— Спасибо. Приятно, когда с тобой делятся самым вкусным. — Не обольщайся, — я фыркаю и кокетливо дергаю плечиком, — это все потому, что у меня рука устала. А вторую мне ты сломал. Давай. Чисти карму. Да-да, вы не ошиблись, я флиртую с Козырем, стоя рядом со хрипящим от боли, покрытым черными синяками от кастета и подвешенным на крюк бывшим. Почему бы и нет? Что может быть прекраснее? Пожалуй, только глубокий, мощный удар Козыревского кулака, которым он ломает Шубину челюсть. Черт! Такой дикий. Сильный. И сколько желания причинять боль рвется из темных недр! Я вижу, как он смакует каждый свой удар. Как примеряется, как выбирает место, чтобы выбить из нашей с ним общей жертвы более громкий вопль. Боже, помоги мне отвести от него глаза. Хотя нет. Лучше я их на него выгляжу! Удар, другой… Вижу их, вижу, как каждый раз проходит волна по телу Шубина — понимаю, что сама-то бью как девчонка. По сравнению! — Знаешь, я передумала, — окликаю Алекса, — бросай кастет. Иначе этот урод слишком быстро кончится. Козырь приостанавливается, смотрит на меня испытующе. Его тьма, голодная, кровожадная, широко мне улыбается. — Спасибо, Летучая… Он прется от возможности распускать кулаки. А еще — его удары очень хорошо поставлены… Сколько времени он проводит на ринге? Сколько выгребают от него тренера и партнеры по спаррингам? И как вкусно они едят после этого? Интересно, ужасно! Каждые пару ударов Козырь сверяет со мной. Достаточно? Недостаточно? А сейчас? — Мне вызвать скорую или притопим его в этой реке? — во время одной из пауз я как ценитель прекрасного приближаюсь к еле дышащему Барину, и с наслаждением веду пальцами по наливающимся багрянцем гематомам на его груди. — Тебе его жалко? — хрипло интересуется Алекс, стирая со лба испарину. Я прищуриваюсь, прикидывая. Жалко ли мне того ушлепка, который ради собственной карьеры организовал мне два сложных перелома, семь мелких трещин и аборт? Лишил меня того, что я хотела сохранить только для себя. И после этого рассчитывал, что я вернусь к нему по первому же щелчку пальцев, по первому же звонку… Нет, конечно же. Но… — Держи, — Алекс широким движением бросает мне телефон, — номер клиники первым в автонаборе. Кажется, я не отвечала слишком красноречиво. Кажется, его умение меня понимать, граничащее с паранормальным талантом, уже почти не пугает. — А адрес? — спохватываюсь я. — Они знают, куда ехать. Все согласовано с самого утра. И вправду согласовано. И кажется, машина ждала где-то совсем рядом, потому что двое скептичных мужиков с носилками являются уже минут через пять. И не ведут и бровью, снимая еле трепыхающегося Барина с крюка. Я иду за ними, потому что хочу растянуть мгновение, подольше посмотреть на размазанного ублюдка, который испортил мне жизнь, до того, как его загрузят в машину скорой. Хотя нет. Это просто машина, похожая на скорую, но без каких-то опознавательных знаков и кажется, даже без номеров. — Его подлатают. Объяснят, что пасть открывать — вредно для здоровья и отправят домой, — меланхолично произносит Козырь, стоя где-то поодаль за моей спиной. — У тебя есть покурить? — я оборачиваюсь к нему и нахожу его у его же машины. Припарковался пятой точкой на капот. Ехидный глазок сигареты, зажатой в углу его рта, смотрит на меня и оранжево мне мигает. — Нету, — обрубает он резко. — Ты сам куришь! — Эта последняя. И она не про твою честь. — Ну дай, — тянусь к его пальцам как отчаянная наркоманка, — мне надо. Правда, надо… Мне надо дать ему повод… Чтобы поймал меня за руку, стиснул её так, чтобы на запястьях остались темные отпечатки. Надо, чтобы притиснул меня к двери своей машины, и я хлебнула вдоволь запах соли и крови — запах мести, распитой на брудершафт. И он… Конечно же, пользуется моментом. Он и не мог его упустить. Он же Козырь, в конце концов. — Надо? — заламывая мою руку за голову шепчет Алекс. — Ну тогда держи. Он затягивается глубоко, так, что сигарета в его зубах прогорает аж до фильтра, а потом — сигарета падает на асфальт, а Алекс — падает на меня. Раскаленный дым, горький, горячий — он вдыхает мне в рот, будто присыпая пеплом обнаженную, лишенную даже кожи душу. Говорят, месть опустошает. Говорят, месть не насыщает. Говорят… Люди любят говорить, как ни крути. И врать, и оправдываться люди тоже любят. Моя месть, вожделенная, выдержанная в течение нескольких лет, кружит мне голову сильнее любого вина. Я сейчас по-настоящему пьяная. И способна на любую глупость. Сойти с ума по целующему меня мужчине? Легко! Раствориться в нем без следа? Кажется — еще проще! Кажется, это меня он месил кулаками. Это меня он лишил всякой возможности говорить внятные вещи. Это меня… он победил… Потому что сейчас — у меня нету слов. Только звуки. Те самые звуки, которые может издавать женщина, когда по её венам течет адский жар, а к шее присасывается взведенный до предела мужик. Он как будто влез в мою шкуру. Шевелится у меня под кожей. Думает моими мозгами. Швыряет в топку “претворяем в действие” самые безумные идеи. — Ты совершенно охуенный, — я выписываю диагноз и выгибаюсь, пытаясь прирасти к его тачке. Ну а что! Это ведь его любимая тачка? Прирасту к ней, и его расфуфыренная женушка никогда больше в неё не сядет. А я — буду рядом. Пока тачка ему не надоест. В любом случае, я ему надоем гораздо раньше. — Надо же, — шепчет Алекс насмешливо, — а я думал, снова напомнишь, что ты не в моем вкусе. — Кстати об этом. Если я не в твоем вкусе, что твоя рука делает у меня в трусах? — Ищет это! — и пальцы стискиваются на клиторе, а он… Блин… Нету больше слов, только вспышки фейерверков под веками. Разноцветные. Многочисленные. Бах-бах-бах… А так тебе и надо, Светочка, если ты этого не хотела, на кой ляд ты напяливала эти гребаные чулки и самые похабные из коллекции стринг, если шла на вечер чисто для того, чтобы полюбоваться на жену этого типа и навсегда врезать себе мысль, что связываться с ним нельзя? А на тот ляд, что даже на парад своего поражения нужно идти так, будто ты готова к победе. — Сколько ты не трахалась, Летучая? — шепчет Алекс, и его губы будто клеймо на моей коже прожигают. — Месяц, два? — Неделю! Сука… От болезненного щелчка по клитору меня будто бьет током. Выгибает. Обостряет возбуждение в разы сильнее. — Не ври, — он касается моей шеи только дыханием, а я бы хотела — чтобы он делал это с зубами, — ты сейчас кончишь только от пальцев, и это вовсе не потому, что я так уж хорош в работе с этой вашей бабской слабинкой. С плетью я работаю гораздо чаще. У тебя уже давно никого не было. Так сколько времени? Полгода? Год? Он что, серьезно ждет, что я так просто возьму и сознаюсь? Черта с два! — Я не кончу от твоих пальцев! — Кончишь, — в его голосе только полнота удовлетворения, а в глазах — тьма. Он любуется тем, как меня корежит от одних только резких его движений. — Нет! — Если кончишь — назовешь мне точную цифру, ласточка. Самый главный мой принцип — не сдаваться до последнего патрона, последнего штыка, последнего кирпича, которым еще можно обороняться или разбить себе голову, на худой конец…