Отступать мы не умеем, зато шлем нахрен и глазами, и прочей невербалкой. — Это ты промахнулась, киса, — лениво тянет он, склоняя голову набок, — в этих залах не ищут секса. И я здесь его не ищу. — А что же ищешь? — спрашиваю иронично, а его пальцы самым наглым образом берут меня за подбородок. — Холст, — он произносит задумчиво, будто в уме накидывая какой-то набросок. В зале шибари это сложно понимать как-то двояко. Он предлагает мне связывание. — Умеешь так же? — уточняю, указывая взглядом на одну из связанных моделей. — Нет, киса, — снова сверкает мне в лицо белоснежная улыбка, — я умею гораздо лучше. Боже ты мой, какое самомнение… Наверное, именно на нем во всем мире горизонт и держится. — Ну что, рискнешь? — тоном искусителя тянет мой собеседник. — Или это для тебя слишком, кисонька? Я смеюсь. Боже, он что, и вправду так со всеми себя ведет? И сколько, интересно, на это дело западает дурочек? С другой стороны… Я задумчиво касаюсь взглядом тонких запястий блондинки, которую вытянули к потолку и поставили на самые носки. Как она дрожит… Какое напряжение в позе… Как пересохли губы… Как отказаться от приключения, когда тебе: а) его позволили и б) совершенно не хочется отказываться? В конце концов… В нахальстве тоже есть своя прелесть. Бросаю оценивающий взгляд на ожидающего моего ответа мужчину. Сильные руки, рельефные. Можно попросить, чтобы вязал узлы посильнее, чтобы веревка прямо вгрызалась в кожу… — У меня есть два условия, — произношу, позволяя себе чуть расслабить позу. Боже ты мой, какая все-таки яркая у него улыбка. Стоматолог с её отбеливанием явно перестарался. — Дай угадаю, — он опаляет меня своим ехидством, — только связывание и ничего больше? Не бойся, киса, я и не собирался предлагать тебе больше. Большее только для тех, кто меня впечатляет. Мне хочется закатить глаза. Очень хочется. И я себе в этом не отказываю. — Что ж, если ты такой догадливый и понял мое первое условие, — фыркаю в ответ, — тогда я проговорю второе. Ты свяжешь меня не в общем зале. Я старомодна. Хочу быть единственным произведением искусства на целый зал. Если ты, конечно, не врешь и действительно способен сделать из меня шедевр. Он так долго бомбардировал меня вызовами, что и сам не замечает, как закусывает наживку. — Иди за мной, киса, — угрожающе посверкивают его глаза из прорезей маски, — посмотрим, что из тебя выйдет. Симфония этого вечера берет новый, какой-то совершенно дикий, восхитительный уровень. Будто яростные стоны скрипок заставляют воздух вокруг меня трепетать и меняться. Будто это не я иду куда-то за моим высоченным приключением, нет — это весь мир искажается и подстраивается соответственно моим желаниям. И вот он — новый зал. Пустой. Алый прожектор наведен так, чтобы узкая кушетка в центре зала смотрелась графично и сложно. А над ней — кольцо, на цепях под потолком висит. — Ложись на живот, — кивает на кушетку Мастер Медведь, а сам удаляется куда-то туда, во тьму, где шуршит невидимой тканью, звякает невидимыми цепями. Мы заходили — зал был закрыт черной драпировкой. Мы зашли — и занавес сдвинули в сторону, открывая вход зрителям. Что ж, мое условие не запрещало их. Других моделей — да, но не зрителей. Пусть смотрят. Если бы я не любила чужое внимание — я бы не соглашалась так охотно на участие в фешн-съемках моих любимых модельеров. И уж что греха таить — позировать я умею прекрасно. Так что даже вернувшийся ко мне Мастер Медведь одобрительно цокает языком, оценив, как непринужденно я устроилась в ожидании. А потом вокруг моих лодыжек свивается первая петля. Когда-то давно я ездила аж в Тамбов, чтобы встретиться с фотографом-шибаристом. Конечно, я не говорила никому, насколько зачарованно тогда смотрела на хитроумные узлы, опутывающие руки, ноги, тела его моделей. И разумеется, ни в коем случае не изъявила желания, когда он устраивал нехитрое связывание для желающих посетительниц. Нет, разумеется. Госпожа Сапфира не позволит себе ничего такого. Госпожа Сапфира — сама кого хочешь скрутит, и веревки ей для того не нужны. Госпожа Сапфира… кончилась месяц назад. И осталась та, которая просто закрывает глаза и сосредотачивается на ощущениях. Виток, виток, виток… Никакой спешки. Никаких промедлений. Сомнений тоже — ни малейших. Будто издеваясь, он стягивает мои ноги тесно, узлами и петлями от лодыжек и до бедер. И такая у него крепкая вязка — я не разведу ноги даже сантиметров на пять, не то что для того, чтобы мужчина мог между ними пристроиться. Впрочем, это даже хорошо. Вот это вот его насмешливое снисхождение меня не задевает. Я только ощущаю, как отпускают меня последние нити рассудочного беспокойства. Мне нечего бояться. Я и раньше знала. Просто… Не хотела рисковать. Есть ведь границы того, что мне позволено в поисках Алексова наказания. Их никто не проговаривал — я сама их для себя понимаю. Мне не позволено ничего из того, что со мной делает Он. И с учетом того, что делает он со мной очень многое, тем интереснее было искать что-то принципиально новое. — Руки скрести на груди. Тишина вокруг колышется от хрипловатого голоса Мастера Медведя, пребывающего где-то глубоко в себе, от восхищенных шепотков наших наблюдателей. Прикосновения тишины — бархатистые, теплые, волнующие. Я чувствую их любование, пью его, наслаждаюсь им… Боже, какое же счастье, что я человек. Не глупая муха, трепещущая за свою дурацкую жизнь, а человек, который может ощутить потрясающий вкус контроля над собственным телом, который с каждой секундой все дальше ускользает из моих рук. Узел, виток, петля… Грубый джут трется о кожу, сладко её покусывает, терпко вокруг неё обвивается. — Туже, — прошу сама. — Останутся следы, — невозмутимо предупреждают меня. — Пусть остаются, — выдыхаю и прикрываю глаза. Уговаривать никого не приходится. Он будто и рад ужесточить вязку, превращая меня уже даже не в холст для росписи, а в мрамор, на котором медвежьи руки режут свой наглый узор. Узел, узел, узел… Грудная клетка затянута в тугой корсет веревочных витков. Дышать получается только вполсилы и даже так каждый мой вдох заканчивается врезающейся в кожу веревкой. Виток, виток, виток… Веревка ложится на глаза, закрывая их, лишая зрения, обостряя осязание, кажется, в тысячу раз. Чувствую каждый узел… Да что там, каждую колючую ворсинку, льнущую к моей коже. В какой-то момент с глухим стуком падает на пол опрокинутая ногой кушетка. А я — остаюсь парить, будто стрекоза в сладкой и неумолимой хватке янтаря, Меня держит корсет на ребрах, меня держит петельная обвязка вокруг ягодиц. И сейчас на весу узлы врезаются в кожу глубже, заставляя мазохистку внутри меня не только заинтересованно приоткрыть глаза, но и восторженно заскулить. — А больнее можно? — шепчу на слабом дыхании. — О, да, — я совершенно точно слышу удовлетворение в голосе мастера. Слышу, а после этого веревки натягиваются, и мое тело на них поднимается вверх. Выше, выше, выше… Ох, сила тяжести, я и не думала, что ты такая жадная сучка! Как же ты не хочешь со мной расставаться, тянешь и тянешь меня к себе. — Хочешь еще больнее? — искушающий шепот касается моего лица. Кажется, меня подняли над головой мастера, и сейчас он любуется мной снизу. — Хочу, — мои губы выдают меня с потрохами. — Тогда слушай. Узлы вот тут, тут и тут, — под его пальцами на моем теле вздрагивает веревка, — скользящие. Я рассчитал возможность твоего изменения позы. Все что тебе надо — перенести тяжесть тела вперед и… О! Кувырок, проворот, падение… Мои волосы свободной рекой струятся вниз, до самого пола. И сама я, вниз головой, с растянутыми в стороны локтями, вишу на коленях…. Боли от врезавшихся в новых местах узлов — до звезд в глазах, но пустоты в легких, до немого моего восхищения… Лучший показатель того, что приключение удалось — у меня не хватает слов. Мужские пальцы касаются моего лица. Сдвигают вниз веревку на лице. Глаза в глаза, смотрю в чужую тьму. — Рисковая ты, — он говорит уже без снисходительности, скорее с приятным удивлением, — не ожидал. Ведь ты меня не знаешь.