Хиллгарт помолчал несколько секунд, словно осмысливая услышанное. — Женская психология, надо полагать, — наконец скептически произнес он. — Нечто вроде того. — А его жена? — Однажды я шила для нее костюм с жакетом. Вы правы, она не из тех женщин, которые помешаны на моде и сразу же бросятся обновлять гардероб в новом ателье. Скорее принадлежит к числу тех, кто совершенно спокойно носит одежду прошлого сезона. — И как вы считаете: она вспомнит вас, если вы где-нибудь с ней столкнетесь? — Не знаю. Наверное — нет, но не могу быть в этом уверена. В любом случае, даже если она узнает меня, не вижу в этом особой проблемы. Моя жизнь в Тетуане не противоречит той роли, которую я должна играть в Мадриде. — Это не так. Там вы были хорошей знакомой госпожи Фокс, а значит, и полковника Бейгбедера. Об этом никто в Мадриде не должен знать. — Но на приемах я почти никогда не находилась рядом с ними, а о наших дружеских встречах Бернхардту и его жене едва ли что-то известно. Не беспокойтесь: не думаю, что из-за этого могут возникнуть проблемы. — Очень на это надеюсь. Как бы то ни было, Бернхардт довольно далек от деятельности секретных служб, его дело — коммерция. Он человек нацистов в мире бизнеса, работающего в Испании: банков, транспортных и страховых компаний. — Он имеет отношение к компании ХИСМА[70], не так ли? — ХИСМА стала для них слишком мала, когда они перебрались в Испанию. Теперь они работают под прикрытием другой, более внушительной компании, под названием «Софиндус». Но скажите, откуда вам известно про ХИСМА? — Я слышала о ней в Тетуане во время войны, — уклончиво ответила я. Это был неподходящий момент для рассказа о подслушанном мной разговоре между Бернхардтом и Серрано Суньером. К тому же все это уже в прошлом, вспоминать которое ни к чему. — У Бернхардта, — продолжал Хиллгарт, — множество прикормленных осведомителей, но его интересует главным образом информация, имеющая коммерческую ценность. Будем надеяться, что вы никогда с ним не встретитесь; к счастью, он живет не в Мадриде, а на побережье Леванте: говорят, сам Серрано Суньер оплатил ему там дом в благодарность за некие значительные услуги. Правда это или нет — нам неизвестно. Что ж, и последнее, с чем может быть связан Бернхардт и о чем вам обязательно следует знать. — Я вас внимательно слушаю. — Вольфрам. — Что? — Вольфрам, — повторил Хиллгарт. — Металл, необходимый для производства артиллерийских снарядов. Мы полагаем, Бернхардт ведет переговоры о получении от испанского правительства концессии на разработку месторождений в Галисии и Эстремадуре. Правда, я сомневаюсь, что его жена станет говорить в вашем ателье о таких вещах, но если вы все же услышите нечто подобное, немедленно сообщите нам. Итак, запомните: вольфрам. Иногда его также называют «тунгстен». Здесь, в досье Бернхардта, все это записано, — указал он на листы в папке. — Я буду иметь это в виду. Мы опять закурили. — Что ж, а теперь должен дать несколько советов относительно того, чего вам следует избегать. Вы устали? — Нисколько. Продолжайте, пожалуйста. — В Мадриде имеется круг женщин, от которых нужно держаться подальше: это служащие нацистских учреждений. Узнать их очень легко: они ведут себя вызывающе и высокомерно, одеваются с показной роскошью, их выдает яркий макияж и сильный запах духов. В действительности эти женщины не имеют никакого отношения к высшим кругам, но их зарплаты для нынешней Испании просто астрономические, и это дает им возможность заноситься. Однако жены высокопоставленных нацистов относятся к ним с пренебрежением, да и сами они, несмотря на все свое самодовольство, боятся даже чихнуть в их присутствии. Так что, если кто-то из них появится в вашем ателье, постарайтесь избавиться от этой обузы: эти немки только распугают нужную вам клиентуру. — Не беспокойтесь, я сделаю все так, как вы хотите. — Что касается увеселительных заведений, то вам не следует появляться в таких, как «Чикоте», «Рискаль», «Касабланка» и «Пасапога». Там полно нуворишей, спекулянтов, выскочек нового режима, артистов, а это совсем неподходящая для вас компания. Посещайте только те гостиницы, которые я вам назвал, чайный салон «Эмбасси» и другие надежные места вроде клуба «Пуэрта-де-Йерро» или казино. И конечно же, если вам доведется получить приглашение на ужин или праздник, где будут немцы, принимайте его не раздумывая. — Непременно, — согласилась я, решив не высказывать своих сомнений насчет вероятности получить подобное приглашение. Хиллгарт посмотрел на часы, и я сделала то же самое. Комната погрузилась в полумрак, говоривший, что за окном уже сгущаются сумерки. Кругом было абсолютно тихо, и ощущался лишь недостаток свежего воздуха. Был уже восьмой час — а начали мы разговор в десять утра: все это время Хиллгарт обрушивал на меня нескончаемый поток информации, а я жадно внимала, впитывая ее всеми своими порами, поглощая сведения, запоминая каждую деталь и стараясь не упустить ни крупицы из его рассказов. Кофе уже давно закончился, а в пепельнице возвышалась гора окурков. — Ладно, наверное, пора закругляться, — объявил Хиллгарт. — Осталось лишь дать вам еще несколько советов. Первый исходит от госпожи Фокс. Она просила передать, что ваш образ и ваши работы должны отличаться дерзостью или элегантной простотой. По ее словам, вам следует избегать традиционного и банального и не бояться экспериментировать, иначе постоянными клиентками вашего ателье станут лишь почтенные дамы, которые будут заказывать строгие костюмы с жакетами для воскресной мессы. Я улыбнулась. Когда Хиллгарт произносил эти слова, я буквально слышала голос Розалинды и видела ее лицо. — Учитывая, от кого исходит совет, я последую ему неукоснительно, — пообещала я. — И наконец, мои собственные рекомендации. Первое: читайте прессу, чтобы быть в курсе политической ситуации — как в Испании, так и за границей, однако имейте в виду, что вся информация подается в выгодном для нацистов свете. Второе: никогда не теряйте спокойствия. Вы должны целиком войти в свою роль и убедить себя, что это и есть вы. Всегда действуйте решительно и уверенно: мы не можем обеспечить вам дипломатическую неприкосновенность, но я гарантирую, что в любой затруднительной ситуации обязательно поддержим. И наконец, третий и последний совет: будьте осмотрительны в личной жизни. Одинокая красивая иностранка слишком привлекательна для донжуанов и проходимцев. Вы не представляете, сколько конфиденциальной информации может, по своей беспечности, выдать агент, поддавшись любовным чарам. Так что будьте бдительны и, пожалуйста, никогда никому не рассказывайте того, что сегодня услышали. — Разумеется, я буду держать все в тайне. — Отлично. Мы верим в вас и надеемся, что вы успешно справитесь со своей миссией. Затем Хиллгарт собрал свои бумаги и сложил их в портфель. Наступил момент, которого я боялась с самого утра: пришла пора расстаться, и мне стоило больших трудов удержаться от просьбы не оставлять меня одну. Однако он уже не смотрел на меня и, вероятно, поэтому не заметил моего состояния. Хиллгарт двигался так же, как говорил на протяжении стольких часов: быстро, решительно, методично, не отвлекаясь по мелочам. Заканчивая собирать портфель, он давал мне последние инструкции: — Помните, что я сказал вам насчет досье: внимательно изучите их и сразу же уничтожьте. Сейчас вас проводят к боковому выходу — там будет ждать машина, которая отвезет вас домой. А вот ваш билет на самолет и деньги на первые расходы. С этими словами Хиллгарт вручил мне два конверта. В первом из них — тонком — находился документ, благодаря которому я могла перенестись по небу в Мадрид. Во втором, толстом, лежала перевязанная пачка банкнот. Хиллгарт продолжал говорить, ловко защелкивая застежки на своем портфеле: — Эти деньги покроют первые траты. Что касается вашего проживания в «Паласе» и аренды помещения для ателье, то это оплатим мы — здесь уже все улажено. Кроме того, мы берем на себя и зарплату ваших помощниц. Доходом от бизнеса вы можете распоряжаться на свое усмотрение. Если вам понадобятся деньги, дайте нам знать: для этой операции предусмотрены значительные средства, и проблем с финансированием не будет. Я тоже была уже готова и прижимала собранные папки к груди, словно это мой неродившийся ребенок, а не ворох досье на совершенно чужих людей. Мое сердце билось спокойно — но только потому, что я огромным усилием воли не давала ему бешено колотиться. Наконец мы поднялись из-за стола, на котором остались лишь безобидные следы затянувшегося послеобеденного разговора: пустые кофейные чашки и полная окурков пепельница. Все говорило о том, что здесь состоялась встреча двух друзей, которые, наслаждаясь приятной и непринужденной беседой, не спеша рассказывали друг другу о своей жизни. Только мы с капитаном Хиллгартом вовсе не были друзьями. И нас нисколько не волновало ни прошлое, ни даже настоящее друг друга. Нас обоих интересовало лишь будущее. — И последняя деталь, — заметил Хиллгарт. Мы собирались выйти из комнаты, и он уже взялся за ручку двери, но, задержавшись, пристально посмотрел на меня из-под своих густых бровей. Хотя наша встреча чрезвычайно затянулась, Хиллгарт выглядел так же, как и утром: безупречно завязанный узел галстука, безукоризненно чистые манжеты, выглядывавшие из рукавов пиджака, идеально причесанные волосы. Его лицо по-прежнему оставалось бесстрастным — ни слишком напряженным, ни слишком расслабленным. Это было лицо человека, способного сохранять самообладание в любой ситуации. Хиллгарт понизил голос до едва слышного хриплого шепота: — Запомните: ни вы меня не знаете, ни я — вас. Мы никогда с вами не встречались. А что касается вашего сотрудничества с секретной разведывательной службой Британии, то с этого момента вы для нас уже не испанская гражданка Сира Кирога и не марокканка Харис Агорик. Вы специальный агент УСО, которому предстоит работать в Испании под псевдонимом Сиди. Вы не самый обычный из наших новых сотрудников, но теперь вы одна из нас. Хиллгарт протянул мне руку. Крепкую, холодную, уверенную. Самую крепкую, самую холодную и уверенную, какую мне когда-либо доводилось пожимать в своей жизни. — Удачи вам, агент. Будем держать связь. 40 Никто, за исключением мамы, не знал истинных причин моего неожиданного отъезда: ни мои клиентки, ни даже Феликс и Канделария, — всем им я объяснила свою поездку в Мадрид необходимостью забрать вещи из нашего старого дома и привести в порядок некоторые дела. Впоследствии мама должна была придумывать какие-то оправдания для моего затянувшегося отсутствия: перспективы развития бизнеса, болезнь, возможно — появление нового жениха. Мы не боялись, что кто-нибудь заподозрит обман или выведет нас на чистую воду: хотя транспортное и почтовое сообщение уже полностью восстановили, контакты между Испанией и Марокко были все еще ограниченны. Однако я не могла уехать, не простившись с друзьями и не попросив их мысленно пожелать мне удачи. Для этого мы организовали праздничный обед в последнее воскресенье. Канделария явилась при полном параде: с узлом на голове, намертво закрепленным лаком, в ожерелье из фальшивого жемчуга и в новом костюме, который мы с мамой сшили для нее несколько недель назад. Феликс пришел со своей матерью, не сумев от нее отделаться. Джамиля тоже была с нами, и я знала, что стану скучать по ней, как по младшей сестре. Мы поднимали бокалы с вином и газировкой. Звучали громкие прощальные поцелуи и сердечные пожелания счастливого пути. Лишь закрыв дверь за своими гостями, я поняла, насколько мне будет их не хватать. Комиссару Васкесу я изложила ту же версию, что и всем остальным, но сразу поняла, что обман не удался. Как я могла его провести, если он прекрасно знал, что мои проблемы в Мадриде по-прежнему не решены и я панически боялась столкнуться с ними? Он единственный догадался, что за моим безобидным отъездом стояло нечто более серьезное — что-то такое, о чем я не могла рассказать. Ни ему, ни кому-либо другому. Вероятно, поэтому предпочел не докапываться до истины. Комиссар был со мной немногословен: просто посмотрел на меня своими пронзающими насквозь глазами и посоветовал быть осторожной. Он проводил меня до выхода из комиссариата, чтобы оградить от плотоядных взглядов своих подчиненных. У дверей мы попрощались. На какой срок? Мы этого не знали. Может — ненадолго. Может — навсегда. Помимо тканей и швейных принадлежностей, я приобрела до отъезда множество журналов и типичных марокканских вещей — с тем чтобы придать моему мадридскому ателье экзотический колорит в соответствии с моим именем и выдуманным прошлым известной портнихи из Танжера: подносы с чеканным узором, лампы с разноцветными стеклами, серебряные заварочные чайники, изделия из керамики и три больших берберских ковра. Этот кусочек Африки должен был появиться в центре измученной Испании. Когда я впервые вошла в арендованную для меня большую квартиру на улице Нуньес-де-Бальбоа, там все было уже готово к моему появлению. Стены окрасили белой глянцевой краской, дубовые полы отполировали. Внутреннее пространство было организовано так же, как в моем ателье на Сиди-Мандри, но с бо?льшим размахом. Зона для приема клиентов оказалась в три раза обширнее — для нее отвели три смежных зала. Потолки были намного выше, а балконы — роскошнее. Я выглянула на улицу с одного из них, но не увидела перед собой ни гору Дерса, ни массив Горгес, ни побеленные известкой стены домов, не ощутила запах жасмина и цветов апельсина, не услышала голос муэдзина, призывающего с минарета на молитву. Я поспешила закрыть балкон, чтобы отогнать нахлынувший приступ ностальгии. В последнем из трех главных залов находились привезенные из Танжера рулоны первосортных тканей: шелк «дупион», гипюр, муслин и шифон самых разнообразных цветов — от песочно-золотистого до огненно-красного, розового и кораллового, всех возможных оттенков голубого и синего — цвета утреннего летнего неба и бурного моря во время ночной грозы. Две комнаты, отведенные под примерочные, казались в два раза просторнее благодаря огромным трехстворчатым зеркалам в рамах, покрытых сусальным золотом. Мастерская, как и в Тетуане, располагалась в центральной части квартиры, но ее площадь была несравнимо больше. Там имелся внушительных размеров раскройный стол, гладильные доски, голые манекены, нитки и швейные принадлежности — в общем, все необходимое для работы. В глубине квартиры находилось мое личное пространство — огромное, даже слишком, намного превышавшее мои потребности. Во всем чувствовалась рука Розалинды. Только она знала все о моем ателье, о моей работе, о моей жизни. В тишине нового жилища меня вновь стал неотступно преследовать вопрос, затаившийся в глубине сознания пару недель назад. Почему, почему, почему? Почему я согласилась, почему ввязалась в эту странную чужую авантюру, почему? Я не находила ответа. По крайней мере определенного ответа. Возможно, я пошла на это из-за дружбы с Розалиндой. Возможно — ради моей мамы и моей страны. Или, может быть, сделала это не для кого-то, а ради самой себя. Как бы то ни было, я согласилась — согласилась совершенно осознанно, взвалив на плечи многие обязательства и пообещав выполнять работу добросовестно, решительно и без колебаний. И вот я — возникшая из небытия Харис Агорик, — одетая с шиком и безукоризненной элегантностью, уже обходила свои новые владения, уверенно стуча каблуками и вживаясь в роль самой двуличной портнихи во всем Мадриде. Было ли мне страшно? Конечно. Страх постоянно шевелился в моем сердце. Но я держала его под контролем и не позволяла властвовать надо мной. Швейцар принес мне письмо с сообщением, что мои помощницы предстанут передо мной на следующее утро. Они пришли вместе, Дора и Мартина, — сестры с разницей в возрасте два года. Они были похожие и разные одновременно, словно каждая являлась дополнением другой. Дора была лучше сложена, Мартина — более миловидна. Дора казалась более сообразительной, Мартина — более нежной. Обе произвели на меня хорошее впечатление. Однако мне совсем не понравилась их убогая одежда, голодные лица и скованность. К счастью, все это оказалось легко решить. Я сняла с них мерки, и вскоре обе получили элегантную униформу, сшитую из танжерских тканей. Достав несколько банкнот из конверта Хиллгарта, я отправила девушек на рынок Ла-Пас за провизией. — А что купить, сеньорита? — спросили они, вытаращив на меня глаза. — Говорят, сейчас не слишком большой выбор. Так что берите все, что сочтете нужным: вы же умеете готовить, не так ли? Робость в поведении девушек исчезла не сразу: потребовалось время, чтобы она растаяла — постепенно, мало-помалу. Чего они боялись, что заставляло их вести себя так неуверенно? Все. Непривычность обстановки в роскошном доме, хозяйка-иностранка и страх совершить ошибку в изысканном и дорогом ателье. Однако день за днем они привыкали к своей новой жизни: к дому и повседневным заботам, ко мне. Дора, старшая из сестер, проявила способности к шитью и вскоре начала мне помогать. Мартина же больше походила на Джамилю и на меня саму в юности: не любила сидеть дома и с большим удовольствием выполняла поручения, позволявшие ей вырваться на улицу, на свободу. Домашние хлопоты они делили поровну, ловко и быстро со всем управляясь, — в общем, славные и толковые девушки. Иногда они упоминали в своих разговорах Бейгбедера, но я не открыла им, что мы знакомы. Они называли его доном Хуаном и говорили о нем с теплотой, вспоминая годы в Берлине, от которых у них остались детские воспоминания и знание немецкого языка. Моя жизнь в Мадриде начала разворачиваться примерно так, как рассчитывал Хиллгарт. Появились первые клиентки: некоторые из тех, кого мы ожидали, и другие. Первой дала о себе знать Глория фон Фюрстенберг — красивая, величественная, с уложенными на затылке толстыми черными косами, похожими на корону ацтекской богини. Ее огромные глаза засверкали при виде моих тканей. Она осмотрела и ощупала их, поинтересовалась ценами, быстро отвергла одни и примерила на себя другие. Опытным взглядом она выбрала именно то, что ей больше всего шло, — причем из материй, имевших довольно умеренную цену. Потом она со знанием дела пролистала модные журналы, останавливаясь на наиболее подходящих для себя моделях. Эта мексиканка с немецкой фамилией прекрасно знала, чего хочет, поэтому ни разу не обратилась ко мне за советом, и я не пыталась навязать свою помощь. В конце концов она остановила выбор на тунике из газара шоколадного цвета и вечернем пальто из оттомана. В первый день мексиканка пришла одна, и мы разговаривали по-испански. На первую примерку она привела с собой подругу — Анну фон Фриз, заказавшую у меня длинное платье из креп-жоржета и накидку из рубинового бархата, украшенную страусиными перьями. Как только они заговорили между собой по-немецки, я позвала свою помощницу Дору. Забывшая, что такое голод, красиво одетая и причесанная, она уже не напоминала того испуганного воробья, на которого походила несколько недель назад, впервые появившись в моем ателье вместе с сестрой. Она стала моей грациозной и молчаливой помощницей, которая внимательно слушала и запоминала то, что говорили клиентки, и периодически выскальзывала из зала бесшумной тенью, чтобы записать в тетрадь все детали. — Я стараюсь собрать возможную информацию о своих заказчицах, — объяснила я Доре. — Мне нужно понимать, о чем они беседуют, знать, где бывают, с кем общаются, какие планы строят. Благодаря этому мне, возможно, удастся найти новых клиенток. В общем, с испанским для меня нет никаких проблем, но в разговорах на немецком я полагаюсь на тебя. Если необходимость следить за клиентками и удивила Дору, она этого не показала. Вероятно, решила, что это нечто вполне разумное и обычное для того мира, в котором только что оказалась. Однако это было совсем не так. Записывать имена, должности, места и даты, упоминаемые клиентками, вовсе не обычное для ателье занятие. Тем не менее мы делали это изо дня в день — старательно и методично, как прилежные ученицы. А по ночам я изучала все эти записи, извлекала из них потенциально интересную информацию, сокращала до предельно коротких фраз и записывала кодом Морзе, рисуя длинные и короткие черточки вдоль прямых и изогнутых контуров фальшивой выкройки. Листочки с записями я сжигала незамедлительно, той же ночью. Утром от них не оставалось и следа, зато появлялись самые разнообразные детали с зашифрованными сообщениями. Моей клиенткой стала и баронесса Петрино, жена могущественного пресс-атташе Лазара: она имела не столь эффектную внешность, как мексиканка, но ее финансовые возможности были несравнимо больше. Она выбрала самые дорогие ткани и обрушила на меня целый шквал капризов. Благодаря баронессе я обзавелась еще несколькими клиентками: двумя немками и одной венгеркой, — и мое ателье превратилось для них в излюбленное место утренних встреч. Я научила Мартину готовить чай по-мавритански, с добавлением мяты, которую мы посадили в глиняных горшках на кухонном подоконнике. Я показала ей, как изящно разливать кипящую жидкость из чайника по маленьким стаканчикам с серебряной филигранью, научила подводить глаза колем и сшила для нее экзотическое одеяние — кафтан из нежно-кремового атласа. И Мартина стала двойником Джамили, которой мне так не хватало вдали от Марокко. Все шло хорошо, удивительно хорошо. Я легко осваивалась в своей новой жизни и с беззаботным видом появлялась повсюду. С клиентками я вела себя уверенно и непринужденно, в чем мне весьма помогало мое якобы экзотическое происхождение. Я смело вставляла в свою речь французские и арабские выражения: правда, мои высказывания на арабском были, наверное, полной чушью, поскольку я просто повторяла фразы, когда-то слышанные на улицах Танжера и Тетуана, не зная их точного смысла. В то же время мне приходилось внимательно следить за тем, чтобы в этой притворной и беспорядочной смеси языков не проскользнуло ненароком какое-нибудь выражение на ломаном английском — из тех, что я усвоила в общении с Розалиндой. Положение недавно приехавшей в Мадрид иностранки помогало мне скрывать мои слабые места и избегать затруднительных ситуаций. Однако никому, казалось, не было никакого дела до моего происхождения: больше интересовали ткани и то, что из них можно сшить. Клиентки много болтали в ателье и, должно быть, чувствовали себя уютно. Они рассказывали друг другу и мне о своих делах и планах, говорили о мужьях, любовниках и общих друзьях. Мы с Дорой тем временем трудились не покладая рук — возясь с тканями, журналами и мерками на виду у клиенток и украдкой делая записи. Я не знала, все ли мои шифрованные сообщения представляют какой-либо интерес для Хиллгарта и его людей, но тем не менее старалась выполнять инструкции добросовестно и кропотливо. По средам, прежде чем отправиться делать прическу, я оставляла свернутые в трубку выкройки в указанном шкафу в салоне красоты. По субботам посещала «Прадо», радуясь этой приятной обязанности: картины зачаровывали меня настолько, что иногда я почти забывала об истинной цели своих визитов в музей. С передачей в «Прадо» конверта с выкройками не было никаких проблем: все проходило так гладко, что у меня не возникало ни малейших поводов для беспокойства. Папку принимал всегда один и тот же человек — лысый и худой гардеробщик, который, возможно, и забирал затем из нее конверт, однако в его глазах мне ни разу не довелось увидеть подтверждение этому. Иногда — не слишком часто — я выходила куда-нибудь развеяться. Периодически посещала «Эмбасси» в час аперитива. В первый же день я заметила там капитана Хиллгарта, пившего виски со льдом в компании своих соотечественников. Он тоже сразу меня увидел, но об этом не догадался никто, кроме меня самой: ни один мускул не дрогнул на его лице при моем появлении. Я вошла, крепко сжимая сумочку в правой руке, и мы с Хиллгартом сделали вид, будто не знаем друг друга. Я поздоровалась с несколькими клиентками и услышала комплименты в адрес моего ателье. Они пригласили меня присоединиться, я выпила с ними коктейль и, почувствовав на себе оценивающие мужские взгляды, тоже решила осмотреться. За стойкой и столиками этого небольшого заведения, отличавшегося скромной сдержанностью интерьера, сидели люди, олицетворявшие собой власть, блеск и роскошь. Там были мужчины в костюмах из первосортной шерсти, альпака и твида, нацисты со свастикой на рукаве и другие военные в неизвестной мне иностранной форме, с галунами и звездами на обшлагах. Там были дамы в элегантнейших нарядах, с обвивавшими шею нитями крупного, как лесной орех, жемчуга, с безукоризненным макияжем и прическами, поверх которых красовались завязанные в виде тюрбанов платки, изысканные шапочки и шляпки. Повсюду звучали разговоры на разных языках, сдержанный смех и звон бокалов. И в воздухе витал тончайший аромат духов «Пату» и «Герлен», светской непринужденности и светлого табака. Недавно закончившаяся гражданская война в Испании и новый жестокий конфликт, обрушившийся на Европу, казались в этом уголке безмятежной изысканности событиями из другой галактики. В углу за стойкой, с полным достоинства видом, стояла, как я догадалась, хозяйка этого заведения — Маргарет Тейлор, радушно приветствовавшая клиентов и одновременно внимательно следившая за беспрестанным движением официантов. Хиллгарт не открыл мне, какие отношения были у него с этой дамой, но я нисколько не сомневалась, что это нечто большее, чем обычный обмен услугами между хозяйкой чайного салона и одним из ее постоянных клиентов. Я внимательно посмотрела на нее, когда она подавала счет немецкому офицеру в черной форме, со свастикой на рукаве и в начищенных до зеркального блеска сапогах. Эта элегантная сорокалетняя иностранка с непроницаемым лицом, несомненно, являлась одним из многочисленных звеньев в тайной сети, работавшей в Испании под руководством британского военно-морского атташе. Как бы то ни было, за все время моего пребывания в чайном салоне мне не удалось заметить, чтобы капитан Хиллгарт и она обменялись взглядами или сделали друг другу какие-то знаки. Перед уходом я в последний раз украдкой на них посмотрела. Хозяйка заведения невозмутимо разговаривала с молодым официантом в белом пиджаке, очевидно, давая ему указания. Хиллгарт по-прежнему сидел за столиком в компании своих друзей. Один из них — молодой человек — оживленно что-то рассказывал, театрально жестикулируя и, вероятно, кого-то изображая. Когда он закончил, вся компания дружно расхохоталась, и Хиллгарт, как я заметила, тоже смеялся от души. Возможно, это игра моего воображения, но в какую-то долю секунды мне также показалось, будто он бросил беглый взгляд в мою сторону и едва заметно подмигнул. Мадрид постепенно сдавался на милость осени, а между тем клиенток в моем ателье становилось все больше. К тому времени я еще ни разу не получала цветов и конфет ни от Хиллгарта, ни от кого бы то ни было. Однако мне вовсе не хотелось, чтобы это произошло. У меня было слишком много работы, чтобы заниматься чем-то еще. Молва о моем ателье и имевшемся в нем богатом выборе тканей быстро разлетелась по всему городу. Количество клиентов увеличивалось день ото дня, и мне становилось все труднее справляться с таким наплывом работы: я была вынуждена увеличивать сроки выполнения заказов и оттягивать дни примерок. Я работала много, невероятно много — больше, чем когда-либо в своей жизни. Ложилась спать глубокой ночью, вставала чуть свет и практически не отдыхала; бывали дни, когда я снимала с шеи сантиметровую ленту, лишь укладываясь в постель. Поток денег в мой маленький сейф не прекращался, но они так мало меня интересовали, что я даже не удосуживалась вести им счет. Все было совсем не так, как в моем прежнем ателье. Иногда меня посещали ностальгические воспоминания о первых днях жизни в Тетуане. О том, как я снова и снова пересчитывала банкноты в своей комнате на Сиди-Мандри, с какой надеждой прикидывала, сколько еще осталось накопить, чтобы выплатить долг. Как Канделария возвращалась от еврейских менял со скрученными в трубочку английскими фунтами, надежно спрятанными в ложбинке на пышной груди. Как мы по-детски радовались, деля выручку. «Половина — тебе, половина — мне, и дай нам Бог никогда не нуждаться», — приговаривала каждый раз контрабандистка. Казалось, от той жизни меня отделяет уже несколько веков, хотя на самом деле с тех пор прошло лишь четыре года. Четыре года словно четыре вечности. Где была та Сира, которой девочка-марокканка остригла волосы портновскими ножницами на кухне пансиона на улице Ла-Лунета, — Сира, репетировавшая изысканные движения перед потрескавшимся зеркалом в комнате Канделарии? Она осталась далеко, в глубокой пучине прошлого. Теперь мне делали прическу в лучшем салоне Мадрида, а непринужденные движения, которым когда-то училась, стали неотъемлемой частью моего нового «я». Я трудилась, не зная усталости, и зарабатывала такое количество денег, о котором не могла прежде даже мечтать. Я дорого брала за свою работу, и ко мне неоскудевающим потоком текли банкноты достоинством в сто песет — с лицом Христофора Колумба — и в пятьсот, с изображением Дона Хуана Австрийского. Мое ателье процветало и приносило большой доход, но в конце концов наступил момент, когда я поняла, что уже не в состоянии справляться с обрушившимся на меня объемом работы. Я поставила об этом в известность Хиллгарта, зашифровав соответствующее сообщение на выкройке подплечника. В то субботнее утро шел дождь, и я, как всегда, явилась в музей «Прадо». Прежде чем отправиться любоваться картинами Веласкеса и Сурбарана, я отдала бесстрастному гардеробщику свою папку с лежавшим в ней конвертом с одиннадцатью сообщениями, которые должны были без промедления попасть в руки военно-морского атташе. Десять из них содержали обычную информацию, сжатую согласно установленным принципам. «Ужин 14 числа дом Вальтера Бастиана улица Серрано, приглашены супруги Лазар. Бодемуэльер отправляются Сан-Себастьян следующей неделе. Жена Лазара отрицательно отзывается об Артуре Дитрихе, помощнике своего мужа. Глория Фюрстенберг и Анна Фриз, визит немецкому консулу Севилья конец октября. Несколько молодых людей прибыли из Берлина на прошлой неделе, живут в „Ритце“, принимает и готовит Фридрих Кнаппе. Мужу фрау Хан не нравится Кучманн. Гиммлер приезжает Испанию 21 октября, правительство и немцы готовят грандиозный прием. Клара Штауффер собирает вещи для немецких солдат в своем доме улица Галилео. Ужин клуб „Пуэрта-Йерро“ дата неизвестна, будут графы Архильо. Хеберляйн дает обед своем поместье Толедо, приглашены Серрано Суньер и маркиза Льянсоль». Последнее сообщение в отличие от всех других касалось меня самой: «Слишком много работы. Не хватает времени. Меньше клиенток или искать помощниц. Жду указаний». На следующее утро я получила чудесный букет белых гладиолусов. Его принес посыльный в серой униформе и фуражке с вышитым названием цветочного магазина: «Бургиньон». Сначала я прочитала вложенную в букет карточку: «Всегда готов исполнять любые твои желания». Я засмеялась: никогда бы не подумала, что холодный Хиллгарт мог написать столь приторно-сладкую фразу. Я отнесла букет на кухню, сняла с него ленту и, попросив Мартину поставить цветы в воду, закрылась в своей комнате. Вскоре из прерывистой последовательности коротких и длинных черточек было извлечено сообщение: «Примите на работу надежного, политически нейтрального человека без республиканского прошлого». Инструкция получена. Но как быть дальше? 41 Когда она открыла мне дверь, я молча застыла, глядя на нее и с трудом сдерживая желание заключить в объятия. Она смотрела на меня недоуменно, пытаясь заглянуть в глаза, но их скрывала вуаль моей шляпки. — Я слушаю вас, сеньора, — в конце концов сказала она.