— Очень просто, — прервала его я. — И как же? В этот момент оркестр халифа торжественно заиграл «Лицом к солнцу», и десятки рук взмыли вверх, словно подброшенные пружиной. Я поднялась на цыпочки и прошептала Логану на ухо: — Уведите меня отсюда. Он молча протянул мне руку. Я стиснула ее, и мы стали пробираться в глубь сада. Поняв, что нас уже никто не видит, мы бросились бежать в темноте. 31 На следующее утро моя жизнь потекла в другом ритме. В первый раз за несколько недель я не поднялась на рассвете, не выпила торопливо кофе и не взялась за работу в мастерской, подгоняемая срочностью заказов. Лихорадочные хлопоты остались позади, и я начала день с длительного приема ванны, которым мне не удалось насладиться накануне. Потом я вышла на прогулку и отправилась к Розалинде. Из слов Бейгбедера я сделала вывод, что ее недомогание временное и не очень серьезное — досадное расстройство, не более того. Поэтому ожидала встретить подругу в ее обычном расположении духа — жаждущей рассказа о пропущенном приеме и комментариев о продемонстрированных там нарядах: кто оказался элегантнее всех, а кто отличился безвкусием. Служанка провела меня к Розалинде, все еще лежавшей в постели, среди подушек. Ставни в ее комнате были закрыты, в спертом воздухе пахло табаком и лекарствами. Дом был просторный и очень красивый: мавританская архитектура, английская мебель и царивший кругом экзотический хаос — на коврах и диванах валялись граммофонные пластинки без чехлов, конверты с надписью «Авиапочта», шелковые платки и чашки из стаффордширского фарфора с недопитым чаем. Однако в то утро Розалинда совсем не соответствовала образу хозяйки роскошного особняка. — Как у тебя дела? — спросила я, стараясь, чтобы голос звучал не слишком встревоженно. Между тем вид англичанки действительно внушал беспокойство: бледная, с кругами под глазами и грязными волосами, она лежала на измятой постели со свисавшими до пола простынями. — Ужасно, — уныло ответила Розалинда. — Чувствую себя хуже некуда, но садись, — похлопала она ладонью по краю кровати. — Моя болезнь не заразна. — Хуан Луис сказал вчера, что у тебя что-то с кишечником, — произнесла я, устраиваясь рядом с ней, предварительно убрав несколько смятых платков, пепельницу, полную недокуренных сигарет, недоеденную пачку сливочного печенья и множество крошек. — That’s right[63], но есть новости и похуже. Хуан Луис еще не знает об этом. Я собираюсь рассказать ему сегодня вечером — не хотела беспокоить его в последний день визита Серрано. — Что за новости? — Вот! — воскликнула она, схватив своими длинными и цепкими пальцами какую-то телеграмму. — Это из-за нее я заболела, а вовсе не из-за приготовлений к визиту. Это ужасно, просто ужасно. Я смотрела на Розалинду с недоумением, и она наконец пояснила: — Я получила ее вчера. Питер приезжает через шесть недель. — Кто такой Питер? — спросила я, не припоминая, чтобы она когда-нибудь рассказывала мне о знакомом с таким именем. Розалинда взглянула на меня с таким выражением, будто я задала ей самый нелепый вопрос. — Боже мой, Сира, ну кто же еще: Питер — мой муж! Питер Фокс должен был прибыть в Танжер на пароходе компании «Пенд О», собираясь провести некоторое время с женой и сыном, после того как почти пять лет едва поддерживал с ними отношения. Он все еще жил в Калькутте, но решил время от времени наведываться на Запад — вероятно, собираясь рано или поздно покинуть Индию, где в последнее время все сильнее разворачивалась освободительная борьба. И конечно же, наиболее подходящим вариантом в этом случае ему казалось воссоединение с семьей. — И он будет жить здесь, в этом доме? — недоверчиво спросила я. Розалинда подожгла сигарету и, жадно втянув дым, кивнула: — Or course he will[64]. Ну конечно, он же мой муж и имеет на это полное право. — Но я думала, вы с ним расстались… — Фактически — да, но официально — нет. — И тебе не приходило в голову с ним развестись? Розалинда вновь с жадностью затянулась. — Тысячу раз. Но он не дает мне развод. И она поведала свою историю, заставившую взглянуть на нее по-другому. Как оказалось, жизнь Розалинды была далеко не безоблачной. — Я вышла замуж в шестнадцать лет; ему было тридцать четыре. До этого я пять лет провела в интернате в Англии: уехала из Индии совсем ребенком, а вернулась почти девушкой на выданье и с жадностью окунулась в светскую жизнь колониальной Калькутты. Вскоре меня познакомили с Питером, другом моего отца. Он показался мне самым привлекательным мужчиной, которого я когда-либо встречала в своей жизни; правда, в то время среди моих знакомых и не было в общем-то никаких мужчин. Он был веселым и обаятельным и в любом обществе становился центром внимания. Зрелый, мужественный, из аристократической английской семьи, уже давно обосновавшейся в Индии. Я влюбилась в него как сумасшедшая или по крайней мере так мне тогда казалось. Пять месяцев спустя мы уже были женаты и поселились в великолепном поместье с конюшнями, теннисным кортом и четырнадцатью комнатами для прислуги. Мы держали к тому же четверых индийских мальчишек, которые должны были подносить мячи, если нам вздумается поиграть, представляешь? Мы жили невероятно насыщенной жизнью: я обожала танцевать и кататься на лошади, отлично стреляла и играла в гольф. Это был непрекращающийся круговорот праздников и приемов. Через некоторое время родился Джонни. Наше существование казалось идиллическим, нас окружал мир роскоши и великолепия, но очень скоро мне пришлось убедиться, насколько хрупка эта идиллия. Розалинда прервала свой монолог и устремила взгляд в пустоту, охваченная воспоминаниями. Потом она затушила сигарету в пепельнице и продолжила: — Через несколько месяцев после родов я стала замечать проблемы с животом. Меня обследовали и заверили, что оснований для беспокойства нет и мое недомогание всего лишь реакция организма на непривычный для европейцев тропический климат. Однако день ото дня мне становилось все хуже. Боли усиливались, не спадала высокая температура. Меня решили прооперировать, но ничего серьезного не обнаружили, а мне, несмотря ни на что, лучше не становилось. Мое состояние через четыре месяца сильно ухудшилось, и врачи, вновь проведя тщательное обследование, наконец поставили диагноз: бычий туберкулез в самой тяжелой форме. Я заразилась от больной коровы, которую мы купили после рождения Джонни, чтобы я могла пить свежее молоко для восстановления сил. Животное заболело и погибло, но ветеринар не нашел тогда ничего опасного — так же как и врачи не обнаружили потом мою болезнь, поскольку бычий туберкулез чрезвычайно трудно диагностировать. Однако от него образуются туберкулезные бугорки — такие узелки в кишечнике, из-за которых тот начинает сужаться. — И?.. — И ты становишься хроническим больным. — И?.. — И каждое утро, открывая глаза, благодаришь небеса за то, что они дали тебе возможность прожить еще один день. Мне стало не по себе, но, справившись с замешательством, я спросила: — А как отреагировал на все это твой муж? — Oh, wonderfully![65] — саркастически произнесла Розалинда. — Врачи, обследовавшие меня, посоветовали вернуться в Англию: они высказывали надежду — правда, без особой уверенности, — что в английской клинике мне смогут помочь. И Питер, конечно же, охотно поддержал эту идею. — Наверное, он хотел, как лучше для тебя… Розалинда невесело расхохоталась, не дав мне закончить фразу. — Питер, дорогая моя, никогда не думает ни о ком, кроме себя. Мой отъезд в Англию был нужен прежде всего ему, а не мне. Он просто хотел отделаться от меня, Сира. Я уже не была той красивой игрушкой, которую можно брать с собой повсюду — в клубы, на праздники, на охоту; перестала быть очаровательной молодой женой и превратилась в досадную обузу, от которой следовало избавиться как можно скорее. Поэтому, едва я вновь встала на ноги, Питер поспешил купить для меня и Джонни билеты в Англию. Он даже не счел нужным сопровождать нас. Прикрываясь благими намерениями, посадил на корабль тяжелобольную жену, которой к тому времени не исполнилось и двадцати, и ребенка, едва умевшего ходить. Он поступил с нами как с багажом. Bye-bye[66], скатертью дорога, дорогие мои. Две большие слезы покатились по ее щекам, и она смахнула их тыльной стороной ладони. — Он выкинул нас из своей жизни, Сира. Отказался от нас. Он отправил меня в Англию только для того, чтобы избавиться. В комнате повисло грустное молчание, пока Розалинда, собравшись с силами, не продолжила свой рассказ. — В дороге у Джонни начались приступы лихорадки — у него оказалась тяжелая форма малярии; потом ему пришлось целых два месяца пролежать в больнице. В Англии я поселилась со своими родителями: раньше они долго жили в Индии, но за год до того вернулись на родину. Первые несколько месяцев прошли довольно спокойно — перемена климата, казалось, благотворно на меня повлияла — но потом мое состояние снова ухудшилось: медицинское обследование показало, что кишечник сузился и может развиться кишечная непроходимость. Хирургическое вмешательство сочли нецелесообразным, и врачи заявили, что только полный покой обеспечит мне хотя бы небольшое улучшение. Предполагалось, что таким образом удастся остановить распространение бактерий внутри моего тела. И знаешь, в чем состоял первый этап этого лечения покоем? Конечно, я не знала и не могла даже предположить. — Я провела шесть месяцев, привязанная к доске кожаными ремнями на уровне плеч и бедер. Целых шесть месяцев без движения — и днем, и ночью. — И были улучшения? — Just a bit. Совсем немного. Тогда врачи настоятельно посоветовали мне отправиться в швейцарский Лейзин, в санаторий для туберкулезных больных. Как Ганс Касторп в «Волшебной горе» Томаса Манна. Я поняла, что речь шла о какой-то книге, и, предвосхищая вопрос Розалинды: читала ли ее, — поспешила спросить: — А что Питер? — Он оплачивал счета из больницы и посылал мне тридцать фунтов стерлингов в качестве ежемесячного содержания. И не больше. Ровным счетом ничего. Ни письма, ни телеграммы, ни посылки через знакомых и, конечно же, ни малейших попыток навестить нас. Ничего, Сира, ничего. Все это время я не имела от него никаких известий. Вплоть до вчерашнего дня. — А что было с Джонни, пока ты лечилась? — Он все время был со мной в санатории. Родители хотели оставить его у себя, но я не согласилась. Наняла няню-немку, чтобы она развлекала его и водила гулять, но ел и спал он всегда в моей комнате. Наверное, для такого маленького ребенка это не слишком веселый опыт, но я ни за что не согласилась бы расстаться с сыном. Он уже потерял в некотором смысле своего отца, и было бы слишком жестоко лишить его возможности жить с матерью. — Ну и как — лечение тебе помогло? Из груди Розалинды вырвался короткий смешок. — Мне советовали провести в санатории восемь лет, но я вынесла там лишь восемь месяцев. И попросила, чтобы меня выписали. Мне говорили, что я поступаю безрассудно и меня это убьет; пришлось подписать тысячу бумаг, которыми санаторий снимал с себя всю ответственность. В конце концов я отправилась домой, в Париже меня встретила мама, чтобы ехать вместе. И тогда, во время этой поездки, я приняла два решения. Первое — никогда больше не говорить о своей болезни. За последние годы я действительно рассказала об этом только Хуану Луису и тебе. Туберкулез разрушает мое тело, но я не позволю ему делать то же самое с душой, поэтому заставила себя не думать о болезни и не считать себя больной. — А второе решение? — Начать новую жизнь — так, словно я совершенно здорова. Где-нибудь подальше от Англии, от родных, друзей и знакомых, которые знали об истории с Питером и моей тяжелой болезни. Мне хотелось освободиться от своего прошлого и зажить новой жизнью, вместе с сыном. — И тогда ты отправилась в Португалию… — Врачи посоветовали мне поселиться где-нибудь в теплых краях: на юге Франции, Испании, Португалии, на севере Марокко, — там, где нет ни тропической индийской жары, ни унылого английского климата. Мне назначили специальную диету, порекомендовали есть рыбу и воздерживаться от мяса, побольше бывать на солнце, избегать физических усилий и душевных волнений. От кого-то я услышала тогда об Эшториле, и это место показалось мне вполне подходящим — почему бы и нет? Так я и оказалась там. Все на тот момент известное мне о Розалинде стало складываться в отчетливую картину, словно мозаика, фрагменты которой в конце концов встали на свои места и обрели смысл. И тогда я окончательно поняла, что жизненный путь Розалинды вовсе не усеян лепестками роз: ей слишком много пришлось пережить, и она заслужила, чтобы судьба была к ней более благосклонна. 32 На следующий день мы с Маркусом Логаном отправились навестить Розалинду. Он зашел за мной домой, как и в день приема, и мы снова вместе пошли по улицам. Однако что-то между нами изменилось. Наше бегство с приема в Верховном комиссариате и спокойная прогулка по темному ночному городу помогли мне избавиться от одолевавших меня сомнений. Может быть, он заслуживал доверия, может быть — нет; возможно, мне никогда не суждено узнать, какой он на самом деле. Так или иначе, все это уже перестало меня волновать. Я знала: благодаря ему я снова смогу встретиться с мамой; он внимателен и любезен со мной, и ему нравится в Тетуане. Этого было для меня более чем достаточно, и я не хотела знать о нем ничего больше. Мы нашли Розалинду все еще в постели, но выглядела она уже лучше. Комната была прибрана, ставни открыты, и из сада лился яркий солнечный свет. На третий день Розалинда переместилась с кровати на диван. На четвертый сменила шелковую ночную сорочку на цветастое платье, посетила парикмахерскую и вернулась к обычной жизни. Хотя ее здоровье все еще оставляло желать лучшего, она решила по максимуму использовать время, оставшееся до приезда мужа, словно это последние недели ее жизни. Вновь приняв на себя роль гостеприимной хозяйки, Розалинда устраивала в своем доме многочисленные неофициальные встречи, пытаясь сблизить Бейгбедера с британцами.