– Мы просто скажем, что Мерил ошибается. Что Рейчел, вероятно, расстроилась из-за передряги, но сказала, что это была моя комната, чтобы… не знаю… отвлечь внимание от того, что произошло на самом деле. И вообще, ты уверен, что Рейчел рассказала бы Мерил? Наверняка она была благодарна, что больше никто не слышал шум и просто, ну, попыталась обо всем забыть? Меня впечатляет, насколько лучше по сравнению со мной Титус управляется с ситуацией. Даже при том, что у меня есть секреты от него. Ради его же защиты, конечно. – Да, – говорю я, медленно кивая сам себе, – ты прав. Тебе может понадобиться сказать это полиции, если спросят. Он кивает: – Ладно. Я смотрю на него, а он смотрит на меня, и в этот миг я как будто вижу замедленное воспроизведение всей жестокой расправы, случившейся в тот вечер: кровь, задыхающийся от шока Мэттью, а потом Рейчел, которая говорит нам, что делать. – Если хочешь остановить все это прямо сейчас, я не буду тебя винить, – говорю я, мой голос тих, но, слава Богу, тверже, чем был. – Если тебе кажется, что ты не выдержишь… лгать всю оставшуюся жизнь, я пойму. Я делаю все, что могу, ради тебя, чтобы ничего не изменилось, чтобы я, ты, мои родители – все остались сплоченной командой. Но если ты думаешь, что это будет слишком трудно, сейчас самое время сказать. Он по-прежнему смотрит на меня со странно пустым лицом и наконец говорит: – Я думаю, нам следует продолжать, как сейчас. Я сжимаю его руку и встаю с кровати. – Оставлю тебя с книгой. Но найди меня, если что-то понадобится. Закрывая дверь, я вижу, как он вновь погружается в свой странный выбор, оставляя меня еще более встревоженным, чем до того, как я вошел в комнату. Я знаю, что, спустившись вниз, должен пойти к отцу и передать ему свой разговор с детективами, но решаю завернуть на кухню за стаканом воды. На столе я вижу цветы, которые оставил в прихожей, а мама принесла сюда. Открытка теперь без конверта. Я поднимаю ее и просматриваю. Затем вижу имя и застываю. Мне требуется всего несколько секунд, чтобы прочитать записку, но я заставляю себя сделать это снова, медленнее, впитывая каждое слово, каждое долбанное слово. Потом я беру вазу и бросаю – вазу, упаковку и все остальное – в раковину, позволяя стеклу разбиться. Схватив с подоконника зажигалку, я начинаю щелкать ею возле цветов, пока бумага вокруг них не загорается. Сами розы не горят как следует, но съеживаются и сморщиваются, когда упаковка вокруг вспыхивает, разбитое стекло высыпается из нее в раковину. Затем я слышу шум за спиной. – Что ты делаешь? Глава 28 Рейчел За два месяца до После того как Мэттью и Чарли застали меня в спальне Титуса, я ожидала, что на следующий день они выдадут меня остальным. Но, к моему удивлению, об этом больше не было сказано ни слова. По крайней мере, мне. Я подозревала, что Чарли мог сказать что-то матери, потому что за обедом она странно поглядывала на меня. Я решила, что будет лучше держаться подальше от всех троих Аллертонов-Джонсов и сосредоточиться на том, чтобы Мерил была счастлива и получала все необходимое, а заодно читала книгу за книгой у бассейна. Трудности начались через неделю после возвращения в Лондон. Мерил спрашивала меня о расписании между походом к парикмахеру и вечерней встречей книжного клуба. Нас ждали на Карлайл-сквер в семь вечера, и, подняв глаза на Мерил поверх страниц ее ежедневника, я почувствовала, как моя губа немного дрожит. – Я… наверное, не пойду, – сказала я, безуспешно пытаясь говорить и выглядеть как обычно. Добрые зеленые глаза Мерил остановились на мне. – Дорогая, – сказала она, положив ладонь мне на руку, – Что такое? Я позволила коленям подломиться, так что оказалась сидящей на диване, а Мерил села рядышком. Она снова похлопала меня по руке, и через несколько секунд борьбы со слезами я наконец смогла заговорить. – Я не думаю… что мне будут рады. Мерил убрала руку себе на колено. – Не понимаю, дорогая, почему тебе будут не рады? Я промокнула глаза тыльной стороной руки. Я должна была сохранять голову холодной. Хладнокровная, чистая игра – такова была моя цель. Но вдруг я испытала настоящую, жгучую потребность признаться в чем-нибудь, в чем угодно, в каком-то моменте случившегося в Нью-Йорке, иначе разобьюсь на тысячу осколков. – Случилось кое-что… кое-что странное. – Странное? Что значит «странное»? – спросила Мерил, наморщив лоб. Я не могла долго выдержать ее взгляд и поэтому сосредоточилась на своих руках, сжимавших ее ежедневник. – Я… однажды ночью я ошиблась комнатой. Я читала у бассейна и заснула. Снаружи все комнаты выглядели одинаково и… ну, когда я зашла в крыло, которое посчитала нашим, я оказалась в комнате Титуса. Это была случайность, но когда он заметил, что у него в комнате кто-то есть, он закричал. Я его не виню, он, должно быть, испугался, подумав, что в комнате чужак. Прибежали Мэттью и Чарли, и поскольку Титус спал… раздетым… а я была лишь в купальнике… ну, это выглядело… Я скосила глаза вбок и увидела, что Мерил понимающе кивнула. – Это выглядело неприлично. Мерил сделала глубокий вдох и сказала: – Послушай меня, дорогая. Я расскажу тебе кое-что, о чем попрошу не распространяться. Оба мужчины очень оберегают Титуса. И это понятно: они опекуны мальчика. Но все это накладывается на ситуацию с сестрой Мэттью, Колетт, родной мамой Титуса. Она умерла от передозировки наркотиков вскоре после рождения Титуса, так же, как отец мальчика месяцем или двумя ранее в Норвегии, где они жили. Трагедия. Безоговорочная трагедия. Совершенно понапрасну потерянная жизнь. Большой потенциал, но так и не реализованный. Так что это все связано с их отношением к мальчику. Давление, чувство ответственности дать мальчику стабильную, любящую семью – то, в чем ему было отказано, когда умерли его родители. В общем, я пытаюсь сказать, не принимай близко к сердцу. Они всегда были чуточку чрезмерно опекающими. Я уверена, им просто неловко, что они слишком бурно среагировали. Я кивнула: – Я предполагала, что дело может быть в чем-то таком. Я просто не знала… Я так переживала, что они думают, будто я пыталась их ограбить или что я какая-то чокнутая, которая пугает людей, когда они спят… Мерил хохотнула. – Я уверена, что они не думают ничего такого. Но я понимаю, если ты не хочешь идти на встречу клуба. На самом деле, тебе нет необходимости видеться с ними, если ты не хочешь. Я улыбнулась ей. – Спасибо. Я просто пропущу эту встречу, а потом, я уверена, все вернется в норму. Мерил кивнула: – Что ж, ты можешь присоединиться ко мне на годовщине свадьбы Эштонов в июле. Они будут там, но это будет в расслабленной обстановке, и ты сможешь пообщаться и познакомиться с другими приятными молодыми людьми своего возраста. Теперь пришла моя очередь смеяться. – Боюсь, я больше не так молода. – Если ты не молода, то не знаю, какая я, – сказала Мерил, разглаживая свой кашемировый кардиган. – Хорошо, давай закажем машину и отправимся в «Кларидж». Я не была там с Рождества, и нам не помешает выпить. Глава 29 Чарли За два месяца до Мэттью принял решение не рассказывать никому про странную ситуацию с участием Рейчел в Хэмптонс. Он считал, что ничего хорошего не выйдет, если поднять шум, и, скорее всего, Рейчел все равно отдалится от нас после своего конфуза. Он оказался прав – по крайней мере на время. Остаток отпуска прошел без происшествий, и она не пришла на встречу книжного клуба в следующем месяце (Мерил сослалась на летнюю простуду). Я даже позволил себе поверить, что мы избавились от нее и она постепенно исчезнет из нашей жизни. Конечно, я ошибался. И моя жизнь начала по-настоящему разваливаться в день золотой свадьбы лорда и леди Эштон. Поместье Эштонов в глубинке Оксфордшира было большой частью моего детства. Две сотни акров земли, не говоря о множестве комнат и коридоров в самом доме, были изобильным царством исследований для активного мальчишки вроде меня. Если Мэттью провел большую часть своей юности, отсиживаясь в своей спальне на верху фамильного замка в горах, уткнувшись в сочинения Джеймса Джойса, то я провел множество испещренных солнечными зайчиками дней, играя в прятки в поместье Эштонов, часто в компании школьных друзей. Будучи подростком, я прошел через фазу притворства, будто не хочу сопровождать родителей на длинные выходные к Эштонам, заявляя, что в центральном Лондоне гораздо интереснее. Это была неправда. Все потому, что я испытывал первое сильное увлечение – тот вид пьянящей первой любви, которая обрушивается на тебя, как товарный поезд, и протаскивает твой гормональный мозг сквозь дебри эмоций. И объектом того первого увлечения был Руперт Эштон. Он старше меня на десять лет, и ему было двадцать три, когда тринадцатилетний я начал смотреть на него как на желанный объект. В одиннадцать и двенадцать я очень стеснялся в присутствии Руперта, не совсем понимая, что именно в нем вызывало во мне желание произвести на него впечатление и одновременно бежать прочь, сломя голову. Я испытывал смущение и неловкость в обществе его друзей и старался не попадаться ему на глаза, в то же время мечтая быть рядом с ним каждый час каждого дня. Став постарше, я понял, что влюбился, и в итоге в шестнадцать лет одной длинной, темной ночью в середине лета признался ему. В тот день состоялся прием в саду – небольшая, камерная встреча в честь окончания его младшей сестрой Оксфорда (с дипломом первой степени по двум специальностям). Я брел к деревьям на границе поместья, держа в руке бутылку вина, которую стащил с одного из столов, и собирался напиться по-взрослому, чтобы утопить свои печали и сексуальную неудовлетворенность. Там-то я и наткнулся на Руперта, который тоже в одиночестве и с бутылкой вина устроился на скамье рядом с лесом, похоже, стремясь к тому же, что и я, разве что гораздо более взрослым способом. Через несколько минут нашего разговора он заметил, что я кажусь нервным, и спросил, что не так. Тогда-то я и признался, что люблю его много лет. Он выслушал, улыбнулся и глотнул вина. – Я правда понятия не имел. И мне жаль, но нам придется подождать пару лет, прежде чем предпринимать что-то по этому поводу. Но если ты готов ждать, то я тоже. «Я тоже». Эти слова засядут в моей памяти – обещанием чего-то скорого, надо только чуть-чуть подождать, возможностью того, что не все потеряно, не все кончено. В тот момент я мог только кивнуть. Затем Руперт продолжил, и весь мой мир вспыхнул, словно порох. – Знаешь, Чарльз Аллертон, ты сделал мой вечер. До этого у меня было плохое настроение. Мы с сестрой устроили ужасный скандал. Но теперь ты меня взбодрил. А пока что, – сказал он, – Я оставлю тебя с этим. Одним ловким движением он поднял свое крупное, спортивное тело со скамьи, наклонился и коснулся моих губ своими. Поцелуй был одновременно долгим и кратким, важным и легким. А потом он пошел в умирающем вечернем свете обратно к дому. Следующий год можно описать как изысканную агонию. Я видел Руперта всего три раза, хотя каждый миг отпечатался в памяти. Первый случился следующей осенью на ежегодном ужине у Эштонов в Михайлов день. Когда гости наелись и разбрелись по комнатам выпить и поболтать, он прижал меня к стене гостиной и поцеловал с таким пылом, что у меня заколотилось сердце. Его руки шарили по моему телу, лишая меня дыхания от потребности в нем. Наступившее дальше Рождество принесло мне еще один переломный момент. Тот декабрь был не по сезону мягким, и после обычного вежливого разговора Руперт предложил мне прогуляться и насладиться вечерним воздухом. Я, конечно же, согласился, и он повел меня в обход дома. Мы снова страстно целовались, как пару месяцев назад, и я почувствовал, как Руперт направил мою руку к своему паху. Затем я понял, что он давит мне на плечо, словно пытаясь опустить меня на колени. Я смотрел на него, а он на меня, в его глазах полыхало пламя, и я позволили направить себя вниз. Дрожащими от предвкушения пальцами, не до конца веря в происходящее, я расстегнул его ремень. В следующие двенадцать месяцев мы виделись при любой возможности, а потом, когда мне исполнилось восемнадцать, стали парой официально. Поначалу наши семьи были шокированы, а потом с удивительной скоростью приняли. Все казалось проще и легче, чем я мог вообразить. Но отношения для партнеров, которые находятся на разных этапах своей жизни, могут быть сложными, и к тому времени, как мне исполнилось двадцать лет и я учился в Оксфорде, Руперту было тридцать и он возглавлял компанию, основанную в целях инвестиций и поддержки гибридных и электрических автомобильных двигателей. По работе ему приходилось ездить по всему миру. Он организовал офисы в Калифорнии, Техасе и Париже, и хотя даже свои одинокие дни я проводил не сильно далеко от его загородного дома, он часто находился за тысячи миль. Когда мне был двадцать один, мы окончательно расстались. Расставание это было болезненным, полным слез и того разрывающего сердце ощущения шока и потери, которое сопровождает конец многих первых отношений. В последующие годы мы поддерживали видимость дружбы, чтобы не создавать трудностей для наших семей, а позже, когда время исцелило раны и споры остались в прошлом, если не полностью забылись, снова стали друзьями по-настоящему – друзьями, которые сумели избавиться от неловкости окончания когда-то очень близкого знакомства и использовали сотни проведенных вместе часов как топливо для своей дружбы. Все то время, которое мы проводили, смеясь, трахаясь, в обнимку глядя по телевизору старые боевики восьмидесятых, не прошло зря. И все шло хорошо. Он был на моей свадьбе. Мы обменивались новостями на вечеринках и мероприятиях. Все было нормально. По-взрослому. Платонически. Это не останавливало Мэттью от легкой подозрительности всякий раз, когда Руперт оказывался рядом. Возможно, чувствуя некую угрозу и будучи в курсе нашего совместного прошлого, Мэттью часто вел себя странновато при встречах с ним, правда обычно в результате просто уходил, нежели пристально следил за нами. Не думаю, что он боялся измены. Подозреваю, что он больше боялся нелестных для себя сравнений с Рупертом в плане интеллекта, харизмы и успешности. Так что, когда солнечным июльским днем мы поехали на празднование золотой свадьбы Эштонов, Мэттью потребовалось всего несколько минут дороги в Оксфорд, чтобы спросить: – Там будет Руперт? Вопрос вызвал у меня укол раздражения.