«Дорогой Чарли, Мне очень трудно писать это письмо. На самом деле, это вполне может быть одним из самых трудных поступков в моей жизни. Последние пару лет стали для меня испытанием. Я начал по-настоящему понимать истинное значение слов «стресс» и «тревожность», хотя всю жизнь произносил их обыденно и не задумываясь. Итак. С чего начать? Начну с того, где вся эта ситуация началась для меня, и случилось это в Олд-Бейли[9] два года назад во время суда над Эрнестом Келлманом, Джеймсом Найтом и Питером Каттоном. Всю вторую половину дня я давал показания про нашу учебу в Оксфорде. Не стану вдаваться в детали, поскольку уверен, что тебе хорошо известно дело и мое отношение к его участникам. Это само по себе вызвало у меня множество бессонных ночей, когда я гадал, должен ли был заметить что-то раньше, действовать раньше, рассказать кому-нибудь о своих подозрениях. Но я был слабым. Я игнорировал знаки. Прятал голову в песок. И я пообещал себе, что больше никогда не буду так делать. Это одна из причин, по которым я больше не могу молчать и пишу тебе это письмо. Моя мама посоветовала бы мне не лезть в дело, которое меня не касается, но из-за нашего общего прошлого я чувствую, что это меня касается. Мы все завязаны в этом. Мы все виноваты. Кроме тебя. Ты самый невинный из всех нас. Итак, к сути: у твоего мужа и моей сестры Елены роман. И мне очень жаль, что приходится говорить тебе это. В день, когда я давал показания в суде, я заехал в ее квартиру в Найтсбридже. Я очень нервничал из-за суда и не хотел возвращаться в дом на Честер-сквер один. Елена была дома, и Мэттью тоже. Они занимались сексом в столовой; я увидел их, как только прошел по коридору. Играла музыка – Вивальди, «Cessate, omai cessate» – и они не слышали, как я вошел. Я собирался немедленно покинуть дом, поскольку весьма неловко наткнуться на сестру, занимающуюся сексом с мужем, но, конечно, мужчина не был ее мужем. Когда я увидел лицо Мэттью, не могу описать тебе шок – хотя представляю, что это, должно быть, мизер по сравнению с тем шоком, который испытываешь ты, читая это письмо. Конечно, это если ты не в курсе. В некотором смысле я всегда считал неведение благом. Я знаю тебя, Чарли. Знаю, что ты далеко не глуп. Даже если ты не знаешь, что происходит между Мэттью и Еленой, я полагаю, ты подозревал. Определенные признаки запускают тревожные звоночки. Я пытался рассказать тебе все, когда увидел на празднике, но у меня не получилось. Я хотел бы смягчить удар, сказав, что это было только один раз, мгновение безумства, за которое Мэттью расплатился часами страданий от чувства вины. Но тот раз не был единственным. Это длится некоторое время и происходит сейчас. Мэттью в Эштон-мэноре. Я видел его машину, припаркованную в одном из наиболее уединенных уголков, где мы держим транспорт, которым редко пользуемся. Я заехал в дом, только чтобы забрать несколько костюмов, которые оставил там в выходные. Я не знаю, где, по-твоему, он сейчас находится, но, по-видимому, он тебе соврал. В основе наших отношений всегда лежала честность. Они разрушились не из-за нечестности, а потому, что мы всегда были честны друг с другом. Может, так было лучше, но это не облегчает боли от потери. Мне всегда нравился Мэттью, и я всегда был счастлив, что счастлив ты. Но я знаю, как сильно ты ценишь правду и ясность, которую она вносит в ситуацию, и, если я продолжу хранить этот секрет, боюсь, это запачкает дружбу, которую мы сумели поддерживать все эти годы. У тебя, вероятно, складывается ощущение, что я тут хожу вокруг да около, так что я скажу прямо: я люблю тебя, Чарли. Всегда любил и всегда буду любить. Подозреваю, что тебя ждут трудные времена, и хотел прояснить, что какая бы поддержка тебе ни понадобилась, будь то дружеский совет, плечо, чтобы поплакать, забрать тебя или просто помочь забыть о тяжелом дне, я рядом. На этом мне лучше остановиться, потому что, боюсь, это письмо опасно приближается к поэзии – или хуже, к словам песни. Но я серьезно. Пожалуйста, подумай об этом. Что бы тебе ни понадобилось, я рядом. С Любовью, всегда, Руперт». Полагаю, можно сказать, что этот момент стал переломным. Момент, когда выбирается вариант действий, который повлияет на многие жизни в будущие годы. В этот момент я решил сделать то, что сделал? Не уверен. Когда я узнал, что способен на такое? Когда получил письмо, по сути дающее мне одновременно и мотив, и счастливое будущее? Хотя, конечно, в таком случае не проще было бы развестись с Мэттью и уйти в закат с Рупертом без угрозы сесть в тюрьму? Конечно, все не так однозначно. Чтобы довести меня до этой точки, должен был разыграться идеальный шторм, и он уже обрушился на меня, пока я сидел в «Рице», глуша один бокал за другим. Но нет, я не планировал это заранее в скрупулезных подробностях или с какой-то преступной изобретательностью. Я просто сидел там и представлял. Представлял все способы, которыми могу причинить Мэттью такую же боль, которую он причинил мне. Это не значит, что любовь, которую я испытывал к нему все эти годы, испарилась; скорее наоборот, она подстегивала мое воображение. Ведь говорят же, что от любви до ненависти один шаг. И, видит Бог, так и есть. В конце концов я позвонил Арчи. Бывают моменты, когда понимаешь, что твой лучший школьный друг знает тебя лучше всех – даже тех, кого ты любишь. Я неразборчиво пробормотал в телефон, что с Мэттью все кончено. Через полчаса Арчи уже был в «Рице», хотя время не имело для меня значения. Он вывел меня из бара, упаковал в свою машину и отвез к себе домой на Парк-Кресент. На следующее утро я проснулся с головокружением и потерей ориентации в одной из его гостевых комнат среди прохладных, новых на ощупь простыней и в чужих спортивных штанах. Мозг заполнял похмельный туман, и с растущим ужасом я вспомнил откровения предыдущего дня. Письмо Руперта, всплеск гнева и ненависти к Мэттью. Чувство обиды и предательства было свежо внутри, как будто я только что обнаружил у себя на теле зияющую рану. Босой и немного замерзший, я вышел в коридор. Снизу доносился шум, и не успел я дойти до последней ступеньки, как услышал голос Арчи. – Это ты, Чарльз? – крикнул он. Я прошел по коридору и обнаружил Арчи на кухне. – Ты как? – спросил он, с сомнением глядя на меня поверх чашки с кофе. Не дожидаясь ответа, он встал и налил мне кофе из кофемашины. Я взял кофе из его протянутой руки и сел за стол. – Я… не уверен. Я сделал глоток теплого темного напитка, не чувствуя вкуса. – Ну, учитывая, насколько пьяным ты вчера был, я бы сказал, что все еще не так плохо, как могло бы быть. Он продолжал внимательно смотреть на меня, как будто я вот-вот начну кричать или плакать. – Тебе следует проверить телефон, – сказал он, встал и подошел к кухонной столешнице. – Мой телефон? – озадаченно спросил я. – Твоя одежда постирана. Тебя на нее вырвало. Я поставил твой телефон на зарядку здесь. – он подошел к концу столешницы и отсоединил мой «Айфон» от провода. – Конечно, в обычных обстоятельствах я не стал бы читать твои сообщения, но не мог не заметить того, которое всплыло на экране утром. С нечитаемым выражением лица он передал мне телефон. От движения экран засветился. И я сразу же увидел, что Арчи имел в виду. «Еду домой. Буду к семи вечера. Мы можем поесть и поговорить? Взять что-нибудь в «Оттоленги»? Я тебя люблю». Мэттью возвращался домой. Внезапно маленькая тихая гавань дома Арчи оказалась под угрозой. Реальный мир собирался затопить ее. – Я не хочу его видеть, – сказал я. – И что ты собираешься делать? Игнорировать проблему? Я заметил на столе выпечку к завтраку и фрукты и взял грушу. Я разрезал ее, обдумывая ответ, пытаясь измерить температуру собственных чувств. Видите ли, для некоторых это может звучать безумным, но даже в тот момент я точно знал, что надо делать. Мне хотелось бы подняться обратно в гостевую спальню Арчи и весь день притворяться, что у меня нет мужа, или истерящего приемного сына-подростка, или матери, которая не была честна со мной. Но это не то, что мне было надо. И это было для меня очевидно. Я был достаточно умен, чтобы понимать, что большинство людей не способны на такой психологический скачок. Я также понимал, что было бы ошибкой рассказывать Арчи о моем плане. Как многие другие, он не оценит чистой красоты расплаты за предательство. Метода исправления произнесенной лжи. Я помню, как однажды Мэттью просматривал выпуск «Санди Телеграф» и высказался по поводу статьи о женщине, которая убила изменившего ей мужа, неудачно направив машину с обрыва. Он умер. Она выжила. Как и его любовник, их общий друг, сидевший на заднем сиденье и рассказавший полиции о ссоре, которая разыгралась, и о том, как женщина за рулем умышленно погнала машину к краю обрыва в попытке убить их всех. Мэттью сказал, что убившая мужа женщина не могла по-настоящему любить его, в противном случае она не подвергла бы его риску роковых травм или, как оказалось, смерти. Иногда он бывал таким наивным. Так что я ответил, что она оказалась способной на это именно потому, что слишком сильно любила. Любовь – жизненно важный компонент. И в сочетании с предательством результат может обладать силой ядерной бомбы. – Я не буду его игнорировать, – сказал я, наконец глядя в глаза Арчи. – Что ты собираешься делать? – спросил он. Его голос был по-прежнему спокойным, без страха или обвинения. Но они неоднократно будут присутствовать в будущем, когда я буду спрашивать, знал ли он тогда, как все обернется. Потому что то, что он сказал дальше, наводило на мысль, что он всегда хорошо знал меня. И того человека, каким я был или которым однажды стану. – Я бы настоятельно советовал тебе, Чарльз, остановиться, прежде чем делать что-то серьезное. Я нахмурился: – Серьезное? Арчи посмотрел мне в глаза, потом медленно заговорил, словно с особой тщательностью выбирая слова. – Я думаю, мы оба знаем, что ты плохо реагируешь на предательство. Ты не любишь, когда из тебя делают дурака. Я не хотел бы, чтобы ты – или твой гнев – сотворил что-нибудь… непоправимое. Мы продолжали смотреть друг на друга, долгое время не говоря ни слова. Потом он сказал: – Чарли, я думаю, мы оба знаем, о чем я. Я знал. Однако я забыл, насколько хорошо он меня знает. Как многое я позволял ему видеть во мне в прошлом, и как сильно это, должно быть, беспокоило его сейчас. Арчи был единственным, кому я по-настоящему доверял свои мысли в юности. Мысли, которые всегда у меня были, если честно. Однажды вечером, когда нам обоим было по шестнадцать лет, он пришел с ночевкой на Сент-Джордж-сквер. Каникулы без него были довольно тяжелы. Он был лучшим другом, который мог быть у гея в Итоне, и мы использовали любой повод, чтобы побыть в компании друг друга вне школы – до такой степени, что, когда люди слышали, что я гей, то предполагали, что Арчи мой любовник. Это была неправда. В нашей тесной дружбе не было ничего сексуального, но был глубокий фундамент любви, которая никогда не проходила. И поэтому тем вечером в своей спальне, когда нам было по шестнадцать, пока мой папа был в клубе, несомненно шантажируя какого-нибудь министра ради создания очередного выгодного ему пробела в законодательстве, я откровенно рассказал Арчи о своем самом глубоком секрете. О том, как часто мой разум обращается к жестоким мыслям. Жажде насилия. В качестве кары для тех, кто меня обидел. – Когда ты думаешь об этом? – спросил он, повернувшись лицом ко мне. – Каждый день, – ответил я. – Когда кто-нибудь меня расстраивает, когда учитель меня высмеивает, когда ясно, что я не нравлюсь тому, кто нравится мне, когда кто-то грубо толкает меня, идя по улице… Я помню, как он смотрел мне в глаза, лежа вместе со мной в кровати, а на заднем фоне по видео шел какой-то ужастик. – Расскажи что-нибудь, о чем ты думаешь, – попросил он. Он говорил спокойно и неторопливо, но я понял, что ему интересно. – Просто… сделать им больно. Выбить зубы. Вонзить нож в сердце. Смотреть, как они истекают кровью. При этих словах его глаза чуть расширились, но, надо отдать ему должное, он даже не вздрогнул. – Это связано с… сексом? – спросил Арчи, слегка нахмурившись. Это предположение меня не разозлило – лишь привело в недоумение. – Нет, вовсе нет. Я понял, что это слегка озадачило его. Думаю, если бы это было «связано с сексом», он смог бы по крайней мере списать это на садизм или своеобразный кинк. Но без этого контекста он не понимал до конца. В тот момент я понял, что, хотя и не встречу от Арчи осуждения или критики по этому поводу, ответов я не получу. Было ясно, что он никогда не оценит чувства завершенности, чувства удовлетворяющей неотвратимости, когда воображаешь, что причиняешь людям боль и используешь это в качестве оружия против других каждый день своей жизни. Однако его следующие слова намекали на скрытое неодобрение. – Наверное… не стоит говорить об этом с другими. Не хотелось бы, чтобы у них сложилось ложное представление о тебе. Он слабо улыбнулся мне, но было в его глазах что-то еще, чего я не смог распознать. Разочарование? Или, может, беспокойство? Я еще несколько секунд смотрел на его лицо, но там больше не было подсказок, не было признаков отвращения или страха, так что я отвел глаза и вернулся к просмотру фильма. Теперь, через двадцать лет после того разговора, его эхо еще звучало между нами. Признание подростка его своему лучшему другу вернулось преследовать двух взрослых на пороге среднего возраста. Иногда за прошедшие годы Арчи вспоминал о том разговоре. Думаю, это был его способ предостерегать меня от моей собственной природы. Направлять на верный путь. Мои мысли на секунду унеслись к нашему обеду, когда он вспомнил о моем нападении на Джаспера Кинга в школе. Вероятно, то было одно из его предупреждений, чтобы я не терял бдительности. Напоминание о том, что правильно, а что нет. Я подумал обо всем, что мог бы сказать ему в тот момент. Обнадежить его. Сказать, что не сделаю ничего ужасного. Ничего «непоправимого». Но у меня не было сил касаться этой темы. Я просто сказал ему, что поеду заберу Титуса от мамы, а потом домой подумать обо всем. Арчи поднял бровь: – О чем? – О будущем. Моем и Мэттью. Арчи некоторое время выбирал яблоко в стоящей перед ним миске с фруктами и в итоге выбрал темно-красное сорта «Гала». Напряжение на его лице ослабло, как будто мои слова его немного успокоили. Он принялся медленно резать яблоко и, не глядя на меня, сказал: – А Руперт? Его имя, произнесенное вслух, вызвало дрожь вдоль позвоночника. – Руперт? Теперь Арчи встретил мой взгляд.