Она снова кивает. – Мужчины на самом деле так предсказуемы, верно? – она закатывает глаза к потолку. – И у них есть привычка недооценивать женщин. Мэттью недооценил меня. Что я сделаю. На что пойду. Но не ты. – Да, не я. Я знал, что в тебе было что-то… не так. Что-то, что Мэттью, в его постоянном желании быть хорошим для людей и заводить друзей, не замечал. Рейчел смотрит на меня с задумчивым выражением лица, и мне кажется, что в ее взгляде мелькает намек на уважение. Но потом она говорит: – Он так стремился узнать меня, да? Сначала это застало меня врасплох, но потом, когда его сообщения в «Вотсап» становились все более заигрывающими – ну, я догадалась, что он играет на два фронта. Ему нужны были от меня не книжные разговоры, а кое-что другое. Это еще одна общая для всех мужчин черта: они думают своими членами. По правде говоря, ты был не лучше… так испугался, что я пытаюсь соблазнить его или питаю какую-то извращенную одержимость вашим приемным сыном. Всегда все сводится к сексу, верно? Не подумал поискать в другом месте, а? Ее голос становится тише, ниже, опаснее. Я молчу, мне не уютно от осознания, что ее мнение обо мне и Мэттью, по крайней мере пока, удручающе точное. – Первым делом, позволь мне прояснить, почему ты убил его, – говорит она, возвращаясь к деловому тону. – Из-за его романа с дочерью Эштонов, да? Я коротко киваю. – И ты узнал об этом на празднике? – Нет. Чуть позже. На ее лице мелькает удивление. – Ох, ну, я предполагала, что он расскажет тебе сразу все. Особенно после… о боже, ты не знаешь, да? – Знаю что? Она усмехается, наслаждаясь ролью вестницы. – Что он трахался с ней на празднике. Я их застала. Они были в ванной, он и Елена. Я проследила за ними и видела силуэты сквозь щель там, где дверные петли. Я подождала, пока они закончат, и только потом приперла к стенке. Но все это немножко низкопробно, верно? И чуть-чуть иронично, признаться, поскольку я совершенно уверена, что причина, по которой моему брату позволили умереть, заключалась в том, что вы считали его низкопробным. Рабочий класс. Бедняк. Не из клуба. Учился в обычной школе в Брадфорде, а не в частной в Беркшире. Продавец и мелкий предприниматель, а не успешный директор компании, модельер или политик. Это меня цепляет, как она, по-видимому, предвидела. – Он был наркоторговцем. Она качает головой: – Нет, извини, но это не так. Он был наркоманом. Он был болен. Я недоверчиво фыркаю: – Он сам выбрал употреблять. Он знал риски. Он знал закон. Он знал, что это будет значить, как только он начнет курить, нюхать или колоться. Она продолжала качать головой, теперь медленнее, словно глядя на безнадежного ребенка. – Какое лицемерие. Я готова спорить на что угодно – не то чтобы у меня много что осталось – что ты позволял себе дорожку кокаина после ужина в честь какой-нибудь гламурной премии. Или, может, необычную таблетку. Я в ярости от того, что меня предает собственное тело; от поднимающегося гнева лицо горит, а по шее бегут мурашки. – Думаю, что большинству людей будет совершенно очевидно, что делают такие, как ты. Вы меняете правила игры для менее привилегированных. Правила, которые устанавливают, что верно, а что нет, что такое успех, а что провал, что заслуженно и что незаслуженно. – Я ничего такого не делал, – говорю я, стиснув зубы. – Тогда почему моему брату не позволили жить? – Потому что, – говорю я громче, чем собирался, потом снова понижаю голос: – Потому что он был ленивой, торгующей наркотой сволочью, которая сломала жизнь своей девушке и ее семье. И снова покачивание головой. – Ты все путаешь. Это заставляет меня замолчать. – Что? – спрашиваю я, глядя на знающее, до ужаса самоуверенное выражение ее лица. Она вздыхает: – Это не Джонни приобщил Колетт к наркотикам. Все было наоборот. Почва у меня под ногами смещается. Ощущение дежавю искажает чувство реальности, когда меня швыряет обратно в прошлое. Мэттью стоит возле камина в нашей гостиной. Рассказывает мне все. Все своими словами. Его словами. В моей голове все становится на места. И теперь это происходит снова. Разные истины, разные истории. И всегда я, единственный в темноте, единственный, от кого скрывают секреты. – Тебя обманули, – просто говорит Рейчел. Я качаю головой. – Нет… нет, это… Колетт не употребляла наркотики до встречи с Джонни… Рейчел пожимает плечами: – Я не могу этого доказать, конечно, но со слов Джонни, она уже имела налаженные связи с дилерами до того, как поступила в Дарем. Джонни просто имел несчастье трахнуть ее однажды ночью за клубом, когда она училась на первом курсе. Как и твоему мужу, ему было сложно держать свой член в штанах. Но познакомившись с Колетт, он изменился. Он всегда был добрым, отзывчивым мальчиком. Всегда заботился обо мне и маме с папой. Брался за любую работу в магазинах и на заводах, чтобы приносить деньги. Но когда он начал встречаться с Колетт, его доброта и чувство долга оказались перегружены. Все, что он делал, было частью его огромных усилий порадовать ее. И благодаря таблетке экстази, которую она положила ему на язык той ночью в переулке за клубом, он пристрастился к тем же веществам, с которыми она познакомилась в той элитной школе, в которой училась. Я не выдерживаю. Все не так. Это не может быть правдой; просто не может. Я видел фотографии Джонни Холдена. Он выглядел ужасно – по-наркомански худющий, в татуировках, с таким не хочется встретиться ночью на пустынной улице. Словно прочитав мои мысли, Рейчел продолжает: – Я думаю, ваша компания просто решила, что он более естественный преступник. Не могла же это быть славная, любимая Колетт, верно? Со своими пальто от «Диор», сумочками «Малбери» и правильным английским акцентом, хоть и родилась в Шотландии. Но серьезно, разве ты не видишь проблему, если никогда не думал усомниться во всем этом? Никогда не думал, что, возможно, была явная попытка изобразить ее жертвой, его – отравой, паразитом, от которого необходимо избавиться. Я медленно качаю головой: – Я… не знаю… я никогда не думал… – Конечно не думал. – ее губы кривятся, словно от отвращения. – Ты точно такой же. – Но Мэттью сказал… он сказал, что на него напали. Джонни. Джонни и компания других молодых людей заявились ночью и терроризировали его. Они делали ужасные вещи. Угрожали кастрировать его, убить, заставили нюхать кокаин… Это было… это звучало чудовищно. И все потому, что он пытался уговорить Колетт завязать с наркотиками, бросить Джонни, лечь на реабилитацию или что там необходимо, чтобы держаться подальше от такой жизни. Рейчел поднимает бровь. – Джонни? Терроризировал кого-то? Уверяю тебя, сколько бы наркотиков он ни употреблял, я не могу представить, чтобы он совершил нечто подобное. Это не укладывается у меня в голове. – То есть ты говоришь… Мэттью все придумал? Даже произнеся вслух, я не могу этого принять, ведь его рассказ был таким ужасающе подробным. Взгляд Рейчел на брата иллюзорен, искажен годами видимых через розовые очки семейных воспоминаний до того, как все пошло не так. Она смотрит на меня как на дурачка. – Он уже доказал, что отъявленный лгун, разве нет? Ты вообще знал, что ему нравятся женщины? Собственно, знал ли ты его вообще? Этот вопрос несколько секунд висит между нами. Я не отвечаю на него, да она и не ждет ответа. – Даже если на него напали, я прекрасно представляю, что были и другие люди, не желавшие, чтобы он вмешивался в жизнь сестры. Я догадываюсь, что она была очень полезна многим дилерам – сводила их с другими богатыми молодыми людьми вроде нее. Может быть, она распустила язык, слишком громко обвиняла брата в своих попытках лечиться. Кое в чем она может быть права, но не в этом. Я уверен. Я видел в глазах Мэттью ужас от оживающих воспоминаний. Рейчел, должно быть, ослеплена своим чувством вины, своей скорбью, своей любовью к покойному брату. Хотя, полагаю, она может думать так же про меня. Ослепленный чувством вины. Ослепленный любовью. Я утыкаюсь лицом в ладони и тру глаза. Внезапно чувствую себя уставшим. Я думал, что все закончилось. Я думал, что освободился от этой путаницы. – Так что, может быть, сейчас ты понимаешь, почему я желала смерти твоему мужу. Но на случай, если ты не до конца осознал, насколько глубока моя ненависть, добавлю тебе контекста. Я была счастлива, пока не появилась Колетт. Я открыла собственную студию фотографии и галерею в Брадфорде. Я сама обеспечивала себя. Но потом Джонни понадобилось занять денег. Он сказал, что сглупил и взял в долг у скользких типов. Конечно, я дала ему денег. Мне была невыносима мысль, что его изобьют какие-то отморозки из-за сотни фунтов. Но потом ему понадобилось еще. И еще. Его поведение стало настораживать. Как только я поняла, что происходит – наркотики, пьянство и причину всего этого – я отправилась на квартиру к Колетт. Поговорила с ней. Умоляла бросить его. Она сказала мне отвалить. Обозвала сукой, которая лезет не в свое дело. Сказала, что они любят друг друга. Что ж, эта любовь не закончилась ничем хорошим для них. И для меня. Я продала галерею, чтобы оплатить реабилитацию Джонни, добавив большую часть родительских накоплений. Это не помогло. Он сбежал. И, конечно, улетел к ней в Норвегию. Он хотя бы сказал, куда отправился, что бывало не всегда, и дал мне шанс последовать за ним. Я несколько раз пыталась достучаться до него, но он каждый раз вел себя так, будто я ною и мешаю ему веселиться. Он сказал, что я позорю его перед новыми друзьями. Но я видела, как они смотрели на него, с его сильным йоркширским акцентом на фоне их аристократических оксбриджских гласных. Он хвастался первой партией клиентов в качестве персонального фитнес-тренера, а остальные ухмылялись, прикрываясь руками. Он достаточно позорился и без меня. Но я не оправдываю их снобизма. Я твердо уверена, что они точно так же относились бы к нему, даже будь он более сдержанным, менее гиперактивным. Он не учился в Итоне, не рос в таунхаусе в Челси или среди холмов в загородном поместье. Он был чужаком. Они все равно дали бы ему это понять. Я качаю головой: – Ты этого не знаешь наверняка. Она закатывает глаза: – Все еще защищаешь клан, да? Я медленно выдыхаю, пытаясь контролировать свои эмоции. – Перестань разделять людей так. Это политика идентичности чистой воды. А я терпеть не могу политику идентичности. – Надо думать. Может потому, что ты с рождения обладал преимуществами, о которых другие могут только мечтать? Но да, поправь меня, если я не права. Мне нравится слушать нотации о привилегиях от миллионера с аристократическими предками. – Ты могла не заметить, – говорю я сквозь стиснутые зубы, – Но я всю свою жизнь состою в отношениях с мужчинами. И не так давно мой так называемый привилегированный элитарный круг изгнал бы меня, если бы я выбрал быть верным себе, а не хорошим маленьким мальчиком, который женился бы на женщине, чтобы сохранять видимость приличий. Так что не смей думать, что мое положение в этой фантазии о богатых людях, в которую ты так упорно веришь, всегда было таким безопасным. Я каждый день своей юности жил с вероятностью стать изгоем. Мне просто очень повезло родиться тогда, когда я родился, а не на несколько десятилетий раньше. Но, конечно, все это не укладывается в картину, которую ты так отчаянно создаешь, так что не обращай внимания. Рейчел сверкает глазами и упирается ладонями в стол. Ее голос становится похожим на лед шепотом. – Могу я дать тебе совет? Прекрати бесить женщину, отбывающую твое наказание. Ты играешь с огнем.