Прихватывает пальцами под ошейником, снова надавливая костяшками мне на горло, но на этот раз по иному. Шагает в сторону, заставляет ползти за ним на коленях. Ох-х… Еще немного и я соглашусь ему тапочки в зубах приносить по утрам, просто потому что слишком штормит меня от этой жесткой руки. — Смотри! Он останавливается у зеркальной панели в стене, от потолка до пола, своими ладонями заставляет меня держать голову прямо и смотреть вперед. На себя. И я смотрю. На белую широченную сплошную полосу кожи, перечеркивающую мое горло. На кайму из алых отпечатков, обрамляющих её будто кружево. И на тройную синюю полосу крупных сапфиров, что разделяет кожаный ошейник напополам. Ух ты! Задеваю ногтем, понимаю, что ошейник из сапфиров скорее декоративное украшение, прикрепленное к коже какими-то тонкими петельками. Легко будет снять. Там под сапфирами поблескивают светлые серебристые пластинки заклепок. Боже ты мой, неужели платиновые? А просто ошейник без выебонов — это слишком скучно для Александра Козыря. — Ты верно выбрала прозвище, Летучая, — пальцы Козыря поглаживают меня под подбородком будто кошку, — сапфиры идеально тебе подходят. — Я знаю толк, — улыбаюсь самодовольно. Пытаюсь сделать вид, что не охренела. Паршиво получается, ну да ладно! Да, он тоже знает толк. Потому что просто колье с сапфирами я бы, конечно, завернула и послала по обратному адресу. Но тут-то не просто. Тут-то ошейник. — Хорошо, что возражений у тебя нет, детка, — хмыкает Алекс над моей головой, — значит, встань и иди. Прямо по коридору не поднимая глаз. Моя тачка у входа в клуб. Пока не сядешь в неё — смотришь только себе под ноги. Уяснила? — Предельно… В горле сухо, в голове — пьяно. Когда мир выстраивается вот так — в простую сухую инструкцию, под ногами будто ложится алая сплошная линия. И все что надо — шагать по ней. Выполнять приказ. Я не слышу ничего, кроме шагов за моей спиной. Даже в шумном зале, в котором вовсю разогреваются для местного варианта оргии завсегдатаи “Соски”, я все равно слышу только Его. А вижу — только путь. Кто-то меня окликает, кто-то касается, пытаясь привлечь внимание, кто-то за спиной вскрикивает — по всей видимости, Козырю не понравилась такая дерзость. Мне интересно, разумеется, я любопытная как кошка, но… Я только что надела ошейник. Я не могу ослушаться приказа так скоро. Так можно и разочаровать! Поэтому… Косплеим Орфея, идем вперед не поднимая глаз. А сзади вовсю шумит бурная разборка. Кажется, кое-кто затеял драку… Мне приходится ждать его у машины аж двадцать минут. И все это время не заходить, обходиться только тем, что доносится из клуба на улицу. А доносится — увы, слишком мало, “So-so” бережет грязные секретики своих клиентов. Мне бы подойти, заглянуть, принюхаться, но выданные мне директивы не позволяют вылезать из тачки. И только когда взвизгивают неприятно сирены двух полицейских тачек — только тогда и появляется в стеклянных дверях клуба широкоплечая массивная фигура. Как бывалый ковбой, который не смог отказаться от драки, Козырь идет ко мне неторопливо, вальяжно. И на губах у него такая… сытая улыбка. Он доволен. У него на скуле продолговатое красное пятно, а с костяшек пальцев летят с размаху в сторону мелкие темные капли, но он настолько доволен, будто только что досыта напился амброзии. Впрочем… Так и есть. Он сегодня хлебает чужую боль, не прячась за маску правильного семейного мудака. И настолько охерителен он вот сейчас, когда сила и жестокость читаются в каждом движении, шумят в дыхании, смотрят на мир его глазами… Он мог бы быть стремным и плюгавым, и вот в эту секунду я все равно потеряла бы от него голову. Но он был собой, он был сильным, статным, харизматичным… И кажется, я имею все шансы выглядеть на него глаза. Падает в водительское кресло. Смотрит на меня. Улыбается шире, похлопывает меня по щеке. — Послушная стервочка — отрада для глаз. Я бы прижалась к его ладони, но он не собирается баловать меня сейчас. Убирает руку, берется за руль. — Открой бардачок. Его тон — вроде такой небрежный, но такой возбуждающий, что сложно не заскулить. Я сдерживаюсь — пока сдерживаюсь, мой щенячий восторг, что сейчас шипучей пеной подступает к моему горлышку, еще выплеснется наружу. Не так же быстро! В бардачке будто скрывается тьма, бархатная и теплая наощупь. Повязка на глаза… — Надевай, — нетерпеливо бросает Козырь, и я замечаю, как он напряжен. Ожидает. Не хочет даже заводить машину пока я не лишу себя права видеть. Интересно… Повязка плотная, не просвечивает, даже источник света — фонарь у клубной парковки — мне не удается рассмотреть сквозь плотные слои нитей. — Держи. Мне на колени опускается что-то увесистое, небольшое и круглое. — Что это? — А ты угадай, Летучая, — голос Алекса звучит слегка издевательски, — угадаешь что это — сможешь догадаться, куда я тебя везу. Назовешь это место правильно — и получишь пять горячих ремнем, перед тем как я спрошу с тебя долг за оргию, которую мы пропустили. За всю ту долгую ночь, которую ты обошлась без моего члена. — А если не назову, Господин? — Поцелую тебя в лобик перед сном. Свободный, несдержанный, такой ядовитый… Я трогаю кончиком языка свои сухие губы. Господи, как же уже хочу, чтобы этот путь завершился, чтобы весь мир спрятался за стенами президентского люкса. Ладно, похер, можно без люкса. Пусть нахлобучит меня на нижнем ярусе кровати хостела, лишь бы взял уже наконец… Когда он не во мне — весь мир движется как-то не так. Неправильно. Хаотично. Я ощущаю это так явно. Теперь и я… Повязка льнет к коже так плотно, что даже шанса подсмотреть мне не оставляет. Жертва моих исследований не греется под пальцами, сколько бы я ни гладила, ни прижимала к полированной поверхности ладони. Камень? Да, пожалуй. Но навряд ли Козырь отвезет меня в горы — есть пределы его могущества, он не умеет искажать пространства. Да и в чем смысл такого вот именно круглого камня? Он не бывает такой в живой природе. Снова и снова пальцы скользят туда-сюда. Снова и снова выискивают шероховатости, скребут, пытаются поддеть. Отсутствие зрения делает мою работу сложнее раз в пять. Даже имея глаза ты не можешь сразу найти кончик скотча, прилепившийся к бобине. А не имея их, ты можешь раз за разом трогать одно место, будучи убежденным, что всякий раз касаешься места нового. — У тебя осталось пять минут, — бросает Козырь в какой-то момент, и я понимаю, что захваченная слепотой и головоломкой, понятия не имею даже сколько времени и в каком хотя бы приблизительно направлении мы ехали. Пальцы начинает мелко сводить. Я хочу эту ночь. Я хочу его ремня с того самого момента, как он вырвал плеть из моих пальцев. Я хочу с ним всего, и он прекрасно это знает. И не даст просто для того, чтобы хотела больше. Если так задуматься — ему нужно ровно то же, что и мне. Беспредельная потребность исключительно в нем. Настолько беспредельная, что любое унижение, любая боль будут считаться за честь, если их дарует Он. Отчаявшись за что-то зацепиться, я сжимаю предмет в ладонях. Это шар, идеальный шар, тяжелый и холодный. Когда под нажатием моих пальцев какая-то точка на сплошной сфере вдруг проваливается внутрь и оказывается кнопкой — у меня уже тревожно екает внутренний таймер. От моих пяти минут осталось секунд сорок. И я трачу их на то, чтобы суетливо нашарить на коленях упавший на них кусочек кованого металла. Это ключ? Всего лишь ключ? Осознав, что это именно этот предмет, испещренный вырезами и зазубринами, я недоверчиво замираю, пробуя осенившую меня мысль на вкус. В гостиницах и президентских люксах не было никаких ключей. Только ключ-карты, прочипованные кусочки пластика, бессмысленные и вульгарные по своей сути, каким бы ни был дорогим тот номер, что они открывали. Потому что грош цена тем грехам, что прячут за дверями гостиничных номеров. Там их прячут, скрывают, лишают прав и возможностей быть настоящими.