Решили, два дурачка, что надо жениться. Мама отбила в Москву телеграмму – выхожу замуж, остаюсь в Кишиневе. Переведусь на заочный. Катя охнула. – Ну да, вот и представь, что бабка с дедом почувствовали! Бабка в обморок, дед еле жив. А что делать? Правильно. Ехать в Молдавию, забирать свою дурочку и возвращать в семью, в Москву. Поехали дед и Лена, старшая сестра, будущая Милькина мама. Приезжают в Кишинев – а где искать? Ни фамилии его не знают, ни имени, не говоря уж про адрес. Так и вернулись ни с чем, хоть в розыск подавай. Пошли в милицию, показали телеграмму. А толку? Жива, здорова, замужем – какой розыск? В общем, посмеялись над ними. Так и осталась моя мама в Молдавии. Навсегда. – Не пожалела? – осторожно спросила Катя. – Не хотелось обратно? Москва все-таки… – Не признавалась, – усмехнулась Раиса. – Упрямая была. Я в нее. Папку любила. А он ее тоже любил, но пил. И вообще неразумный был. Пустой, как барабан. А мы к родне в Москву приезжали! – оживилась она. – На Новый год приезжали, на ноябрьские. Весной не приедешь, самая пахота. Огород, хозяйство. До самой осени. У нас же как: палку воткнешь – назавтра зазеленеет! Урожаи по два, а то и три раза снимаем. Но все равно на селе тяжело. Вот тебе, Катя, вся мамина жизнь – была московской избалованной девочкой, по театрам ходила, по консерваториям. А жизнь прожила в избе, в огороде и на свинарнике. А что, сама выбрала! Зато любовь… Помолчали. Каждая думала о своем. – А может, судьба, – тихо откликнулась Катя. – И она тоже, – кивнула Раиса. – И еще – голова на плечах! Вот тетя Лена, Милькина мать, замуж вышла по голове, а не по любви. Небедный, видный такой. Вальяжный, одет как с картинки. Как иностранец. Любо-дорого посмотреть. Родня в Риге, дача на взморье. Чем плохо? Жизнь прожила хорошую, сытую. Муж был известным врачом-гомеопатом, деньги брал бешеные. Тетка, как Мильку родила, больше ни дня не работала. В шубах ходила, в золоте. Мильке на все лето дачу снимали, на море вывозили. Тряслись над ней, как над чашкой фарфоровой, – морковку терли! Я тогда увидела – не поняла, зачем морковку тереть? Так съесть нельзя? Или у Мильки нет зубов, как у старенькой бабушки? Мы-то как на селе – хвать морковь из земли, об сарафан обтерли – и в рот! И ничего, живые! А тут на терке, да еще со сливками! Смех! Я с малолетства летом в огороде, а сеструха моя двоюродная на морях загорает! Короче, сплошное социальное неравенство, – рассмеялась Раиса. – Так что ты права – у каждого своя судьба. Тетя Лена умерла молодой, в сорок пять, за месяц сгорела. Хорошо, что Милька уже подросла. И счастье, что бабушка до этого не дожила. А дед дожил и поехал мозгами… Вот ты мне скажи! – Раиса в упор посмотрела на Катю. – За что? Нет, не так – почему? Моя мама всю зиму в ватнике и в калошах. А у тетки было все: муж хороший, здоровая дочка, денег навалом. Одних шуб три штуки! Домработница, курорты разные, здравницы, рестораны. Шикарная жизнь, моя мамка о таком и мечтать не смела. Жить да жить, правда? Но тетя Лена ушла. А моя мамка, Варвара Петровна, всю жизнь корячилась, то раком, то на четвереньках, руки скрючило, ноги черные от вен, а дожила до восьмидесяти шести. При такой-то жизни. Вот как, Кать? Ты москвичка, умная, образованная. Что, молчишь? И правильно делаешь. Потому что никто ничего не знает. Никто не знает, что ему на роду написано, правильно я говорю? Катя кивнула. – Вот что такое судьба… – вздохнула Раиса – Ой, Катерина! – встрепенулась она. – А чёй-то мы с тобой даже не выпили? По граммулечке, за знакомство? Катя отказалась: машина – веская причина. – А Эмилия ваша? – спросила она. – Как у нее жизнь сложилась? – У Мильки? – оживилась Раиса. – А как – хорошо! Правда, не повезло ей, некрасивая она была. Ну не то чтобы совсем… Хотя да, некрасивая. Крупная такая, высокая, полная, в отца пошла. Тоже вальяжная. Тетка моя, мать Милькина, была хорошенькая, стройная, симпатичная. А Милька нет. Зато способная, художественное закончила, с детства хорошо рисовала. Все стены в квартире маляками Милькиными были увешаны. И все восхищались. А по мне, так каракули. Но что я понимаю? Замуж вышла Милька поздно, в тридцать два. Муж ее, Владимир Сергеевич, по науке был. Хороший человек, но немолодой, на десять лет Мильки старше. И такой, знаешь, как сказать… Неприспособленный. Растерянный, неуклюжий, смешной. Полноватый, лысый, в очках. Не красавец, одним словом, но Мильке вполне подходил. Долго не решался жениться, с мамой жил, такой маменькин сынок, хоть и сорок с лишним. Все мама да мама. Короче, все нервничали. Все, кроме Мильки. Мне кажется, она поначалу к нему не очень была… В смысле, равнодушная. Я как-то слышала, как сестры на кухне шептались, мама моя и тетя Лена, что вроде у Мильки нашей безответная любовь. Крутит с ней один, а толку ноль. И мужик какой-то неподходящий. Не то гуляка, не то пьяница. В общем, влюблена наша Милька, а никакого прока, одни страдания. А этот Володечка – как его называли, – всеобщий любимец. Все мечтали, что он Мильку замуж возьмет. А Милька фыркала. А потом поженились, и все у них сложилось. Как голубки ворковали, читали вместе, кино смотрели. Взгляды у них совпадали, вот как. Любил он он ее, нашу Мильку, на руках носил. В общем, зря она артачилась, сестрица моя. Если бы не Володечка – так в девках бы и осталась. – А тот, второй? Вернее, первый? – спросила Катя. – В которого она была влюблена? – Да после свадьбы о нем не вспоминали, не знаю. Может, женился, а может, еще чего. В общем, пропал он, и все, больше не знаю. А со временем Милька Володечку своего полюбила – все «Володечка да Володечка», то по ручке погладит, то по лысинке. Не знаю, что там внутри было, – я ж говорила, общались мы мало, у всех своя жизнь. Но с виду парой они были счастливой. Хотя сколько раз я их видела? Три, пять? У всех своя жизнь была, и у меня забот полон рот, и у Мильки. Говорила, что на работе сутками пропадает, любила свою работу. Потом они путешествовали, всю Россию объездили, от Мурманска до Владивостока, да и за границей бывали. Помню, открытку прислала с видами Рима. А что мне Рим? Мне до Рима, как до луны! До Кишинева бы добраться, а времени нет. – Раиса задумалась и повторила: – Да, хорошо они с Володей своим жили. Каждый любимым делом занимался, он в науке своей, она в кино. Художником по картинам работала. Мы, когда фильмы смотрели, внимательно следили: ага, вот оно, художник – Эмилия Бурская. Наша Милька! Гордились, конечно. Только детей у них не было. Поздно оказалось. Тогда в двадцать пять были старородящие. Я в двадцать шесть второго родила, так там, в карте, так и было написано: «старородящая». Смешно, да? А тебе, Кать сколько? – Тридцать три, – тихо ответила Катя. – Я давно уже старородящая. Вернее – вообще неродящая. – Да брось! – покраснела Раиса. – Сейчас все по-другому! В сорок рожают и в сорок пять! А я в сорок бабкой стала, – рассмеялась она. – Осчастливили! – Как получится, – вздохнула Катя. – Вы говорили – все от судьбы. – Еще чаю хочешь? – засуетилась Раиса. – Да брось, не расстраивайся! Возьми и роди, дело нехитрое. Только не затягивай! А муж-то имеется? – Увы. Ни мужа, ни ребенка. Такая я бесполезная. – Брось, Катерина! – расстроилась Раиса. – Слушай! А ты в спальне еще не была? Там тоже полно Милькиного добра. Иди, покопайся! Может, чего и выкопаешь. Я все равно ничего отсюда не потащу, на кой мне все это? Мне бы очистить квартиру и сдать. А тут разгребать и разгребать. Господи, сколько ж Милька говна накопила. Я на помойку по десять раз на дню хожу, все таскаю и таскаю, спина отваливается, а барахло не кончается. – Странная вы, – обиделась за умершую хозяйку Катя. – Вам квартиру оставили, а вы недовольны. Это же огромные деньги! Не на всех такое сваливается. – Да довольна я, Кать, ты чего! Довольна. Только хлопотно очень. Ты не думай, я не какая-то там неблагодарная! Я б и так приехала Милечку похоронить. Никого у нас больше, никого из родни… Просто не общались мы, понимаешь? Много лет не общались. Слишком разные жизни… Я в селе, она тут, в городе. У нее кино, актеры знакомые, а у меня в собеседниках соседка-сплетница и свинья. Раньше открытки к праздникам писали, а потом перестали. Милька еще писала, а я забывала. Ну некогда было – у меня дети, хозяйство. Падала, как подкошенная, а у Мильки столица, театры, кино и все остальное. Потерялись мы, понимаешь, перестали общаться. Ну что у нас общего, сама посуди? А тут вдруг свалилась эта квартира! За что мне она, за какие заслуги? Да нет, конечно, я рада! Продам – крышу новую сделаю. Сарай поставлю, забор поменяю. Катя звонко рассмеялась: – Ну вы даете! Сарай, забор! Да вам на тысячу сараев и заборов хватит! И еще останется! Это же миллионы! А вы – «сарай»! Раиса смутилась: – Ну дочке квартиру в Кишиневе куплю. И сыну. Знаю, что деньги огромные. Не деньги – деньжищи! Только я, Кать, все осознать не могу – в жизни про такие деньги не слышала, не то что держала в руках! И еще – скажу тебе честно – боюсь я! Очень боюсь! Труси`т меня, Катерина! – Чего вы боитесь? – удивилась Катя. – Всего! – шепотом ответила Раиса. – Что заберут эту квартиру, что обманут! Что деньги мои тю-тю! Сразу же видно, кто я и откуда! Деревенская тетка, вот и окрутят. А что, такого полно, я по телевизору видала. Особенно тут, в вашей Москве! Что, Кать, я не права? Катя уверила Раису, что никто ее не обманет. Ну, во-первых, те времена остались в далеких бандитских девяностых. А во-вторых, Катя пообещала знакомого риелтора, бывшую одноклассницу, женщину проверенную и честную. Кажется, Раиса слегка успокоилась. Но все равно в ее глазах плескались и неуверенность, и недоверие, и боязнь. Катя зашла в маленькую комнатку метров в десять – спальню. Большая кровать, чуть ли не до потолка заваленная вещами. Двухстворчатый шкаф для одежды, у кровати тумбочка, на которой стопкой лежат книги, очки с дужкой, перетянутой пластырем, ночная лампа. Чудесная ночная лампа на устойчивой бронзовой ноге со сливочным стеклянным абажуром, по которому танцевал хоровод голубоватых стрекоз. У кровати ковер, коврик. Шелковистый, с размытым пастельным рисунком. Старый коврик, определенно старый, и кажется, настоящий, персидский. В коврах Катя разбиралась, ее клиенты обожали настоящие персидские ковры и денег на них не жалели. Над кроватью висела невзрачная акварель: заросший старый сад, вдалеке дом с кривоватой деревянной лестницей, у крыльца старый велосипед и чья-то оставленная – забытая или брошенная – кукла в розовом кружевном платье. Ничего особенного, но сколько было тепла и покоя, домашней милоты, ностальгической нежности и печали в этой небольшой акварельке! Катя сглотнула слезы. – Дача это, – тихо сказала Раиса, увидев, как Катя рассматривает картину, – дача, что Мильке снимали, я там была. Еще удивилась – дом какой старый! И сад заброшенный, и никаких огородов. Земли много, а толкового ничего, одни деревья, и те лесные. Подумала еще – нам бы столько земли! Уж мы б каждый клочок засадили! На дачу эту тогда художник знакомый приехал, вот и нарисовал. Говорили, что художник известный, но имени я, конечно, не помню. Что, понравилось? – спросила она. – Очень, – ответила Катя. – Детство вспомнилось, дача бабушкиной сестры тети Мани. Иногда мы туда приезжали. – Забирай, – бодро кивнув на картину, сказала Раиса. – Мне-то она… сама понимаешь. Катя задумчиво покачала головой: – Не знаю, это может быть дорого. Можно я посмотрю, вдруг есть автограф? Раиса махнула рукой и вышла из комнаты. Катя действительно увидела довольно четкий, отлично сохранившийся автограф внизу, в самом углу картона, почти за рамой. Неужели Панкратов? Не может быть. А почему, собственно, нет? Панкратов жил и творил именно в те годы, когда для маленькой девочки Эмилии снимали дачу. Семья была непростая, а значит, и Панкратов вполне мог входить в ближний круг. Безусловно, надо проверить. Но если это тот самый Панкратов… Акварель стоит денег, и больших. Разумеется, в шкафу и вещах Катя копаться не собиралась. Подошла к окну и раздвинула тяжелые, пыльные шторы. Обычный московский двор, ничего примечательного: пустая детская площадка, скамейки по кругу, футбольная коробка, горящие фонари, кое-как припаркованные машины. Свет в окнах, силуэты людей. Обычная жизнь, с ее обычными заботами и хлопотами, с болезнями, несчастьями, радостями, приятными неожиданностями. С ушедшими и прибывающими в этот мир. Все логично и закономерно – жизнь! Только в этой квартире больше нет жизни, той, прежней. А есть чужие люди, которые роются, копаются как кроты, выискивают что-то полезное для себя, что-то ценное, небрежно отбрасывая, отпихивая, отталкивая то, что не представляет для них интереса, забыв, что еще не так давно здесь жила хозяйка, одинокая женщина, прожившая долгую и наверняка непростую жизнь, со всеми ее падениями и взлетами, невосполнимыми потерями, слезами и улыбками. И каждая мелочь, которую вот-вот снесут на помойку, была для нее памятью, чем-то необходимым или просто любимым, хранящим тепло воспоминаний. Не просто ценностью, а чем-то дорогим, бережно хранимым. Как все просто и как все сложно! Катя почувствовала, что вот-вот расплачется. Все, хватит. Хватит ей обрывков, отрывков, частей незнакомых пазлов, которые ей никогда не собрать. Да и кому это надо? Кстати, в каждой старой, чьей-то бывшей, с чужой историей, вещи, будь то картина или кольцо, шаль или столик, кроме загадочного, есть еще и то, до чего не стоит дотрагиваться, не стоит касаться. Сколько раз это она себе говорила! Но страстная душа художника, дизайнера и пусть несерьезного, но все же коллекционера, любителя винтажного барахла, снова гнала ее по барахолкам, блошинкам и комиссионкам в любой точке мира, будь то какой-нибудь крошечный немецкий городок или большущая барахолка в Амстердаме, или маленький комиссионный в небольшом волжском городке – все равно. Лишь бы вдохнуть этот неповторимый запах старины, прелой бумаги и ткани, сладковатый запах внутренностей старого буфета, неистребимый запах пыли. Но главное во всем этом было предвкушение! И еще дрожащие руки, учащенное сердцебиение, струйка холодного пота по спине и, конечно же, лихорадочный блеск в глазах. Катя зашла на кухню. На столе лежала куча столовых приборов, и Раиса перебирала их, раскладывала по кучкам, что-то шептала. Судя по ее виду, она готова была все запихнуть в очередной мусорный мешок, но, кажется, еще сомневалась. – Как думаешь, – спросила она Катю, – тащить с собой это? Вот правда, не знаю! Свои прохудились, да и старье, цена им копейка, а эти вроде хорошие, тяжелые, на века, а тащить неохота. То одно отложу, то другое. А как подниму! Не, точно не повезу! Да ну их! Доживем с тем, что есть, к чему привыкли. Катя взяла в руки вилку. На вилке стояла проба. Серебро. Ну это и так понятно. Тяжелое, но удобное в руке. – Это серебро, – сказала Катя. – Лучше продайте. Мы отвыкли от тяжелых приборов, да и за них вам дадут хорошие деньги. – А тебе, Кать, не надо? – жалобным голосом спросила Раиса. – Ну чтоб уж все, до кучи? Сколько дашь, то и хорошо, торговаться не буду. Катя покачала головой: – Нет, спасибо, мне точно не надо. Раиса расстроилась: