Отец наш Небесный, помилуй нас. Сын Божий, Искупитель грехов наших. — Я узнала, что некоторым людям удается вывозить своих родственников с территории республиканцев. Бог Дух Святой. Пресвятая Троица, Господь наш триедин. — Да, так говорят… Дева Мария, проси за нас. Пресвятая Богородица. Пречистая Приснодева Мария. — Вы можете узнать, как они это делают? Матерь Иисуса. Матерь Церкви. — Зачем тебе это? Милосердная Матерь Божия. Благословенная Дева. Пречистая Богородица. — Я хочу помочь маме выбраться из Мадрида и привезти ее в Тетуан. Пресвятая Матерь Божия. Непорочная Дева Мария. — Мне нужно поспрашивать людей… Милостивая Богоматерь. Преславная Богоматерь. — Завтра утром? Богоматерь добрая советчица. Матерь Создателя. Матерь Спасителя. — Как получится. А сейчас давай молиться за дона Ансельмо — может, нашими стараниями он попадет на небеса. Ночное бдение над телом покойного продолжалось до рассвета. На следующий день мы похоронили учителя, с отпеванием в католической миссии и исполнением всех религиозных обрядов, словно он был самым набожным человеком. По дороге на кладбище дул сильный ветер, колыхавший траурные вуали, вздымавший юбки и носивший по земле листья эвкалиптов. Когда священник произносил последние латинские молитвы, я наклонилась к Канделарии и с недоумением прошептала: — Сестры всегда называли учителя безбожником и сыном Люцифера. Зачем вы организовали ему такие похороны? — Понятное дело зачем — вдруг он иначе попадет в ад и его дух станет являться к нам по ночам… Я с трудом удержалась от смеха. — Ради Бога, Канделария, не будьте такой суеверной. — Не учи меня, деточка, я давно живу на этом свете и знаю, о чем говорю. Она замолчала и больше не кинула на меня ни одного взгляда, до тех пор пока не прозвучал последний requiescat in расе[31]. Гроб опустили в могилу, могильщики стали засыпать его землей, собравшиеся начади расходиться. Мы направились к кладбищенским воротам, но по дороге Канделария вдруг остановилась и, сделав вид, будто застегивает пряжку на туфле, дождалась, когда сестры, мать Пакито и соседки уйдут вперед. Мы смотрели, как они удаляются, похожие на ворон в своих длинных черных вуалях, доходивших до пояса. — Ладно, пойдем чего-нибудь съедим, детка, а то я после таких печальных событий всегда умираю от голода… Мы побродили по улицам и, купив в кондитерской «Эль Буэн Густо» пирожные, уселись на площади у церкви, среди пальм и цветников. И тогда я наконец задала Канделарии вопрос, вертевшийся у меня на языке с самого утра: — Вам удалось узнать что-нибудь насчет того, о чем я вам вчера говорила? Канделария кивнула с набитым меренгой ртом: — Все это очень непросто. И стоит больших денег. — Расскажите. — Есть люди, которые организуют это из Тетуана. Мне не удалось выяснить детали, но, насколько я поняла, в Испании все проворачивается через Международный Красный Крест. Они находят людей на территории республиканцев и переправляют их в один из портов Леванта. Не спрашивай меня, как это делается, потому что я не имею ни малейшего понятия. Тайком, на грузовиках, пешком — бог их знает. Но суть в том, что потом их сажают на корабль, а оттуда уже все дороги открыты. Тех, кто хочет попасть на территорию националистов, перевозят во Францию, а оттуда — обратно в Испанию, через границу со Страной Басков. Желающих же перебраться в Марокко отправляют сначала в Гибралтар или какой-нибудь другой порт на Средиземном море, а оттуда уже в Танжер и, наконец, в Тетуан. Я почувствовала, как забилось сердце. — А вы знаете, к кому нужно обратиться? Канделария грустно улыбнулась и ласково похлопала меня по колену, оставив на юбке след от сахарной пудры. — Прежде чем к кому-то обращаться, нужно приготовить солидную сумму денег. Причем в фунтах стерлингов. Я же тебе говорила, что деньги англичан надежнее всего. — У меня лежит нетронутым все, что я откладывала в последние месяцы, — сказала я. — И еще на тебе висит долг гостинице «Континенталь». — Может, мне хватит денег и на то и на другое. — Сильно сомневаюсь, душа моя. Это дело обойдется тебе в двести пятьдесят фунтов. В горле у меня пересохло, и кусок слоеного теста застрял в нем, как комок клейстера. Я закашлялась, и Канделария похлопала меня по спине. Когда мне наконец удалось сглотнуть, я высморкалась и спросила: — А вы не могли бы мне одолжить? — Да у меня ничего нет, детка. — А деньги из ателье, которые я вам приношу? — Они уже все потрачены. — На что? Канделария шумно вздохнула. — На эти похороны, на лекарства в последнее время и на оплату счетов, которые остались у дона Ансельмо в нескольких местах. Хорошо еще, что доктор Мате был его другом и не взял с меня денег за свои визиты. Я посмотрела на нее с недоверием. — Но ведь у него должны были остаться сбережения от пенсии, которую он получал. — От него не осталось ни гроша. — Но это невозможно: учитель уже много месяцев почти никуда не выходил, ему не на что было тратить деньги… Канделария улыбнулась, и в ее улыбке смешались сострадание, горечь и ирония. — Не знаю, каким образом чертов старик это устроил, но ему удалось передать все свои сбережения «Красной помощи»[32]. Хотя сумма, необходимая для того, чтобы привезти маму в Марокко и в то же время выплатить долг гостинице, была для меня нереальной, мысли об этом не выходили из головы. В ту ночь я почти не сомкнула глаз, не переставая лихорадочно размышлять. Я придумывала самые безумные варианты и тысячу раз пересчитала свои накопления, отчего они, конечно, не увеличились. Однако в конце концов почти на рассвете ко мне пришло неожиданное решение. 21 Разговоры, смех и ритмичный стук печатной машинки смолкли, и четыре пары глаз остановились на мне. Комната была серая, полная дыма, пропахшая табаком и испарениями человеческих тел. Когда все стихло, стало слышно только жужжание множества мух и монотонный шум деревянных лопастей вентилятора, крутившихся над нашими головами. И через несколько секунд кто-то проходивший по коридору восхищенно присвистнул, увидев меня в моем лучшем костюме стоящей перед четырьмя столами, за которыми, обливаясь потом, работали — или делали вид, что работают, — четверо полицейских. — Мне нужно поговорить с комиссаром Васкесом, — сообщила я. — Его нет, — ответил самый толстый. — Но он скоро придет, — сказал самый молодой.