Ее слова попадают в цель. Я ненавижу себя за это, но закрываю рот, глотая ответ, который очень хочу бросить ей. Теперь ее лицо искажено страданием и гневом, и это выражение остается, когда она открывает рот, чтобы заговорить, но останавливается. Ей явно слишком тяжело озвучивать то, что она пытается произнести. – Я сделала кое-что… непростительное, – говорит она, смахивая слезу в уголке глаза. – Мы сделали кое-что непростительное. Я, мама и папа. Мы отпустили Титуса. После смерти Джонни мы позволили, чтобы его забрал брат Колетт, человек, которого я никогда толком не встречала, и Колетт уехала домой с ними. В то время нам было слишком больно даже признавать существование ребенка. Мамин католицизм в сочетании с горем довел ее почти до сумасшествия. Следом были рак и химиотерапия. Не удивительно, что она не могла посмотреть в лицо реальности. Папа считал, что ребенку будет лучше расти в богатой семье. И, честно говоря, не думаю, что у него оставались силы бороться или хотя бы заботиться о маленьком ребенке. Когда я думаю о прошлом, то много о чем сожалею, но, думаю, мои действия тогда принадлежали не тому человеку, каким я являюсь сейчас. Смотреть, как у меня на глазах умирает мать – умирает сразу после смерти собственного сына, зная, что оставляет мужа и дочь, убитых горем… такое меняет тебя. Выворачивает наизнанку. Сейчас легко оглядываться назад и говорить, что, если можно было бы вернуть то время, я боролась бы за то, чтобы быть частью жизни нашего племянника и внука, нашей последней связующей ниточки с Джонни. Но подобные мысли сводят с ума. Если слишком долго зацикливаться на них. Может, так и произошло. На мгновение я задумываюсь, закончила ли она. Гневное выражение теперь сменилось отсутствующим взглядом. У меня складывается ощущение, что я могу встать и уйти, а она и не заметит. Наконец она говорит: – Полагаю, он рассказал тебе, как я узнала, что он сделал. Что я сфотографировала его. На самом деле это вышло случайно. Мне повезло, что мой тогдашний партнер подарил мне особенно хорошую камеру, по стандартам две тысячи пятого года. Он очень хотел, чтобы я вернулась к фотографии. Так что, будучи в Норвегии, я снимала в лесу, окружавшем гостиничный комплекс. И благодаря передовой для того времени полноразмерной матрице и разрешению 12,8 мегапикселей мне удалось сделать очень близкое извлечение из цифрового изображения в «Фотошопе» и расширить его до полноэкранного. Наверное, нет необходимости рассказывать тебе, что оно показало. Она многозначительно смотрит на меня. Я киваю. – Мэттью, – говорю я охрипшим от долгого молчания голосом. Она кивает. – Мэттью. Стоявшего там. С Титусом на руках. Смотревшего на моего брата в джакузи. На фото видно, что он спит. А Мэттью ничего не делает. Не пытается его разбудить. Не пытается его спасти, вытащить из воды. Джонни был меньше Мэттью. Наркотики сделали его худым и жилистым. Мэттью ничего не стоило спасти ему жизнь. Но он не стал. У его был шанс, а он оставил его умирать. – Откуда ты знаешь, что Джонни уже не был мертв? Может, Мэттью просто спас Титуса от утопления в руках передознувшегося трупа? Это не производит на нее впечатления. – Потому что, несмотря на кокаин и героин в крови, мой брат умудрился вдохнуть довольно много воды, прежде чем его сердце остановилось. Трупы не пытаются дышать под водой. Она на мгновение замолкает, словно давая мне время осознать сказанное. Я пользуюсь паузой и задаю ей еще вопрос: – Почему ты не пошла в полицию? Или не выследила Мэттью там и тогда? Она вздыхает. – Потому что умерла мама. В прямом смысле на следующий день после того, как я нашла фото. И это отняло у меня все силы. По крайней мере на время. Но в последующие годы у меня начала развиваться одержимость. Я следила за любыми новостями, которые могла найти о нем, хотя их было немного. Всего лишь его работа и получение степени. Тогда интернет был гораздо меньше. Прежде, чем мы стали выкладывать в сеть каждую мелочь, как люди делают сейчас. Это кажется странным, но я была больше зациклена на ненависти к нему и желании ему смерти, чем на проверке, что с моим племянником все в порядке. Но я знала, что Титус счастлив. Через несколько лет я нашла на сайте школы Итон-сквер фотографию, на которой он играет на тамбурине. Он выглядел счастливым. Одержимость прекратилась, только когда я влюбилась. В парня, с которым дружила много лет. В парня, который и подарил мне камеру. Его звали Кевин. Он настаивал на том, чтобы я отпустила прошлое. Говорил, что одержимость Джонсами нездоровая, хотя никогда не знал, что я увидела на фотографии. Он думал, что я просто ненавижу их из-за влияния, которое Колетт оказала на Джонни, и их снобистского отношения к нему. Он говорил, что поддержит меня, если я захочу участвовать в жизни Титуса, но считал, что мою жгучую ненависть к ним нужно либо устранить, либо отпустить. Так что я ее отпустила. Теоретически. Я как могла продолжала жить, хотя у нас ничего не получилось. Наши интимные отношения как пары казались мне неестественными, поскольку я чуть ли не с семи лет рассматривала его как платонического друга. Мы несколько лет делали вид, что проблемы не существует, пока он не сказал, что хочет от меня детей. Тогда я поняла, что пора заканчивать, так что мы расстались и съехали с квартиры, которую снимали вместе. Несмотря на то, что в прошедшие годы я снова начала брать заказы на фотосъемку, без доходов Кевина я не могла прожить лишь на них. Поэтому я устроилась работать в садовый центр. И во время работы там, одним ненастным днем я наткнулась на твой профиль в «Инстаграме». Он появился у меня в рекомендациях. Очаровательное фото двух мужчин и мальчика с кексом, который они только что испекли. Я даже не могу описать тебе эффект, который произвела на меня эта фотография. После многих лет подавления этой стороны моей жизни и попыток двигаться дальше снова столкнуться с ней… ну, это как будто кто-то начал меня душить. И с этого момента все как будто схлопнулось. Мне стало абсолютно ясно, что я должна найти Мэттью и заставить его заплатить за то, что он сделал с моим братом. Полагаю, я была в депрессии, не в здравом уме, но я с искренней радостью приняла эту цель. Я как будто спала на ходу в черно-белой жизни, и вдруг кто-то включил цветное изображение. Это было поразительно. Я так долго желала смерти Мэттью Джонсу, что наконец разрешить себе исполнить желаемое было похоже на один из тех моментов, о которых рассказывают верующие люди – откровение. Поэтому, когда я увидела его лежащим там, увидела, что ты меня опередил, мне показалось самым естественным в мире признаться в преступлении. Потому что именно за этим я пришла. Я не считаю себя христианкой, но сидя там с ножом в руке, ожидая приезда полиции, я была более спокойной и довольной, чем когда-либо. Я чувствовала себя близкой к Богу или тому, что люди называют Богом. У меня нет для этого названия, но можешь называть как хочешь – создатель, вселенная, предназначение. Вероятно, это для тебя слишком непонятно. Но я испытывала именно это. Я таращусь на нее одновременно в ужасе и под впечатлением. Под впечатлением от описания ощущений, и ее способности сформулировать их, и в ужасе от того, как сильно это напоминает мои собственные. Ощущения, внезапное спокойствие, окутавшее меня после кровопролития, были – она права – переживанием, которому невольно придаешь религиозное значение. Это было божественно, в истинном смысле слова, когда возмездие и правосудие приходят вместе, чтобы исправить нарушенное равновесие в мире. Это было нечто более великое, чем то, с чем сталкивается человеческая повседневная жизнь, а потому требовало подобного языка, чтобы хоть приблизительно описать. Те, кто утверждает, будто в насилии нет красоты, ничего не понимают. – Ирония в том, – говорит Рейчел через несколько секунд тишины, – Что я планировала сделать это именно так, как сделал ты. Я даже изучала, в какое место втыкать нож – история поисков в интернете очень пригодилась полиции при выдвижении обвинений против меня. Поэтому, обнаружив, что работа уже выполнена, а ты сидишь за столом, должна признать, я испытала нечто вроде благодарности. Благодарности за то, что ты сделал то, что я так долго хотела. Что облегчило мои дальнейшие действия. Я знала, что Титус любит тебя как отца – человека, который был рядом с ним всю жизнь, в отличие от меня. И я должна была сделать что-нибудь, чтобы отомстить за смерть брата. Поэтому я призналась в суде и отправилась сюда, чтобы продлить это ощущение смысла. Это значит, что я могла отплатить Джонни за то, что не разглядела признаки его болезни раньше, не сумела направить его на безопасный путь. За то, что оказалась недостаточно хорошей сестрой, дочерью, тетей. Кто знает, может, после десяти лет здесь я буду чувствовать себя иначе. Но пока что вы с Титусом вольны жить своими жизнями. Наше время подходит к концу, и, судя по ее тону, наш разговор тоже. Только одна маленькая деталь запускает тревожный колокол в моей голове и заставляет меня посмотреть на нее с растущим беспокойством. – Пока что? – повторяю я. Рейчел на несколько секунд задумывается, а потом говорит: – Остерегайся Титуса. Ему может быть трудно справиться со всем этим самостоятельно. С этим секретом. Он обладает… взрывной мощью. Однажды Титусу может потребоваться твое поощрение, чтобы молчать. На твоем месте я бы не расслаблялась. И не принимала его молчание как данность. Просто… будь осторожен. Я ожидал услышать от Рейчел что угодно, но только не это, и это выбивает меня из колеи. – Я… что? Не думаю, что Титус расскажет что-нибудь… – Просто присматривай за ним изо всех сил, – перебивает меня Рейчел. – Для меня. Это все, о чем я прошу. Сделай это, и все будет хорошо. И надеюсь, мне никогда не придется использовать это. Она позволяет мне увидеть в рукаве, который все время комкала в правой руке, что-то маленькое и серебристое с красным светодиодом сбоку. Цифровой диктофон. – Зачем… как ты?… Я оглядываюсь на персонал тюрьмы с обеих сторон. Похоже, никто ничего не заметил. – О, здесь можно достать что угодно, если знаешь нужных людей. В первой тюрьме, в которой я сидела до суда, было бы сложнее. Там гораздо более строгие правила. Здесь же меры безопасности весьма расслабленные, и в итоге все упирается в вопрос налаживания связей. Серьезно, Чарли, для человека мира ты и правда очень наивный. Вокруг звучит сигнал к окончанию свиданий, и Рейчел начинает вставать. – Хотя на самом деле ты не человек мира, да? Всего лишь своего маленького мирка. Я не знаю, что сказать на это, поэтому молчу. – Что ж, удачи в новой жизни, – говорит она со слабой улыбкой. – Если все пойдет хорошо, увидимся лет через пятнадцать. Глава 49 Чарли Через семь месяцев после убийства Поездка домой из тюрьмы кажется гораздо более серой и холодной, чем две недели назад, когда я ехал из Лондона в Оксфорд. В ушах продолжает звучать разговор с Рейчел. То, что она сказала про Мэттью. И Титуса. Будущее, казавшееся таким ярким и безмятежным, вдруг становится неспокойным и неопределенным. Как будто когда-то твердая почва рушится под ногами. Мне потребовались месяцы, чтобы достичь ощущения равновесия, хоть какой-то стабильности. И теперь оно нарушилось. Но, конечно, все это только в моей голове. Ничего не изменилось. Все по-прежнему. Слова Рейчел не могут повлиять на меня, если я не захочу. Я могу решить просто игнорировать ее предупреждения. Ее намек на то, что мое положение не так надежно, как мне хотелось бы, может быть просто ее попыткой выбить меня из колеи. Все будет хорошо, уговариваю я себя, пока паркуюсь перед особняком и захожу внутрь. Я иду в библиотеку, наливаю себе бренди и делаю глоток. Собираюсь отправить сообщение Руперту с вопросом, где он, когда слышу шум со стороны перехода в закрытый бассейн. Крики и улюлюканье, как будто в пещере с громким эхом проходит какая-то зрелищная игра. Наверняка Руперт, Титус и Пиппа устроили какое-то состязание с мячом, и Руперт, судя по всему, играет один против двоих. Когда я захожу, он машет мне своей крупной рукой и тут же получает в лицо мячом, потому что отвлекся. Я сажусь на шезлонг рядом с бассейном и недолго наблюдаю за ними, потом разблокирую телефон и бездумно листаю новостную ленту. Привычка открывать «Инстаграм» все еще иногда срабатывает, и я снова попадаю в его когти, передо мной разворачиваются фотографии, бессмысленные и пустые. Пока моя рука не задевает иконку, ведущую в мой профиль. И экран заполняет жестокая и прекрасная сетка наших с Мэттью фото. Я очень долго был уверен, что мой поступок был правильным. Заслуженным. Необходимым. Но теперь, после разговора с Рейчел, меня грызет другое чувство. Сомнение. Это чувство – сомнение. И оно меня пугает. Я ухожу от бассейна в раздевалку и шагаю прямо в душ, позволяя холодной струе воды промочить меня. Я глубоко дышу, пытаясь остановить панику, поглощающую меня жгучую тревогу. – Что ты делаешь? Я разворачиваюсь. В дверях стоит Титус, в мокрых плавках, потемневшие от воды волосы облепили лицо. Он выглядит обеспокоенным моим поведением. Мы и впрямь превратились в шпионов. Каждый из нас следит за другим, ожидая, что тот первым сломается от напряжения. Думаю, я делал вид, что это неправда. Заставлял себя верить, что все хорошо. А на самом деле это не так. – Просто… жарко, – говорю я, выходя из-под душа. Рубашка липнет к телу. – Поэтому я принял душ… – В одежде? – поднимает он бровь. – Почему ты просто не переоделся и не пришел в бассейн? Я смеюсь, выигрывая время, но получается фальшиво, и Титус это знает. Он знает, что я притворяюсь. Не отвечая на его вопрос, я сажусь на длинную лавку в центре комнаты. Я надеюсь, что он подойдет и сядет рядом, не дожидаясь приглашения, но он не подходит. Он просто стоит, стоит неподвижно, глядя на меня. Наконец он произносит: – Мне надо поговорить с тобой кое о чем. Я поднимаю на него глаза. Его слова меня не успокаивают, а совершенно наоборот. Но я отвечаю так, как положено всем отцам: – Ты можешь говорить со мной обо всем. Он кивает, словно ожидал такого ответа. После небольшой паузы он говорит, что хочет встречаться с Пиппой как положено. Как парень и девушка. – Я понимаю, что это, вероятно, тебя расстроит после того, что сделала ее мать, но я люблю Пиппу, и мы хотим быть вместе. Я не буду общаться с ее мамой, и ты тоже не обязан. Но она слишком сильно мне нравится, чтобы беспокоиться об этом сейчас. Это не то, чего я ожидал, и я даже смеюсь от облегчения – на этот раз по-настоящему – чувствуя, как напряжение начинает отпускать меня, как расслабляются плечи. – Что смешного? – спрашивает Титус несколько раздраженно, и я, все еще улыбаясь, отвечаю: – Ничего. Все хорошо. Пиппа замечательная девочка. Я просто… думал, что ты хочешь поговорить о другом. Титус странно смотрит на меня, потом отходит к дальней стене и берет полотенце из стопки, сложенной в углу. Я слышу, как он снимает и отбрасывает в сторону мокрые плавки и начинает вытираться. Когда он снова появляется передо мной, волосы больше не лезут в глаза, вокруг бедер обернуто полотенце, а выражение лица пустое и непроницаемое. – Я никогда не захочу говорить об этом, – наконец говорит он. Его ответ заставляет меня вздрогнуть. – Конечно, – соглашаюсь я, вставая, и кладу ладонь ему на плечо. – Я понимаю. Я просто… хочу, чтобы тебе было хорошо. Он смотрит мне в глаза и кивает. – Это прошло. Кончилось. Нам не надо об этом говорить. Он отходит к другим лавкам сбоку, где кучкой лежит его одежда, и поворачивается ко мне спиной, но я не могу позволить разговору закончиться так. – Согласен, – торопливо говорю я. – До тех пор, пока ты в порядке? Он замирает, потом оборачивается и коротко кивает. – Я в порядке, не волнуйся, я не собираюсь рассказывать Руперту, Пиппе или кому-то еще, если уж на то пошло. В этот момент я замечаю странное выражение в глазах Титуса. Я просто киваю ему, не зная, что сказать. Меня беспокоит его суровое лицо. Я иду на выход, чтобы дать ему одеться в одиночестве, но не успеваю дойти до двери, как он говорит: