А сам — поднимает башку, сильнее сцепляет пальцы. — Я согласен, — дерзко задирая подбородок. — Слышишь, Летучая, — Алекс снова шепчет склоняясь к её уху, — он согласен. А это значит — с этой секунды начинается твое наказание. Ты сядешь вон в то креслице в углу. Положишь ручки на коленочки. И не будешь отводить глаз. Поняла? Ерепенистая дрянь — конечно же, она не делает того, что ей соответствует. Не опускает глаз, а вздергивает подбородок выше. Не кивает, а просто якобы по своей воле разворачивается и стучит каблуками в сторону указанного кресла. Как можно наказать маленькую мазохистку, которая до мокрых трусов заводится от одной только выкрученной руки? Можно выпороть, взять свое, но при этом всегда останется риск, что она потом захочет снова пережить этот опыт и снова пойдет на более дерзкий шаг. Сейчас же цель иная — именно наказать, чтобы поняла, что вот это — то, единственное пресечение допустимого, которое не должно повториться впредь. Ответ на самом деле — проще некуда. Особенно, если брать в расчет степень её голода, истинную длительность завязки. Дать то, чего она хочет — не ей. — Смотри, — Алекс подцепляет рукоятью двухвостки горло Нижнего, а сам долгие пять секунд смотрит на Свету, прежде чем отпустить захват. Покорный заходится кашлем после асфиксии, а жесткий ботинок уже с силой опускается на его спину. — Смотри, — требует Алекс, а плеть хлещет по полу рядом с головой Нижнего. Сопляк дрожит, поскуливает — вибрации сильных ударов заставляют его воочию представить, какой острой будет боль, когда хвосты хлыста упадут на спину. Как хорошо, что у Сапфиры свои исходные данные. Что к ней могут прийти за поркой без разогрева, за поркой, которая может оставить шрамы на коже, и неизгладимые эмоции на несколько недель вперед. Поэтому сейчас не нужно думать ни о чем. Просто спустить себя с поводка. — Смотри. Первый удар протягивает алую диагональ от левого плеча мальчишки-саба и до правого подреберья. Острый вопль вспарывает воздух в номере. Пальцы любовно прокручивают плеть, заставляя хвосты восторженным свистом вспенить атмосферу. Хорошая у Летучей игрушка, сбалансированная, жесткая. Второй удар отдается вторым воплем и густым эхом в душе. Если, конечно, можно назвать душой эту голодную черную тварь, захлебывающуюся восторгом всякий раз, когда хоть кому-то руки её хозяина причиняют боль. Третий удар — инстинкты самосохранения берут свое. Саб дергается, пытается выдраться из-под ноги Алекса, спастись от жестокой плети. — Лежать, сучонок, — ботинок носком пихает паршивца под ребра, — забылся? Ты здесь — развлекаешь нас. Мальчик для битья. Или что, сдулся? — Бо-о-ольно, — тихо поскуливает щегол, слабо поскребывая ногтями по доскам паркета. — Больно? Неужто? Как тебе больно? Так? Или может так? Каждый вопрос сопровождается новой алой полосой. За каждой полосой — следует вопль, с каждым ударом — все более чистый, все более глубокий. И крест из алых росчерков на светлокожей спине уже походит на набросок паутины. Внутренний эстет тут же набрасывает в уме, в каких местах новые штрихи будут смотреться наиболее удачно. Но Алекс не спешит их наносить, нет. Закидывает плеть на плечо, выжидает несколько минут. Чтобы эхо боли погасло в теле выщерка, чтобы он заскулил снова — но в этот раз уже от того, что вожделенная новая порция не поступает. И он не обманывает ожиданий. Хнычет, елозит, нетерпеливо выгибает спину вверх, будто стремится укоротить путь для плети. Поганцу не терпится. — Лживый ты сукин сын, — с холодным безразличием хирурга диагностирует Алекс, огибая лежащего на полу Нижнего, — хочешь еще — проси. Ему нет дела до ползущего по полу мальчишки. И униженные мольбы его волнуют мало. Не трогает и как мазохист, отыгрывая роль виноватой псины, трется щеками о ботинки — лезет к рукам, но Алекс их раздраженно отдергивает — еще не хватало. Порка-поркой, а вот такие заигрывания определенно колышут незримую тонкую линию неприемлемого. Все что важно сейчас — темные пьяные бездны, что смотрят на него с лица Летучей. Хотя нет — не смотрят — скорее пытаются обглодать. — А ведь это могла быть ты, — насмешливо роняет Алекс, перебивая настойчивые просьбы Нижнего, наступая ему на затылок и придавливая лицом к паркету. Могла бы… Она сглатывает приступ невыносимой сухости в горле, с явным сожалением. Сглатывает и понимает, что спалилась. Вспыхивают звезды досады в темных глазах. — Продолжаем? — вкрадчиво тянет Алекс. И не то важно, как прижатый к полу раб захлебнется в жарком приступе восторженного: «Да, да, да!». Важно, что Светочка зажмурится, стиснет зубы, скрутит гонор, и когда она снова их откроет — на Алекса снова будет смотреть ее голодная одержимая болью рабыня. Взглянет и мелко-мелко задергает подбородком. Не ощутить самой, так хоть представить… Посмотреть… Алекс встает на ноги одним движением. Играючи перебрасывает из руки в руку плеть. Ладони — они ведь обе скучали по этой забаве. И работы жаждут тоже обе. — С места не вставать. Наверное, она думала, что он не видит, что она тихонечко, по паре миллиметров, по сантиметру подается вперед, выкрадывая себе на полволоска — но больше вожделенного зрелища. Хотя, может, ей просто хотелось сжульничать хоть в чем-то, украсть у него хоть маленький кусочек своей непобежденной воли. Бедная наивная девочка. Была убеждена, что его устроит меньше чем вся она. Он не уступил бы даже один процентик своей Летучей. Одернутая Летучая, подловленная на плутовстве, под тяжелым взглядом хоть и держит лицо — но двигает задницу свою ближе к спинке кресла. — Еще. Алые губы сжимаются плотнее. Она упирается лопатками в спинку, и ядовито вскидывает брови в беззвучном: “Достаточно!”. — Да, Летучая, именно так, — Алекс криво ухмыляется, — нужно чаще приказывать тебе прикусывать язычок. Беззвучная ты — просто божественна. И до того, как вскипят снова искры в непокорных глазах, он снова заставляет руку с плетью взлететь и опуститься. От потолка и до спины. В этот раз — он не удерживает щенка на месте постоянно. С садизмом старого кота, отпускает, позволяет отползти, поверить в спасение, и тремя резкими ударами выбить из легких раба недопереведенный дух. В какой-то момент свист плети, вопли и тишина начинают переплетаться друг в друга как неразрывное целое. И будто начинает тикать невидимый метроном, отмеряя такты в этой симфонии, будто подсказывая, где “композитору” сделать акцентную паузу, а где — добавить еще один звучный “аккорд”. В обычное время это был знак близости точки катарсиса. Когда тьма внутри взрывалась и вырывалась наружу, но сегодня… Нет. Эта порка не была полноценной сессией — нет, она была презентацией для дерзкой девчонки, отрицавшей собственные потребности. Девчонки, что сидя в кресле сейчас, в бессильном отчаянии царапала кожаные подлокотники. Не виси между ними озвученного приказа — она бы вскочила на ноги и пинком бы отшвырнула от Алекса этого своего покорного. И только поэтому, только потому что до конца стоило раскрываться только с ней, когда не будет рядом всяких лишних персонажей, Алекс останавливается. Превозмогает глухоту сужающегося в домспейсе мира. С долгими паузами бросает на холст сплошь исполосованной спины раба еще три щедрых мазка плети. А вот парень удержаться не смог. И не факт что пытался. Откликается не воплями, а бессвязным бормотанием и какой-то болтовней. Наклонившись к сабу и заглянув в остекленевшие, мечущиеся хаотично глаза, Алекс ухмыляется. — Хорош. Не будет жаловаться. Все в том же сладком, под завязку наполненном чужом болью беззвучии шагает к дверям. Выглядывает, приподнимает бровь. Судя по всему — звучания имени Александра Козыря оказалось достаточно, чтобы у номера окончания сессии или первых признаков драки ждал не просто клубный холуй, а аж цельный клубный владелец. Хотя ладно, холуй у него имелся. Очень кстати — мордатый и широкоплечий. — Забирайте парня, — Алекс кивает за плечо и уступает дорогу, — не хочу, чтобы он нам сейчас мешал. Да и привести в порядок его не помешает. Ребята оказываются понятливые. Заходят, оглядываются, быстро прикидывают варианты и сходятся, что предложенный Козырем все-таки оптимальный. Парня осторожно поднимают и вытаскивают таки из номера. Одна тишина на двоих с Летучей… Да, этот бредовый день стоило пережить хотя бы ради этого. — Можешь говорить, — Алекс возвращается к застеленной черным покрывалом кровати, паркуется на неё, сосредотачивая весь свой взгляд на девушке, неподвижно сидящей в кресле. Настолько неподвижно — что её с двух шагов можно было перепутать с шикарной восковой куклой. Кажется — не дышала даже. — Тебе нечего сказать, Птица? Так бывает? Она снова сглатывает. Сжимает и разжимает пальцы на кожаных подлокотниках, поскрипывающих под натиском наманикюренных коготков. Как же её размазало. Причем не своими действиями, а чужими. Чужая порка, чужая боль. Казалось бы, с чего так далеко покидать привычную колею, если тебя никто и не коснулся? Касаться и не обязательно, так ведь. Лишь похлопав сложенным хлыстом по голени, подзывая её, Алекс понял, что так и не отложил плеть. А стоит, чего уж сейчас за неё цепляться, если напряжение снято, а продолжать до пика он сегодня все равно не собирается. Кажется — она все еще пытается сопротивляться очевидному. По крайней мере поднимается на ноги она не сразу, а только после долгой минуты неподвижного сверления Алекса взглядом. Но поднимается. Первый же покачивающийся шаг выдает её с головой. Накрыло Светочку хорошо, и тьмой, и голодом, и сабспейсом. Второй и третий шаг она делает, все еще прикидываясь, что идет к Алексу по своей воле, а не по приказу.