад, и озеро. Но главное и самое забавное – они подружились с местными жителями и даже понимали друг друга. Со старостой Сильвио отец ходил на рыбалку, его говорливую жену Софию мать учила печь пироги, а та, в свою очередь, учила мать катать тесто для любимых макарон пенне. Через полгода Калеганов предложил старикам остаться в деревушке еще на какое-то время и удивился, когда они согласились. Спустя время Калеганов их навестил и, надо сказать, был поражен – его туляки были счастливы. – Здесь все как дома, – смеялась мать. – Ну или почти все. Нет, конечно, красивее, и рыбы в озере больше, чем в нашей Упе и даже в Оке. И помидоры вкуснее. А вот картошка, – вздыхала она, – нет, Дим. Наша вкуснее. И яблоки тоже – да что сравнится с нашей антоновкой? На старом, видавшем виде джипчике отец гонял по окрестностям, мать развела огород, в доме пахло жильем и пирогами, и Адина могила утопала в цветах. Через какое-то время у Калеганова появились женщины. Нет, никаких романов – как говорится, исключительно физиология. Он и представить не мог, что кто-нибудь из них будет ходить по его квартире, с утра пить кофе на его кухне, а вечером встречать его после работы. Анну он встретил в книжном салоне через четыре года после Адиной смерти. Та брала интервью у начинающего, но уже заявившего о себе писателя. Поглядывая на нее, Калеганов пил кофе и равнодушно листал какую-то книгу. Не заметить ее было сложно – с длинными кудрявыми черными волосами, широкими, красивыми, словно выписанными смоляными бровями, стройная, но, что называется, в теле, с большой грудью и широкими бедрами, похожая на породистую лошадь, с гордо поднятой головой и надменным уверенным взглядом. Краем глаза он заметил, что на столе Анна оставила визитку. Как пятиклассник, воровато оглядываясь, он положил ее в карман. Позвонил через неделю – почему-то робел и тянул время. Представился и заговорил якобы по делу. Анна напряженно молчала. Наконец сурово произнесла: – Послушайте, господин Калеганов, я не понимаю, что именно вам от меня нужно. И вообще… Вот тут он ее перебил и сказал все как есть. Смущенно сказал и очень негромко: – Простите! Просто я, – он запнулся, – хотел пригласить вас на свидание. Анна звонко и искренне расхохоталась. На первом же свидании она все выложила – была замужем, брак оказался неудачным, есть дочь Маруся, мама замужем за датчанином, живет в Копенгагене, отец в далекой Канаде, преподает, у него новая семья, и, по сути, они с дочкой одни. У всех своя жизнь, и все далеко. Они сидели во французском ресторане, пили красное вино и говорили о жизни. Про роман с Адой он не рассказывал, да и зачем? И про свое тульское детство тоже. Прибедняться не хотелось, давить на жалость тем более. Она – москвичка из интеллигентной семьи, за плечами французская спецшкола, факультет журналистики МГУ, брак, пусть и неудачный, но с сыном известного ученого. Разное детство и разные судьбы, жалеть его незачем, а хвастаться он не любил. Да и она, если честно, его не расспрашивала. После ресторана прошлись по вечерней Москве, в цветочном, увидев, что она охнула, глядя на огромный букет подсолнухов, тут же купил их и заметил, что Анна смутилась. Потом проводил до дома, жила она недалеко, у метро «Кропоткинская». У подъезда Калеганов ее поцеловал. Она не сопротивлялась, сначала напряглась, а потом расслабилась и ответила. В тот вечер он понял, что вся эта московско-журналистская бравада – дело наносное, и перед ним одинокая, беззащитная и открытая к любви женщина. Так начался их роман. Анна была полной противоположностью Аде – только с первого взгляда она казалась сильной. На деле все было не так. Анна считала, что ее всегда предавали. Первой предала бабушка, которую она обожала и которая умерла, когда Анне было шесть лет. Вслед за бабушкой умер любимый пес Тимка, лучший дружок. Потом ушел из семьи отец, которого она очень любила, и развод родителей пережила тяжело. Отец уехал за границу, в Канаду. Следом мать вышла замуж и уехала в Копенгаген. Анна осталась одна. Дальше было несчастливое, хотя и по большой любви, замужество, рождение ребенка и быстрое осознание, что семья не сложилась. Муж оказался человеком странным и непонятным, как кот, который гулял сам по себе. Время от времени он пропадал. Впервые, когда он исчез, Анна решила, что случилась беда. Обзванивала больницы и морги, торчала в милиции. Не выдержала и набрала телефон его родителей – странное дело, они нисколько не удивились! – Да ничего с ним, с дураком, не случилось, – раздраженно буркнул свекор. – Вернется! Нашляется и вернется, а ты успокойся и живи, как жила. – Как это – «живи как жила»? – не поняла она. – Я так не умею. – Научись, – посоветовал свекор. – Или посылай его к черту. Все равно ничего не получится. В общем, спасай себя. Положив трубку, Анна долго сидела в оцепенении. Выходит, он не раз пропадал? Загуливал. Как сказал свекор? «Нашляется и вернется»? А где он шляется и откуда, а главное, когда вернется? То есть жизнь Анны теперь – ожидание? Он вправду вернулся через пару недель. Грудная Маруська совсем не спала, и Анна падала с ног от усталости и беспокойства. Скинув модную косуху, грязную бандану и замызганные сапоги, муж коротко бросил: – Ань, я в душ, а ты пожрать поставь, а? Анна застыла. Ни объяснений, ни извинений. Ничего. Он идет в душ и хочет есть. Все. Это и есть семейная жизнь? Оказалось, что да. Муж продолжал пропадать. Исчезать, растворяться. Потом как ни в чем не бывало появлялся. И снова ни прости, ни объяснений. Сюр, бред, дурная пьеса, в которой Анна оказалась главной героиней. Но самое страшное, самое дикое и невозможное, что она продолжала его любить. Все понимала и продолжала. Нет, конечно же, было хорошее, ну не совсем же она идиотка! Спустя пару дней он приходил в себя и начинал заниматься дочкой, убирать квартиру, готовить еду – например, он прекрасно делал узбекский плов и лепил манты, – гулял с Марусей и приносил Анне цветы, а она, уже пережившая ненависть, с замиранием сердца ждала, когда ночью он дотронется до нее и за этим последует все остальное. Кроме физической зависимости от него были еще нежность, желание спать обнявшись, ходить за руку, любоваться им, когда он режет лук и морковь на плов, насвистывает песенку, рисует или, закрыв глаза, слушает музыку. Человеком он был разносторонним и очень странным. Потом она поняла – это было психическое расстройство, какая-то патология и, кажется, даже наследственность – слышала краем уха разговор свекрови про брата мужниной бабки, тот тоже был мастер на подобные сюрпризы. И еще поняла, что его родители были в курсе – еще бы, и им тоже досталось. А то, что не предупредили ее, так их можно было понять – хроническая усталость, помноженная на постоянную тревогу и страхи. А вдруг образумится, повзрослеет? Анна – девочка своя, серьезная и настойчивая. Может, приведет его в чувство? Но нет, даже рождение дочери ничего не изменило. Куда он рвался, ее странный муж? И что он скрывал? Кое-что объяснил: душа рвется на свободу, наступает момент, когда надо рвануть, исчезнуть, куда – без разницы, хоть в цыганский табор! Да, и такое было, шатался с таборными цыганами по Ставрополью, было…