Увы, моей неприязни не хватает. Водятел все равно всю дорогу до клуба косится на мои колени, обтянутые крупной сеткой. — Уже есть планы на вечер? — ох ты боже, оно даже тон благородного рыцаря включило. Ага, ага. Благородный прынц на ржавом сивом опеле. Я без лишних слов раздергиваю змейку сумки и вытягиваю из неё свитый в кольцо хлыст. — Хотите составить мне компанию? — обнажаю свои сочащиеся ядом зубы. — Н-нет, пожалуй, н-нет! Он точно жалеет, что спросил. Ну и поделом! Зато больше ничего не спрашивает. А я могу послушать, как горят мои мосты. Козырь говорил, что не желает, чтобы какие-то выщерки ползали передо мной на пузе. А я… Я ничего не говорила. Зачем говорить, зачем просить? Как там Воланд говорил? Гордая женщина ничего не просит. Ей все сами предлагают. А что, если не предлагают? Что ж, если не предлагают — посылай! Посылай-посылай-посылай, пока посылалка не отсохнет. То, что я умею делать гораздо лучше, чем все остальное. — Сапфира! — Ангел, андрогинный, загорелый, гибкий, вопреки тому, что ему недавно стукнуло аж сорок пять, машет мне из-за барной стойки. — Давно тебя не было! — ворчит он укоризненно и выставляет передо мной бокал с «Алым сном» — моим любимым его авторским коктейлем. И я притягиваю бокал к себе, пью неторопливо. Вечер госпожи начинается не в комнате для сессии. Вечер госпожи начинается в ту секунду, когда она выбрасывает из своей головы все лишнее. Сегодня — вечер жатвы. Вечер, когда я возьму свою дань. Да, служение — не любовь, не страсть, но неплохая их альтернатива. По крайней мере, один человек в этом гребаном мире будет сегодня думать только обо мне. Будет готов сделать все, лишь бы я после сессии потрепала его по щечке и назвала хорошим мальчиком. Ангел — а его натурально зовут Ангелом, по паспорту — кладет рядом с моим бокалом черную карточку с красной цифрой «пять». Что ж, значит, и вправду прилетел этот нетерпеливый жаждущий порки мальчик. А я ведь на десять минут раньше пришла, думала, ждать придется. — Мальчик или мужчина? — спрашиваю у Ангела. В «So-so» практикуют все кому не лень и не жалко заплатить за аренду местных «красных комнат». Но мои контакты получают только те, кто проходят отбор в местный закрытый клуб вип-клиентов. А випов оценивают и на внешность тоже. — Мальчик, — Ангел улыбается краем рта, — ты таких любишь. Что ж, надо будет зафиксировать смену моих интересов. Хочу драть мордатых, матерых мудил. Такие в числе местных рабов тоже имеются в достатке. Таким утыркам буду делать скидку, за то что будут прорабатывать и мою стресс-зону. Но сегодня сойдет кто угодно. Я забираю карточку — она ко всему прочему и магнитный ключ, и соскакиваю с барного табурета. Все перестает иметь значение. Лица тусующихся в зале смазываются, звуки — уходят за плотную стену моего отчуждения. Плевать на них. На весь мир вообще плевать! Я иду брать свое в кровавой валюте! Он и вправду ждет меня лицом в пол. Причем судя по всему — занял эту позицию не заслышав стук моих каблуков за дверью, а приготовился сразу как вошел. И не шевелится, когда я оказываюсь в номере, прохожу в паре сантиметров от его пальцев и останавливаюсь у изящного черного столика. В раскладывании девайсов есть своя музыка. Будто, касаясь рукояти хлыста, я сыплю щепоть за щепотью горячий пепел на изрезанную дырами собственную душу. И пепел тот — хоть и жжет, но после его раскаленных прикосновений раны перестают кровить. Мой арсенал — треххвостый хлыст, длинная плеть, строгий флоггер на десять хвостов… Было время, когда я хотела иметь плетку на каждый день недели. Потом их у меня стало больше, чем дней недели. Я разворачиваюсь к своей тихой жертве. Он стоит на коленях, как образцовый раб, не движется, не говорит — ведь я ему этого не разрешала. И только светлый пучок пшеничных волос, собранный на затылке, выдает мелкую дрожь моего сегодняшнего мальчика для битья. Да, когда соглашаешься на ад без права на отказ — тебе скорей всего будет страшно. Ведь я — не даю гарантий. Я вообще ничего не даю. Все те, кто хотят стать моими клиентами, получают памятку, что я вообще вертела все их правила. И стоп-слова для них нет и не будет. За то они мне и платят, если честно. За ощущение, что спасения нет и не будет. Я выбираю плеть вслепую, просто стоя спиной к столу и проведя по теплым, ждущим моего выбора оплетенным рукояткам. Обнимаю ручку пальцами, замахиваюсь, звучный холостой щелчок рядом с ухом Ива. Я вижу, как он вздрагивает. Я слышу, как он тихо выдыхает — то ли от облегчения, то ли страха. Ну-с, приступим! Две вещи происходят в эту минуту одновременно. Я делаю шаг к скорчившемуся на полу Иву. И дверь нашего номера сотрясается от могучего удара! Глава 18. Присвоенная — У нас хорошие двери. Погодите, я директора позову, у него мастер-ключ есть… Бармен, увязавшийся аж от зала, стрекочет где-то за плечом, даже не подозревая, что его уже давно не воспринимают больше чем фон, так — за убавленное до предела радио, бубнеж которого не интересен, но — хотя бы как-то отвлекает сейчас. Потому что будем честны и откровенны — есть от чего отвлекать! Ждать директора? Да нахер бы он сдался, если можно отойти и еще раз со всем рвущимся наружу бешенством врезать ногой в зону, где скрыт замок. Главное — не сдерживаться. Треск, скрежет, сдавленный стон бармена, который своими глазами умудрился осознать, что и замки и двери у них дерьмо. — Выставишь счет, — Алекс бросает через плечо, а сам шагает вперед. Не запирает, но прикрывает дверь за своей спиной, впиваясь кровожадным взглядом в мелкую дрянь, посмевшую нарушить его запрет. Хороша! И дело даже не в наглом платье, облегающем её так тесно, будто оно было нарисовано на её коже черным блестящим лаком. И не в шипастых этих её блядских туфельках, одной из которых она уже с вызовом стояла на лопатке лежащего на пузе выщерка. И не в ногах, этих бесконечно длинных ногах, упакованных, ко всему прочему, в чулки в крупную сетку. Она хороша вся, в любой упаковке и без неё. Но сейчас, конечно же, дело было в глазах. В высокомерных глазах, в которых уже так сложно было разглядеть ерепенистую девчонку. Она действительно умела быть Госпожой. Беспредельной, жесткой, такой, что пыталась прогнуть даже его. Даже сейчас. — Ты ошибся дверью, дядя, — кислотно шипит она, и ощущается — концентрация яда у неё сейчас втрое превышает обычную норму, — зрители нам не нужны. — Положи плеть, Летучая, — Алекс произносит эти слова хрипло, останавливаюсь в нескольких шагах, — я не буду повторять дважды. — Какое совпадение, — она холодно щурится, — я тоже. Хороший у неё замах. Щедрый. Злой. И выставляя вперед ладонь, подставляя её безжалостному концу плети, Алекс хорошо понимает, почему Сапфира считается жестокой Госпожой. Потому что даже сейчас, даже при том, что удар был один, от хлестнувшего по коже конца плети на ладони у него лопается кожа. А ведь она изначально не была нежная как у младенчика. Даже слегка грубоватая, уж больно часто до её появления руки брались за плеть. Что ж, значит, этот след будет его платой. Платой вот за это…