Хрипит. Отчаянно и бешено. Сверкает глазами — видно даже в темноте. Ничего не говорит, но требования понятны. Отпустить. Натравить на Алекса ментов, а потом — Шубин подтянет дружков бандитов. Их есть у него. Конечно же — попросить прощения. Может быть — даже дать на прощанье. В идеале, наверное — вернуться обратно в Саратов и жить в будке у его загородного дома. Вилять хвостом перед его женушкой. Ага, бегу и падаю. Гав-гав! — Ты что-то приготовил для меня? — оборачиваюсь к стоящему за моей спиной Козырю. Даже не стараюсь, но выражение лица и голос, как у девочки, которая услышала от Дедушки Мороза что она очень хорошо себя вела, и вот весь этот мешок подарков — он для меня. Да. Это на самом деле сильно. Подарить мне моего врага. Человека, которому я до своего побега мечтала вырезать сердце по-настоящему. Потому что, ну… Зачем оно ему? Тупо кровь перекачивать? Какая бездуховность! Козырь дарит мне одну из своих неподражаемых кривых ухмылок. Убирает руку с моего бедра и впервые за последние полтора часа отдаляется от меня на несколько шагов. И я вдруг понимаю, что мне без него… холодно. Хладнокровная я все-таки змеюка. Быстро зябну. А может быть… Дело просто в нем… Просто хочу, чтобы был рядом. Но подожду. Есть чего ждать ведь. Алекс возвращается неторопливо, и я с удовольствием любуюсь его вальяжной походкой. Идет не с пустыми руками, а с темным подносом, накрытым черной тканью. — Господи, как ты любишь красивые жесты, — я закатываю глаза, — сначала часы эти, три коробочки одна в другой. Теперь подносик. Тряпочка — чистый шелк, я надеюсь? — Надеешься? — Козырь насмешливо вздергивает бровь. — То есть ты не до конца уверена в том, что я выберу лучшее? — Ну, выбрал же зачем-то меня вместо своей расфуфыренной жены, — пожимаю плечами, делая вид, что говорю не всерьез. Почти-почти не всерьез. Увы, но я себе цену знаю. Девочка на пару раз. Девочка, которой слишком много, даже если принимаешь её дозами. И ничто это не способно переменить. Не изобрели еще аппарата уничтожения личности, а если бы и изобрели — я бы даже близко к нему не приблизилась. Мое кредо по жизни — возвести стервозность на уровень культа. И пусть мне все преклоняются, раз уж любить не найдет в себе сил ни один человек. — Как раз наоборот, — Козырю прекрасно удается роль дьявола, он стоит слева, так, чтобы поднос был прямо передо мной, а его рот жаром адской геенны дышит мне на ухо, — мой выбор сделан. Мой выбор — ты. Лучшее развлечение для этого вечера. Мне кажется — с моего уха вот-вот закапает. Воск. Интересно, как он это делает? Для этого вечера… Любой другой мужчина даже случайно проговорив для меня что-то такое, улетел бы в пожизненный игнор, с обязательным мысленным сглазом при каждой встрече. Только один намек, что я — на время, ничего серьезного, и я посылаю лесом. Даже при том, что даром мне не нужны те серьезные отношения, но “свободный перепих” — тоже не ко мне. И только Александр Козырь умудрился произнести эти слова так, что я, к своему собственному возмущению, даже польщенно опустила глазки. — Жалкое зрелище. Грубый, неприятный, ненавистный голос вклинивается между мной и Алексом, и портит момент. Шубин, багровый от ярости и ощущений, дергается вперед и скалится как дикий зверь. — Надо же, как тебя разнежила столица, Светик, — выплевывает он, — краснеешь, как девственница. А сколько было гонору, я больше никому не дамся, никому не подчинюсь. Я заставляю себя не слушать. Чуть поворачиваю голову, чтобы нашарить взглядом темные глаза Алекса. Он мне поинтереснее Шубина будет. Сжимаю пальцы на нежном черном шелке. Ну-с, посмотрим! Почем сегодня отдам я душу? Конечно, я и не ожидала, что под тканью скрывается целый пыточный арсенал. Увы, но он бы туда просто не поместился. С другой стороны… Мне ведь обещано, что я получу что хочу. И то, что здесь, под тканью — Алекс предлагает мне с этого начать. С этого сладкого аперитива. Нож — широкий, злой, охотничий и ужасно острый, это видно по особому рассеиванию света у лезвия. Кастет — грубый, лишенный девичьей эстетики и милоты, без тошнотворных кошачьих ушек и позолоты, стальной, прекрасный в каждой своей агрессивной грани. Шокер — милая такая, черненькая штучка, скромно притулившаяся с краю. — Что, и даже плетки не положил? — сверкаю Козырю в глаза улыбкой. — Какой же ты садист после этого? — Ты не возьмешься за плеть ради него, — Козырь произносит это слегка снисходительно. Это не похоже на приказ. Только на незыблемую уверенность. И правда. Плеть — это не для ублюдков. Плеть — для тех, кто представляет значение. Кто готов кормить мою злую гадину. Использовать плеть Госпожи в качестве орудия мести — осквернить её, осквернить саму идею всего нашего местечкового клуба извращенцев. Мы возводим в культ насилие, делаем боль эстетичным и изощренным видом искусства, проповедуем правило, что любое твое желание может быть исполнено тем, кто готов его исполнять. Истинный смысл Темы в этом. И привносить сюда её нотки — нельзя. Я понимаю. И Козырь понимает. И это ужасно. Потому что от таких вот осознаний у меня уже не одна внутренняя шкура расползается по швам. А добрый десяток. Как отыгрывать этот ущерб — я просто не знаю. — Я тебя почти ненавижу, знаешь? — шепчу ему в губы, будто это откровение нужно передавать напрямую. — Это хорошо. Значит, еще чуть-чуть, и мы перейдем на новый уровень, Летучая. Я издаю смешок, ехидный, язвительный — с немалым содержанием блефа на самом дне. Я понимаю, куда качусь, стремительно и быстро. И не могу остановить это свое падение. Кажется, нужно позволить себе упасть на дно, и оттолкнуться уже от него. Может, из этого что-то и получится. Ну а сейчас… Пальцы любовно тянутся к ножу. Красивое оружие. Таким посмеешь нарезать капусту, только если ты — лютый еретик и не боишься удара божественного провидения. Только звериные шкуры и снимать. Шубин не тянет на зверя. Только на гада. Ползучего, ядовитого, мерзкого гада, коих в древние времена насаживали на вилы. Но в принципе, гады — они ведь тоже часть животного мира, да? Нож и вправду острый. Рассекает рубашку Шубина так просто, будто она из бумаги сшита. Вжих — и все. Опадает на зеленую стриженую травку лохмотьями чья-то попиленная детская площадка города Саратова. — Ты пожалеешь об этом! — у Петра Алексеевича, кажется, от страха обострился в крови идиот. Он совсем забыл, с кем имеет дело. Я заглядываю ему в лицо и обнажаю зубы. Нет, не в улыбке. Это оскал, голодный, отчаянный, я давно его репетировала. Даже не надеясь на эту возможность. — Не пожалею. Это истина, такая же простая, как прохладный металл кастета, скользящего мне на пальцы. Не пожалею. Даже если завтра ко мне приедут менты. Даже если получу я не обычный срок за нанесение увечий, а пожизненное или срок в гребаной дурке. Я. Не. Пожалею! Кастет оставляет на светлой безволосой груди темные следы. Надеюсь, мне хватит силы, чтобы его ребра поползли трещинами. О, это дивное ощущение. Я помню, лежала в нашей занюханной саратовской больничке и грезила мыслью, что когда-нибудь верну должок организатору моего избиения. Жалеть. О мести не жалеют. Ею упиваются. Жалеют о другом. О том, что ты, дура, попыталась поступить как взрослая. Не стала слушать ни умных подружек, ни в кои-то веки оказавшуюся правой мою долбанутую радикальную маман. — Он тебе не позволит родить, — твердили они на все голоса, — не позволит. У него жена. Карьера. — У нас иные отношения, — самообманывалась дура Светочка, — мне ничего от него не надо. Просто он имеет право знать. Право… Нужно было уже тогда уезжать из города. Чтобы даже не знал! Тогда было бы у меня… То, чего уже теперь никогда не будет. Потому что один аборт сделанный без особой аккуратности может оставить много последствий. Я останавливаюсь только тогда, когда устает рука. Останавливаюсь, тяжело дыша и рассматривая сотворенную мной картину. Прекрасную картину, из тысячи нюансов оттенков черного и синего. В ушах уже гудит от воплей, оскорблений и мольб. Сыта ли я? Навряд ли! Нашариваю взглядом Алекса. Улыбаюсь ему. Бросаю ему кастет. — Пора тебе стать моим соучастником! Глава 10. Безумная Козырь ловит кастет, скалит зубы в предвкушающей улыбке.