– Нет. Мы поговорим обо всем; твой папа уже связался с Оливером Харрингтоном. Сначала мы все обсудим, а потом решим, что лучше сделать для Титуса. Я морщусь при еще одном упоминании имени Титуса. Мысль о том, что он спит наверху, вот-вот проснется, чтобы встретить один из самых тяжелых дней своей жизни – один из многих – причиняет сильную боль. Словно читая мои мысли, мама говорит: – Если хочешь, я могу поговорить с ним заранее. Сказать, что мы все… – Нет, – твердо говорю я. – Думаю… думаю, пока стоит оставить все как есть. Оставить его в покое. Я пытался поговорить с ним вчера вечером, но он закрылся. Я вижу тревогу в маминых глазах. – Я просто беспокоюсь, что мы очень многого не знаем – очень многого никто из нас не понимает. И полиция догадается, что мы не говорим правду, если мы сначала не определимся, какой хотим видеть свою версию правды. Ты меня понимаешь? Сейчас все карты у Рейчел. Мы можем часами обсуждать, почему или что она задумала, но важно, в случае, если она изменит свои показания, чтобы мы опирались на крепкий фундамент – не на слабые предположения и догадки. Я могу только кивнуть и сказать: – Я знаю. Мне трудно смотреть на нее. Все, что она говорит, запускает волну страха, которую я запер внутри с момента пробуждения, и она угрожает накрыть меня с головой. Не говоря ни слова, я выхожу с кухни, поднимаюсь наверх, и через несколько минут меня рвет в раковину в ванной. Я смываю рвоту водой из крана и вздрагиваю, увидев в зеркале отражение Титуса. У него такой вид, будто он только что встал с кровати, волосы взъерошенные и спутанные. – Извини, – говорю я, быстро пробегаясь рукой по раковине, не зная, за что извиняюсь. – Все нормально, – говорит он, его лицо бледное и опустошенное. – Меня тоже стошнило. Глава 16 Рейчел За десять месяцев до Ужин у Аллертонов-Джонсов шел хорошо, пока не появилась мать Чарли. Кассандра Аллертон казалась одной из тех очень вежливых, но чопорных женщин – не вполне напыщенная и высокомерная, но и не вполне доброжелательная и приветливая. Было в ней что-то от Мэгги Тэтчер, хотя ее вкус в одежде был более стильным и современным. В любом случае, наш приятный маленький ужин прервался, когда она вломилась без приглашения, словно хозяйка дома (такое вполне могло быть), и села есть с нами. Тогда-то и случился странный момент. Она что-то говорила, когда внезапно остановилась на полуслове и посмотрела на меня так, словно я крайне смущающий призрак. Я прямо видела, как ворочаются ее мозги, пытаясь понять, что именно во мне ее поразило. И у меня появилось ужасное ощущение, что все это симптом дежавю. И точно, когда она наконец заговорила, это стало кристально ясным. «Извините, – сказала она, – я просто… знаете, дорогая, это так странно, но мне кажется, что мы встречались раньше». Я постаралась не дергаться. Притворилась, что у меня просто «такое лицо». Но меня беспокоило, что мои усилия подружиться с Аллертонами-Джонсами очень быстро могут пойти прахом. Я всю голову сломала, гадая, как она меня узнала, пытаясь вспомнить, встречались ли мы когда-либо раньше. Возможно, она где-то видела мое фото. Я не была уверена. Или может быть, только может быть, это было чистое совпадение – что она когда-то знала кого-то похожего на меня, а я придаю этому слишком много значения. Что бы это ни было, домой я шла более растревоженной, чем надеялась, беспокоясь, что играю в гораздо более опасную игру, чем думала поначалу. К тому времени, как я дошла до дома, я уже ревела. Правда, без всхлипов – прохожие, наверное, даже не заметили бы – но слезы свободно текли по моему лицу, отчего кожу щипало на холодном ветру. Я знала, что буду делать, как только войду. Я весь ужин ощущала эту отчаянную потребность, глядя на сидящего напротив Титуса и Мэттью слева от меня. Эту знакомую тоску, привычную боль, чувство, которое никогда не пройдет, сколько бы я ни прожила. Или, по крайней мере, пока я не закончу то, для чего приехала. У подъезда я увидела, что кто-то придержал для меня дверь, и побежала перехватить ее. Это оказалась сплетница-соседка, Аманда, с пакетами универмага «Питер Джонс». – О Боже, у вас все в порядке? – спросила она, увидев мои слезы. – Да, все хорошо. Извините, это от холода. Глаза слезятся. Если она мне не поверила, то не показала этого. – Ох, так сильно похолодало! Я отчасти жалею, что не поехала обратно на автобусе. Я посмотрела на ее пакеты, чувствуя, что надо поддержать беседу, пока мы шли к лифту. – Ранняя рождественская закупка? – спросила я. – Вроде того, – ответила она. – У моей сестры целая толпа детей; никак не могла перестать плодиться, молодец. Старшему уже за сорок, младшему двадцать три, и у некоторых уже свои дети. Чудо, что я не разоряюсь каждый год с их днями рождения. Я кивнула, хотя не имела опыта большой семьи. – У вас есть свои дети? – спросила я и тут же пожалела об этом, поскольку ее лицо помрачнело, а губы сжались в линию. – Нет, – сказала она. – К несчастью, у меня не получилось. Лифт, дернувшись, остановился, и мне отчаянно захотелось закончить этот неловкий разговор и оказаться в безопасном уединении своей маленькой квартирки. – Простите, мне не следовало… – О, все в порядке, – сказала она, покачав головой. – У меня есть падчерица, от первого брака моего мужа, но мы не слишком близки. Я сделала шаг назад, чтобы выпустить ее первой, и вышла следом. – На самом деле, она немного стерва, – продолжила Аманда с некоторой горечью в голосе, пока мы шли по коридору к нашим дверям. – Очень эгоистичная. Важны только ее переживания, ее проблемы. Вероятно, оттого, что она единственный ребенок. Перед своей дверью она остановилась и взглянула на меня: – Боже, простите, вы единственный ребенок? Я искала в сумке ключи, и ее вопрос настолько выбил меня из колеи, что я уронила их на пол, а затем и все содержимое сумки, когда наклонилась поднять их. – Господи, я сегодня такая неуклюжая, – сказала я. Аманда поставила свои пакеты и помогла мне собрать вещи. Хоть я и злилась на себя, но была благодарна суматохе, давшей мне возможность не отвечать на вопрос Аманды. Мой голос звучал почти нормально, когда я попрощалась и вошла в квартиру. Еда у Аллертонов-Джонсов была превосходной, но я вдруг поняла, что дико проголодалась, и залезла в холодильник в поисках чего-то легкого, что можно закинуть в духовку. Я выбрала дешевую, переработанную пиццу, которую неделю назад взяла в отделе с уцененными продуктами в «Сэйнсбери». Пока пицца готовилась, я пошла в спальню и нашарила под кроватью фотоальбом. Я устроилась на кровати, завернувшись в покрывало, и снимок за снимком смотрела на его улыбающееся лицо. Ясные голубые глаза. Такие добрые, такие счастливые и полные жизни. Всхлипывая и свернувшись под одеялом, я погрузилась в полудрему, в голове вертелись мысли, страхи и воспоминания. Проснулась я только от звука датчика дыма, предупреждавшего меня о том, что пицца в духовке превратилась в угольки. Глава 17 Чарли За восемь месяцев до В детстве одним из моих любимых событий на Рождество было окончание семестра в школе Итон-сквер. В тот же вечер родители отвозили нас в Толлешант Д’Арси в Эссексе, чтобы провести рождественские каникулы в Браддон-мэнор. Возможно, я слишком романтизировал это в своей голове за прошедшие годы, но до сих пор живо помню, как машина мчит по дороге мимо больших деревьев с яркими огоньками. Внутри особняка почти в каждой комнате стояла елка, украшения в стиле, о котором мама договорилась с декораторами. И хотя мне больше не восемь лет, рождественский Браддон по-прежнему обладал некой магией. Конечно, хоть тогда я этого не знал, то Рождество было последним, которое мы провели всей семьей. Жаль, что я буду смотреть на ту праздничную неделю с ненавистью – к себе и к ситуации, в которой оказался. За свою неспособность разглядеть то, что происходило почти на виду. В тот год мы с Мэттью приехали порознь: я на «БМВ», он на своей «Тесле», я днем двадцать второго декабря, он на следующее утро. Мы планировали ехать вместе, но он сказал, что ужинает со старыми друзьями в Илинге и разумнее ему вернуться в дом в Челси и последовать за нами следующим утром. – Мы подождем тебя, – предложил я, но он отказался. – А то пропустишь ежегодный ужин у своей мамы, – сказал он с огорченным видом. – Мне очень жаль, что придется его пропустить. Мамин ежегодный ужин был менее важным событием, чем прозвучало из его уст. Она просто приглашала избранную группу друзей семьи: обычно своих близких друзей лорда и леди Эштон, старых школьных подруг, которые в детстве были мне кем-то вроде тетушек, а также несколько довольно скучных людей, с которыми работал отец на тот момент – как правило, из мира политики. Время от времени она добавляла неожиданного, необычного гостя. Поразительно, с кем знакома моя мама или связана через многочисленные сети друзей и знакомых. Однажды она раздобыла двух младших членов королевской семьи и знаменитого кинорежиссера. В этом году Эштоны уже приняли другое приглашение, к разочарованию моих родителей. – Это будет уже не то, – вздохнула мама. – Кого ты пригласила вместо них? – спросил я осенью, когда она планировала вечер. – О, просто несколько других приятных людей. Уверена, ты с ними поладишь. Оказалось, что эти «приятные люди» – бывший премьер-министр и его жена. Хотелось бы, чтобы мама предупредила заранее, просто чтобы я не застыл от удивления, когда они вошли в гостиную. Я прошептал это маме, когда они прошли за аперитивами. – Ну, либо они, либо Келлманы, либо Найты, а поскольку теперь один из Келлманов как бы… не у дел, а один из Найтов… ну… – Мертв, – сказал я. – Да, действительно. Так что я просто подумала, что они хорошо подходят для нужного количества. Я все-таки пригласила Луиз Келлман, но она сейчас избегает публичности, как нетрудно представить, будучи женой заключенного. Остаток вечера прошел относительно приятно, Титус явно наслаждался разговором с бывшим премьер-министром, вежливо, но твердо сообщив ему, какую часть его политики одобряет, а какая, при всем уважении, кажется ему неверной. За ужином меня посадили рядом с одной из маминых подруг, баронессой Ванессой Вудфорд, шестидесятилетней вдовой. Ей очень нравилось иметь близкое знакомство с парой женатых геев (с усыновленным ребенком для полноты картины), и она регулярно сообщала мне новости, которые, по ее мнению, были бы мне интересны («Я говорила, что мой мойщик окон – гей?»). Она считала себя очень активной в «Твиттере», хотя ее лента по большей части была заполнена ретвитами «Стоунволла», траста Терренса Хиггинса[6] или моими. Короче говоря, она назначила себя амбассадором «сообщества ЛГБТК+» (у меня сложилось впечатление, что ей нравился этот постоянно удлиняющийся акроним, и она надеялась, что скоро прибавят еще несколько букв). В тот вечер за десертом из фисташкового мороженого она рассказала мне, что добавила в шапку своего профиля в «Твиттере» «гендерное местоимение», и явно ожидала от меня поздравлений по этому поводу. – А где же милый Мэттью? – спросила она с обескураженным видом. – Я сто лет его не видела. – У него дела по работе, – ответил я, стараясь не показывать своего недовольства. – Он не смог вырваться. Вы же знаете этих ученых. Странные ребята. Он должен их ублажать. Я совершенно не знал ученых, за исключением незапоминающихся лекций, которые слушал в университете, и внутренне скривился от собственных попыток выставить их амбициозными городскими трейдерами.