Слышны ли в его голосе нотки обвинения? Непонятно. – Да так… По делам ездила. – Ложь во рту отдает горечью, словно дешевый кофе без сливок. Все так же смотрю в пол. Он кладет сэндвич на бумажное полотенце и вытирает руки о штаны. – Я помогу занести пакеты. – Он что, пытается вывести меня на чистую воду? – Нет-нет, я не в магазин ездила… – Он удивленно на меня смотрит. – Я ездила на заправку и занималась машиной. – По крайней мере, сказала правду. Хотя бы отчасти. – И почему мне не сказала? Этим мог бы заняться и я. Внутри у меня все замерло. Слова ли это жестокого, внушающего ужас человека? Вспоминаю взгляд Наталии, когда я уставилась на нее в окно. Точнее, не только тогда, а на протяжении всего нашего разговора: держалась холодно, чувствовалось неуважение, граничащее с грубостью. Больше я с ней не пересекалась. Ничего о ней не знаю. Может, с ней что-то не так. Вдруг это она срывается. Пошла в суд специально, чтобы запятнать ему репутацию и получить материальную компенсацию. Она могла все выдумать. Не люблю быть против того, кто может оказаться жертвой. Что мне делать? Верить ли незнакомому человеку, его обвинению против собственного сына? Зря я говорила с его бывшей. Словно сыпь, меня покрывает чувство вины. Он так на меня смотрит – не могу это вынести. Боюсь, что все выболтаю. – Эм… Голова немного болит. – Тру виски. – Думаю, мне лучше прилечь. Он кивает, лоб нахмурен, уголки рта опущены, во взгляде беспокойство. Это мой сын. Неравнодушный. Заботящийся. И как я могла подумать иначе. Не мог он ехать за мной. Он был на работе, а потом вернулся домой и перекусил. Только и всего. Выхожу с кухни и слышу, как кто-то настойчиво скребется, следом тревожный лай. Боуи. Дверца собаки закрыта на защелку. Днем я никогда ее не закрываю, и уж точно не закрываю, когда он на улице. Лай продолжается. – Ты закрыл дверцу Боуи? Хадсон пожал плечами и никак это не объяснил. Стесняется, что боится пса? Мог бы сказать, мы бы что-нибудь придумали. Боуи никогда бы на него не напал, но я все понимаю. Если в детстве видишь, как другого ребенка кусают за лицо, отношение к собакам меняется. К тому же у Хадсона никогда не было домашнего животного. Если не считать Чомперса. Стою у двери, мыслями возвращаюсь в прошлое. Хадсону тогда было десять. Убираю челку, прижимаюсь губами. Лоб всегда горячий. Когда он был маленький, я все время боялась, что у него неспадающий жар. Выпрямившись, шепчу: – Спокойной ночи, – тянусь к выключателю, взгляд падает на клетку Чомперса. Хадсон долго выпрашивал хомячка, и вот пару месяцев назад хомячок появился. Сын все время о нем заботится: проверяет, есть ли еда и чистая вода. Они с Дарреном даже пару раз вместе чистили клетку. Сын старается, заботится о питомце – горжусь им. Ведь когда очарование новым питомцем улетучилось, забота по уборке грязных опилок не свалилась на меня. И честно говоря, я этому очень рада. Стоп. Где Чомперс? Обычно, когда укладываю Хадсона спать, он шуршит – к ночи становится активнее. Его клетка наполнена всякими коробочками и колесиками – всем тем, что нам так настоятельно посоветовали купить в зоомагазине. Внимательно осматриваю клетку, но хомяка нигде нет. – Хадсон. Где Чомперс? Он хватает край одеяла, нижняя губа трясется. Мое сердце уходит в пятки. – Хадсон? – Я отхожу от стены. – Не знаю, – произнес он тихо напуганным голосом. – Когда я поднялся после ужина, он был в клетке. Когда мы купили Хадсону Чомперса, моим единственным правилом было не выпускать его из клетки. Не хотелось проснуться посреди ночи и обнаружить хомяка в кровати. При одной только мысли у меня бежали мурашки по коже. Теперь, когда осматриваю пол комнаты Хадсона, мою шею и грудь охватывает пылающий пожар чесотки, вызванной волнением. – Почему ты ничего не сказал? – Не хочу, чтобы ты меня ругала. – Он сел в кровати, в глазах слезы. – Я обещал, что клетку открывать не буду. Я не открывал. Не знаю, куда он делся. Я уставилась на него и спустя пару секунд вздохнула. Ему всего десять. Может, он еще слишком маленький, чтобы нести ответственность за питомца. Я вышла из комнаты и сказала о пропаже Даррену, весь вечер мы оба искали хомяка. Спустя пару часов это дело бросили. Мы разложили по дому корм – вдруг появится, но, казалось, наши ожидания напрасны. Даррен был уверен: хомяк перегрыз провод и умер где-то в стене. Так что мне было поручено утром сообщить Хадсону плохую новость. – Будет лучше, если скажешь ему ты. Не уверена, что это так. Согласилась лишь потому, что меня мучила совесть: в последнее время редко бываю дома. Тем вечером Даррен, как обычно, лег раньше меня. Я долго не спала, смотрела телевизор. Примерно в одиннадцать захотелось чего-то соленого и вредного, так что, стащив пакет чипсов, что мы купили детям на обед в школу, на кухне я хрустела чипсами и смотрела в окно: на втором этаже в доме Лесли загорелся свет и спустя минуту потух. Кто-нибудь спустился попить воды. Я улыбнулась. Как же хорошо дружить с соседями! Когда ничего не осталось, я открыла мусорное ведро. Не то, чтобы Кендра и Даррен ругают меня за ночные перекусы. Но это была последняя упаковка сырных начос, которые обожает Хадсон. Не хочу, чтобы меня приняли за воровку. Скомканную упаковку засунула поглубже в ведро и сверху аккуратно положила еще мусор, но вдруг я увидела что-то коричневое. И пушистое. Отодвинула пару оберток и пустую упаковку из-под молока – теперь видно. Чомперс. Его тело безжизненно, голова вывернута под странным углом. Не желая разбудить весь дом, я сдержала крик; борясь с тошнотой, завернула его в бумажное полотенце и сказав несколько слов («Прости, малыш»), похоронила в мусорном баке на улице. На следующее утро я поговорила с Хадсоном. Он понятия не имеет, как хомяк там оказался. Странно. Он ведь туда попал не сам по себе. Хомяки не забираются в мусорки и не умирают просто так. Сказать Даррену, что я нашла беглеца, у меня не хватило смелости. Единственный, кому рассказала, был Мак. Он меня успокоил, мол, волноваться не стоит. Должно быть, в порыве эмоций Хадсон слишком сильно сжал хомяка. Или выпустил из клетки, а потом случайно на него наступил. Нелепая случайность, не более. Хадсон боится признаться, вот и все. Какой нормальный ребенок станет убивать своего хомячка? Мак меня успокоил. Но что если он ошибается? Что если Хадсон взял и убил Чомперса? Что если это был звоночек, на который мне стоило обратить внимание? Боже мой, снова я к этому вернулась! Снова меня засасывает в эту пучину. Что со мной не так? Может паранойя сопутствовать Альцгеймеру? Спрошу об этом доктора. Открываю дверцу – на кухню влетает Боуи. По тому, как сильно виляет хвостом, понимаю: рад. Ничего не сказав Хадсону, поднимаюсь в спальню, следом за мной бежит верный пес. Глава 15 Колбасная нарезка закончилась. Недовольно смотрю на сэндвич, который теперь не собрать до конца. Сыр, листья салата, майонез, хлеб. А вот колбасы нет. Обыскала весь холодильник. Закончилась. Хадсон, стало быть, съел всю пачку. «Этот парень съест нас, а потом и наш дом», – поговаривал Даррен, когда Хадсон был подростком. С тех пор мало что изменилось. Глядя на куцый сэндвич, уговорила себя перекусить тем, что есть. Откусив, думаю, куда пошел Хадсон. Когда вернулась с утренней прогулки, его уже не было. Сегодня суббота, так что вряд ли он работает. Откусила еще, вкус сэндвича вдруг перенес меня в детство. Моя семья жила скромно, мама часто готовила простенькие сэндвичи с сыром. Представляю ее на нашей старой кухне у столешницы: достает из шуршащего целлофана кусочки белого хлеба. Мои дети и представить себе не могут, каково это – расти в бедности. Несмотря на бесконечные жалобы, что мы как-то не так их воспитывали, они никогда ни в чем не нуждались. Знаю, что я не Лесли и не Бет. Так и не вжилась в роль матери. Я не из тех девочек, что все детство мечтают, как бы выйти замуж и родить детей. Я мечтала стать известной. Выступать на Бродвее. Быть солисткой в популярной группе. Вот к чему я стремилась. Быть в свете прожекторов, сочинять музыку и петь в свое удовольствие. Я совсем не думала о семье. Будь она большая или маленькая. Об этом мечтал Даррен. Благодаря ему у нас двое детей. Благодаря мне их двое, а не больше. Моя мать была домохозяйкой. Заботилась о нас с отцом. При одном только взгляде на нее я чесалась, не хватало воздуха. Целыми днями она занималась уборкой. Следила, чтобы мы с отцом были счастливы. Вечера проводила на кухне: готовила и убирала. По субботам гладила все папины рубашки и брюки. По воскресеньям готовила еду на неделю. И, похоже, все ее устраивало. Тогда я думала: будь у меня такая жизнь, я бы покрылась пылью и умерла. Потом я встретила Даррена. Нам было по семнадцать. Я пела на свадьбе у друзей семьи. «Все, чего я прошу» из «Призрака оперы» под аккомпанемент струнного квартета. До сих пор помню, что на мне было платье цвета морской волны, туфли в тон. Я чувствовала себя такой взрослой. Даррен подошел ко мне на церемонии. Выглядел он прекрасно: темные волнистые волосы почти доставали до воротника рубашки, огромные карие глаза. Не красавчик, каких в школе было пруд пруди, – на носу забавная горбинка. Но в отличие от них, в нем чувствовалась искренность. Спокойствие. Очаровательная улыбка. Впервые я увидела его в черных брюках, рубашке, одна рука в кармане. – У тебя удивительный голос, – сказал он. Лучшего комплимента не придумать. Многие парни говорили, что я милая, – мне было все равно. Мой отец говорил матери, какая она милая, и снисходительно гладил по голове. Он мило гулял с ней под руку, а она мило о нем заботилась. Хоть бы раз назвал ее умной или талантливой! Она была творческой натурой – и он даже об этом не знал. Как-то раз в ящике со старьем я нашла ее наброски. «Да, пустяки, – махнула мама рукой, в ответ на мое любопытство. – Увлекалась на досуге». Но я видела, что это не пустяки. У нее хорошо получалось. Слишком хорошо. Ей бы заниматься собой, а не ублажать отцовы прихоти. Я искала кого-то, кто увидит во мне больше, чем просто милую девочку. Кого-то, кто оценит мой талант.