— А, Розалинда Фокс? Она приходила ко мне на примерку. И кроме того, утром прислала букет в знак благодарности. Это для нее я вчера выполняла срочный заказ. — Хочешь сказать, что сшила «дельфос» для этой тощей блондинки, которую я только что видел? — Именно так. Феликс помолчал несколько секунд, словно наслаждаясь услышанным, и продолжил с некоторым ехидством: — Ну и ну. Ты хоть знаешь, кто эта дама, которой ты помогла выйти из столь затруднительной ситуации? — И кто же? — В настоящий момент, дорогая, это, наверное, одна из самых влиятельных женщин протектората, и нет такого дела, которого она не могла бы решить в наших краях. Ну за исключением разве что срочного пополнения своего гардероба — но для этого у нее есть ты, несравненная королева подделок. — Я не совсем понимаю тебя, Феликс. — Ты действительно не знаешь, кто такая Розалинда Фокс, для которой вчера за несколько часов сшила шикарное платье? — Мне известно, что она англичанка, прожившая большую часть своей жизни в Индии, и у нее есть пятилетний сын. — И еще любовник. — Немец. — Холодно, холодно. — Он не немец? — Нет, дорогая. Твои догадки далеки от истины. — А ты откуда знаешь? Феликс усмехнулся: — Потому что это известно всему Тетуану. Все знают ее любовника. — Кто он? — Один очень важный человек. — Кто? — повторила я, дергая Феликса за рукав и сгорая от любопытства. Он опять хитро улыбнулся и театрально прикрыл рот рукой, словно собираясь сообщить мне большой секрет. — Твоя клиентка — любовница верховного комиссара, — медленно прошептал он. — Комиссара Васкеса? — изумленно воскликнула я. Феликс встретил мое предположение взрывом смеха, а потом принялся объяснять: — Нет, конечно, какие глупости ты говоришь. Комиссар Васкес занимается только делами полиции: держит в узде местную преступность и безмозглых служак, работающих под его началом. Я сильно сомневаюсь, что у него остается время для любовных интрижек, и вряд ли есть возможность содержать постоянную любовницу, поселив ее в вилле с бассейном на бульваре Пальмерас. Твоя клиентка, солнце мое, — любовница полковника Хуана Луиса Бейгбедера-и-Атиенса, верховного комиссара Испании в Марокко и наместника на суверенных территориях. Это наивысший военный и административный пост во всем протекторате, если ты не в курсе. — Ты уверен, Феликс? — пробормотала я. — Да чтоб моя матушка жила до ста лет, если я вру. Так вот. Никому не известно, когда начались их отношения: сама Розалинда в Тетуане чуть больше месяца, и за это время все узнали об их связи. Бейгбедер совсем недавно стал верховным комиссаром, получив официальное назначение из Бургоса, хотя был исполняющим обязанности на этом посту практически с начала войны. И, как говорят, Франко им очень доволен, поскольку он набирает все новых воинственных мавров для отправки на фронт. Даже дав волю своей фантазии, я никогда бы не подумала, что Розалинда Фокс влюблена в полковника — сторонника Франко. — А какой он из себя? Почувствовав мою заинтригованность, Феликс снова от души рассмеялся. — Бейгбедер? Неужели ты ни разу его не видела? Впрочем, сейчас его действительно не часто увидишь: он проводит почти все время в Верховном комиссариате, — но раньше, когда был заместителем уполномоченного по делам коренных жителей, его можно было встретить на улице когда угодно. Тогда, конечно, на него никто не обращал внимания — обычный, ничем не примечательный чиновник, почти не принимавший участия в светских увеселениях. Он вел довольно замкнутый образ жизни, не появлялся ни в конном клубе, ни на вечеринках в гостинице «Насьональ», ни в салоне «Марфиль», не играл в карты, как, например, полковник Саенс де Буруага, который даже в день восстания отдавал первые распоряжения с веранды казино. В общем, этот Бейгбедер — сдержанный и малообщительный тип. — Привлекательной внешности? — Лично для меня — абсолютно нет, но вы, женщины, довольно странные существа, и вам такие мужчины, возможно, нравятся. — Опиши мне его. — Высокий, худой, угрюмый. Смуглый и безупречно причесанный. В круглых очках, с усами и лицом интеллектуала. Несмотря на свой пост и наступившие времена, ходит обычно в гражданской одежде, в скучнейших темных костюмах. — Он женат? — Возможно, но здесь, насколько мне известно, всегда жил один. Хотя военные нередко так поступают, предпочитая не брать семью на место своей службы. — Сколько ему лет? — Достаточно, чтобы годиться ей в отцы. — Не могу во все это поверить. Феликс в очередной раз засмеялся. — Если бы ты меньше работала и больше выходила из дома, то, возможно, когда-нибудь увидела бы его собственными глазами и сама во всем убедилась. Он по-прежнему иногда ходит по улицам, но всегда в сопровождении охраны. Говорят, он очень образованный человек, знает несколько языков и жил много лет за границей; Бейгбедер ничуть не похож на тех солдафонов, к которым мы привыкли в этих краях, но, судя по занимаемому посту, он на их стороне. Вероятно, они с Розалиндой познакомились за границей; посмотрим, может, она сама тебе все расскажет, а ты потом передашь мне — ты же знаешь, как я обожаю все эти романтические истории. Ну ладно, мне пора, должен вести свою старушенцию в кино. Двойная программа: «Сестра Сан-Сульписио» и «Дон Кинтин-горемыка»; представляю, какие незабываемые впечатления меня ожидают. Из-за этой ужасной войны к нам уже почти год не попадает ни одного приличного фильма. А я бы с удовольствием посмотрел сейчас какую-нибудь американскую музыкальную комедию. Ты помнишь Фреда Астера и Джинджер Роджерс в фильме «Цилиндр»? «I just got an invitation through the mails. Your presence is requested this evening. Its formal: top hat, white tie and tails…»[30]. Феликс вышел, напевая, и я, закрыв за ним дверь, прильнула к глазку, как обычно делала его мать. Все еще мурлыкая песенку, он вытащил из кармана брелок с ключами и вставил один из них в замочную скважину. Когда мой сосед скрылся в своей квартире, я вернулась в мастерскую и снова взялась за работу, не переставая думать об услышанном. Я собиралась поработать еще некоторое время, но вдруг почувствовала, что у меня нет ни сил, ни желания. Вспомнив трудовые подвиги, совершенные накануне, я решила дать себе немного отдыха. Мне пришло в голову последовать примеру Феликса и его матери и вознаградить себя походом в кино. С этим намерением я вышла из дома, но каким-то необъяснимым образом ноги понесли меня в другом направлении и привели на площадь Испании. Там были клумбы с цветами и пальмы, мостовая из цветных булыжников и белые здания вокруг. Каменные скамейки, как всегда, занимали влюбленные пары и стайки девушек. Из ближайших кафе доносился приятный запах мяса на шпажках. Я пересекла площадь и направилась к Верховному комиссариату, раньше, за все время моего проживания в Тетуане, не вызывавшему у меня особого интереса. Именно здесь, рядом с дворцом халифа, в этом большом белом здании, построенном в колониальном стиле и окруженном пышными садами, располагалась главная власть протектората. За растительностью виднелись три его этажа, башни на углах, зеленые ставни и отделка, выложенная оранжевым кирпичом. Арабские солдаты — внушительные и невозмутимые, в тюрбанах и длинных плащах — стояли в карауле перед высокими железными воротами. Офицеры туземной регулярной армии, в безупречной форме песочного цвета, в бриджах и до блеска начищенных сапогах, входили и выходили через маленькую боковую дверь. Там можно было увидеть и марокканских солдат в европейских гимнастерках, широких штанах и с бурыми обмотками на голенях. Двухцветный национальный флаг развевался на фоне голубого неба, возвещавшего о наступлении лета. Я остановилась, наблюдая за непрекращающимся движением людей в форме, и опомнилась, только когда на меня со всех сторон стали бросать любопытные взгляды. Смутившись и растерявшись, я повернулась и возвратилась на площадь. Для чего я ходила к Верховному комиссариату, что надеялась там увидеть? Наверное, ничего — во всяком случае, ничего конкретного: мне просто хотелось посмотреть, где обитает предполагаемый любовник моей новой клиентки. 20 Весна постепенно переходила в раннее лето со светлыми вечерами, и я продолжала работать в своем ателье, выплачивая положенную часть Канделарии. Пачка английских фунтов в ящике моей тумбочки достигла уже внушительных размеров, и этих денег почти хватало, чтобы погасить долг: срок, назначенный мне гостиницей «Континенталь», скоро истекал, и я с облечением думала, что наконец смогу освободиться от этого бремени. Благодаря радио и газетам я следила за военными новостями. Погиб генерал Мола, началась битва при Брунете. Феликс по-прежнему являлся ко мне в гости по вечерам, и Джамиля все время была рядом со мной, понемногу совершенствуя свой испанский и начиная осваивать самые простые швейные работы — приметку, обметку, пришивание пуговиц. Иногда до нашей мастерской — через открытые окна, выходившие во внутренний дворик, — доносились звуки и обрывки разговоров из соседних квартир. И еще — топот детей с верхнего этажа, которые то гурьбой, то по одному выбегали играть на улицу, наслаждаясь каникулами. Все эти звуки не раздражали меня — напротив, помогали чувствовать себя не такой одинокой. Однако однажды, в середине июля, топот и голоса зазвучали громче, чем когда-либо. — Приехали! Приехали! — Послышались крики, хлопанье дверьми и громкие всхлипывания: — Конча, Конча! Кармела, сестренка! Наконец, Эсперанса, наконец! Я слышала, как двигали мебель, как десятки раз поднимались и спускались по лестнице. Смех, плач, распоряжения: — Наполни ванну, доставай еще полотенца, неси одежду, матрасы; ребенка, ребенка, накормите ребенка. — И опять плач, взволнованные возгласы, смех. Запах еды и стук посуды в неурочное время. И снова: — Кармела, Боже мой, Конча, Конча! Лишь глубоко за полночь все наконец угомонились. Когда объявился Феликс, я поспешила его спросить: — Что происходит в квартире Эррера? У них там какой-то переполох. — Ты что — ничего не знаешь? Приехали сестры Хосефины. Им удалось выбраться с территории республиканцев. На следующее утро радостная суета у соседей возобновилась, хотя доносившиеся звуки стали немного спокойнее. Как бы то ни было, оживление в их квартире не прекращалось весь день: кто-то постоянно входил и выходил, звонили в дверь, надрывался телефон, и дети шумно носились по коридору. И в перерывах — опять всхлипывания, плач и смех. В середине дня в мою дверь позвонили. Я решила, что кто-то из соседей пришел что-нибудь попросить — полдюжины яиц, покрывало или кувшинчик оливкового масла. Однако я ошиблась. — Сеньора Канделария велела передать, чтобы вы пришли в пансион, как только сможете. Умер дон Ансельмо. Известие принес мне, обливаясь потом, толстяк Пакито. — Возвращайся и скажи, что я уже иду. Я сообщила Джамиле печальную новость, и она горько заплакала. Я же не проронила ни слезинки, хотя на сердце было очень тяжело. Из всех беспокойных обитателей пансиона с доном Ансельмо у меня сложились теплые отношения. Я надела самый темный костюм из имевшихся в шкафу: в моем гардеробе еще не успела появиться траурная одежда. Мы с Джамилей быстро зашагали по улицам, подошли к подъезду пансиона и поднялись по лестнице до первой площадки. Дальше проход загораживала большая группа людей, и нам пришлось пробираться через толпу друзей и знакомых учителя, почтительно ожидавших своей очереди проститься с ним. Дверь в пансион была открыта, и, еще не переступив порог, я почувствовала запах зажженной восковой свечи и услышала бормотание женских голосов, молившихся в унисон. Канделария вышла нам навстречу в черном, слишком тесном для нее наряде, на пышной груди раскачивался медальон с изображением Девы Марии. На столе в центре столовой в открытом гробу лежало пепельно-серое тело дона Ансельмо, обряженное в его лучший костюм. При виде покойного по моей спине пробежала дрожь, и я почувствовала, как Джамиля впилась ногтями мне в руку. Мы с Канделарией обменялись поцелуями, и она омочила мою щеку слезами. — Вот он, бедняга, лежит прямо на поле боя. Я вспомнила, какие баталии разыгрывались за этим столом на моих глазах. Летящие анчоусы и желтые корки африканской дыни. Ядовитые шутки и оскорбления, вилки, поднятые словно копья, рев с обеих сторон. Угрозы хозяйки выставить всех на улицу, чего она так ни разу и не сделала. Действительно, это было настоящее поле боя. Я с трудом сдержала горькую улыбку. Тощие сестры, толстая мать Пакито и несколько соседок, сидевшие у окна в трауре с головы до ног, продолжали произносить молитвы монотонными плаксивыми голосами. Я представила на секунду, как отреагировал бы на все это сам дон Ансельмо: несомненно, пришел бы в ярость и, сжимая в зубах «Толедо», надрываясь от кашля, закричал бы женщинам, чтобы они, черт возьми, прекратили за него молиться. Но учителя уже нет среди живых, а они живы. И перед его мертвым телом, пусть еще не остывшим, могут делать все, что заблагорассудится. Мы с Канделарией сели рядом с женщинами, и она, подстраиваясь под их голоса, вступила в общий хор. Я последовала ее примеру, но мои мысли были далеко в этот момент. Господи, помилуй нас. Христос, помилуй нас. Я пододвинула свой плетеный стул к Канделарии — так что наши плечи соприкоснулись. Господи, помилуй нас. — Я хочу спросить вас кое о чем, — прошептала я ей на ухо. Христос, услышь нас. Христос, послушай нас. — Говори, душа моя, — так же тихо ответила Канделария.