— Я называю его «мой друг Гильермо», на испанский манер; он жил некоторое время в Чили и хорошо говорит по-испански. Несколько дней назад мы обедали вместе в «Каса Ботин», он обожает кочинильо. Я заметил, что он более чем когда-либо вышел из-под влияния Гитлера — до такой степени, что, думаю, вполне способен вступить с англичанами в сговор против фюрера. Мы говорили о том, что Испании необходимо любой ценой сохранять нейтралитет, и составили целый список условий, которые Франко должен выдвинуть Гитлеру за вступление страны в войну на стороне Оси. Мне прекрасно известны наши стратегические интересы, а Канарис в курсе возможностей немцев, поэтому совместными усилиями мы придумали целый ряд заведомо невыполнимых требований. Среди них получение территорий во французском Марокко и Оране, огромные поставки зерна и оружия, захват Гибралтара исключительно испанскими войсками — в общем, условия, на которые Германия, вне всякого сомнения, не согласится. Кроме того, Канарис посоветовал не торопиться пока с восстановлением разрушенного во время войны — железной дороги, мостов, шоссе, — чтобы немцы видели, в каком плачевном положении находится страна и насколько трудно будет немецким войскам пройти по ее территории. Бейгбедер снова сел и отпил глоток коньяку. К счастью, алкоголь действовал на него успокаивающе. Я между тем была в полном смятении, не понимая, почему он явился ко мне в столь поздний час и в таком состоянии, чтобы рассказывать о своих встречах с Франко и связях с руководителем немецкой разведки. — Я пришел в Эль-Пардо со всей этой информацией и во всех подробностях изложил ее Каудильо, — продолжал Бейгбедер. — Он слушал очень внимательно, оставил себе принесенные мной бумаги и поблагодарил за работу. Он так тепло меня принимал, что даже вспомнил времена, когда мы вместе служили в Африке. Мы с генералиссимусом давно знакомы — знаете? Помимо его свояка, я единственный член кабинета — прошу прощения, бывший член кабинета, — обращавшийся к нему на «ты». Франкито во главе славного Национального движения — кто бы мог подумать! Правда, мы никогда не были большими друзьями, я не вызывал у него особой симпатии: он не понимал моего сдержанного отношения к военной службе и желания работать на административной должности, по возможности — за границей. Честно говоря, мне он тоже не очень нравился: всегда такой надутый, сосредоточенный, скучный, чересчур одержимый званиями и продвижением по службе. Мы встретились с ним в Тетуане: он был в то время уже майором, я еще капитаном. Хотите, расскажу вам одну забавную историю? По вечерам мы, офицеры, обычно собирались в кафе на площади Испании, чтобы выпить чаю, — помните эти мавританские кафе? — Конечно, — ответила я. Как можно забыть стоявшие под пальмами стулья из кованого железа, запах жареного мяса на шпажках и чая с мятой, неторопливый поток проплывавших мимо джеллабов и европейских костюмов. На лице Бейгбедера — впервые за все время нашего разговора — появилась легкая улыбка, рожденная ностальгическими воспоминаниями. Он снова закурил и откинулся на спинку дивана. Мы разговаривали практически в темноте, зал освещала одна горевшая в углу лампа. Я по-прежнему была в халате, так и не переодевшись: мне не хотелось оставлять Бейгбедера одного, пока он окончательно не успокоится. — Однажды Франко перестал появляться по вечерам в кафе. Мы начали строить догадки по поводу его отсутствия, пришли к заключению, что он завел любовную интрижку, и решили все выяснить — да, вот такими глупостями развлекались молодые офицеры, когда появлялось слишком много свободного времени. Мы бросили жребий, и следить за ним выпало мне. На следующий же день его тайна была раскрыта. Когда Франко вышел из крепости, я последовал за ним до медины и увидел, как он вошел в один из арабских домов. Хотя в это трудно поверить, я решил сначала, что у него роман с марокканкой. Я проник в дом — не помню уже, под каким предлогом. И что, вы думаете, там увидел? Наш герой, как оказалось, брал уроки арабского! Потому что великий генерал, спаситель родины, славный и непобедимый каудильо Испании, не говорит по-арабски, несмотря на все его старания. Он не понимает марокканский народ, и ему наплевать на этих людей. А для меня они все как братья, я говорю с ними на одном языке — и на арабском, и на тарифите, наречии рифских племен. Это очень задевало самолюбие самого молодого майора Испании — гордости африканской армии. И то, что именно я стал свидетелем его попыток преодолеть сей барьер, уязвило его еще больше. Вот такая история. Бейгбедер произнес несколько фраз по-арабски, словно желая продемонстрировать свое знание языка. Как будто мне не было давным-давно известно, что он владеет им в совершенстве. Он снова допил коньяк, и я в третий раз наполнила бокал. — Знаете, что сказал Франко, когда Серрано предложил ему мою кандидатуру на пост министра? «Назначить Хуанито Бейгбедера министром иностранных дел? Да он же настоящий сумасшедший!» Уж не знаю, почему он решил записать меня в безумцы, — возможно, потому, что сам очень холодный человек и любые эмоциональные порывы кажутся ему признаком помешательства. Я сумасшедший — надо же такое придумать! Бейгбедер вновь пригубил коньяк. Он говорил, почти не обращая на меня внимания и выплескивая потоки горечи в непрекращающемся монологе. Он говорил, то и дело отпивая коньяк и затягиваясь сигаретой, неистово и без остановки, а я молча слушала, по-прежнему не понимая, зачем он мне все это рассказывает. Прежде мне почти не доводилось общаться с Бейгбедером с глазу на глаз, а если мы и оставались иногда вдвоем, то перекидывались лишь незначительными фразами; практически все сведения о нем я почерпнула исключительно из рассказов Розалинды. Однако в этот переломный момент его жизни и карьеры он, по неизвестной причине, решил довериться именно мне. — Франко и Серрано говорят, что мной овладело безумие и я попал под губительное влияние женщины. Черт возьми, что за идиотизм! Уж кто-кто, а куньядисимо меньше всего имеет право учить меня морали: имея законную супругу и семерых детей, он проводит время в постели маркизы и возит ее в кабриолете на бой быков. А ведь они собираются включить статью о супружеской измене в Уголовный кодекс — ну не смешно ли? Да, я люблю женщин, это естественно, и не вижу здесь ничего предосудительного. Мы с женой уже давно не живем вместе, и я никому не обязан отчитываться, с кем провожу ночь и встречаю утро. Да, у меня были романы, много романов, говоря откровенно. Ну и что с того? Разве я один такой в армии и правительстве? Нет. Я не исключение, но на меня решили навесить ярлык женолюба, околдованного чарами англичанки. Какой бред! Им нужна моя голова, чтобы доказать свою верность немцам, и они ее получили — почти как голову Иоанна Крестителя на блюде. И для этого вовсе не обязательно смешивать меня с грязью. — Что они вам сделали? — спросила я. — Распространили обо мне клевету: представили распущенным бабником, способным продать свою страну из-за любовницы. Распустили слухи, будто я целиком попал под влияние Розалинды и она заставила меня предать родину, что Хоар меня подкупил и я получаю деньги от евреев из Тетуана за антигерманскую линию. За мной вели слежку и днем, и ночью, и я уже начал бояться за свою безопасность — уверяю вас, это вовсе фантазии. И все это только из-за того, что на своем посту я пытался действовать благоразумно и отстаивал соответствующие идеи: я говорил, что мы не можем разрывать отношения с британцами и американцами, поскольку нам жизненно необходимы поставки зерна и нефти, чтобы наша опустошенная страна не умерла с голоду. Я настаивал на запрете для немцев вмешиваться в наши внутренние дела — нельзя идти у них на поводу с их интервенционистскими замыслами и не стоит ввязываться в войну, даже если благодаря ей, как считают, мы построим колониальную империю. Думаете, мое мнение удостоили хоть каплей внимания? Ничуть. Ко мне не только не захотели прислушаться, но и объявили умалишенным — только из-за моего убеждения, что мы не должны слепо служить интересам страны, чья армия победоносно шествует сейчас по Европе. Знаете, какую гениальную фразу придумал и постоянно повторяет в последнее время наш несравненный Серрано? «Война — с хлебом или без хлеба!» Как вам это нравится? И при этом сумасшедшим называют меня! Мое упрямство стоило мне должности; кто знает, может, будет стоить еще и жизни. Я остался один, Сира, совсем один. Пост министра, военная карьера, мои личные отношения — все, абсолютно все оказалось втоптано в грязь. Сейчас меня отправляют в Ронду под домашний арест — не исключено, что впереди военный трибунал, а то и казнь в одно прекрасное утро. Бейгбедер снял очки и потер глаза. Он казался очень уставшим. Измученным. Постаревшим. — У меня уже не осталось сил, — тихо произнес он и глубоко вздохнул. — Если бы только все можно было вернуть назад и никогда не покидать мое любимое Марокко. Я отдал бы что угодно, чтобы этот кошмар никогда не начинался. Только с Розалиндой я мог бы найти утешение, но она сейчас далеко. Именно поэтому я пришел к вам с просьбой передать ей известия от меня. — Где она сейчас? Я уже несколько недель задавала себе этот вопрос, не зная, кто мог бы мне на него ответить. — В Лиссабоне. Она вынуждена была срочно уехать. — Почему? — встревожилась я. — Нам стало известно, что за ней охотится гестапо, и ей пришлось покинуть Испанию. — А вы как министр ничего не могли сделать? — Я — против гестапо? Нет, ни я, ни кто-либо другой, дорогая. Мои отношения с немцами были очень напряженными в последнее время: немецкий посол и другие дипломаты в курсе, что я отрицательно относился к возможному вступлению нашей страны в войну и слишком тесным связям с Германией. Хотя, наверное, даже при хороших отношениях с ними я бы ничего не смог сделать, поскольку гестапо работает самостоятельно, независимо от официальных учреждений. До нас дошла информация, что Розалинда попала в их списки, и в тот же вечер она, наскоро собрав вещи, улетела в Португалию, все остальное мы отправили ей позже. Бен Уайат, военно-морской атташе США, единственный сопровождал нас в аэропорт, он наш хороший друг. Никто больше не знает, где находится Розалинда. Или по крайней мере не должен этого знать. Однако сейчас я хочу посвятить в это дело вас. Простите, что явился к вам в дом в такое время и в таком состоянии, но завтра меня отвезут в Ронду, и я не знаю, сколько времени не смогу связаться с Розалиндой. — Что я должна сделать? — спросила я, наконец догадавшись о цели этого странного визита. — Устроить, чтобы эти письма отправили в Лиссабон вместе с дипломатической почтой британского посольства. Передайте их Алану Хиллгарту, я знаю, что вы с ним связаны, — сказал Бейгбедер, вытаскивая из внутреннего кармана пиджака три толстых конверта. — Я написал их в последние недели, но из-за плотной слежки не рискнул отправить: сейчас для меня настали такие времена, что я не доверяю даже собственной тени. Сегодня, после моей официальной отставки, они, похоже, решили сделать передышку и ослабили внимание. Так что благодаря этому мне удалось спокойно приехать к вам, за мной не следили. — Вы в этом уверены? — Абсолютно, вам не о чем беспокоиться, — заверил Бейгбедер. — Я решил ехать не на служебном автомобиле, а взял такси. Я все время начеку и могу точно сказать, что по дороге сюда за нами не было машины, а следовать пешком, естественно, невозможно. Я сидел в такси, пока консьерж не отправился выносить мусор, и только тогда вошел в дом: так что меня никто не видел, можете быть спокойны. — Но как вы узнали, где я живу? — Как я мог этого не знать? Ведь именно Розалинда выбирала для вас квартиру и занималась ее обустройством. Она очень радовалась, что вы приезжаете и будете работать с ее соотечественниками. — Сжатые губы Бейгбедера вновь тронула едва заметная улыбка. — Знаете, Сира, я очень ее любил. Безумно любил. Неизвестно, увижу ли я ее когда-нибудь снова, но в любом случае передайте ей, что я отдал бы жизнь, чтобы быть с ней рядом в эту грустную ночь. Не возражаете, если я налью себе еще коньяку? — Пожалуйста, не стоило спрашивать. Я уже потеряла счет выпитым им бокалам — их было, наверное, пять-шесть, не меньше. Приступ меланхолии исчез после следующего глотка. Бейгбедер окончательно расслабился и, казалось, не собирался уходить. — Розалинда довольна своей жизнью в Лиссабоне, осваивается в местном обществе. Вы же знаете, она способна адаптироваться с невероятной легкостью. Да, в этом Розалинде Фокс действительно не было равных: она, как никто другой, умела перерождаться и начинать все с нуля — сколько угодно, при любых обстоятельствах. Какой все-таки странной парой были они с Бейгбедером — такие разные и в то же время так великолепно дополняющие друг друга. — Навестите ее в Лиссабоне, когда появится возможность: она будет очень рада. Ее адрес есть на конвертах, которые я вам передал, — не забудьте переписать, пока они у вас. — Я постараюсь съездить, обещаю. А вы не собираетесь в Португалию? Что вы думаете делать, когда все это закончится? — Когда закончится арест? Не знаю, он может продлиться много лет; возможно, мне даже не удастся сохранить жизнь. Сейчас ситуация весьма туманная, я не знаю, какие обвинения могут быть выдвинуты против меня. Подготовка мятежа, шпионаж, государственная измена — они способны придумать любую гнусность. Однако если судьба окажется на моей стороне и все разрешится благополучно, думаю, да, я уеду за границу. Видит Бог, я сам далеко не либерал, но мне отвратителен безумный тоталитаризм, по воле Франко расцветший здесь после победы, — эта чудовищная государственная машина, выращенная нашими собственными руками. Вы не представляете, как я сожалею, что сам вносил в это вклад из Марокко во время войны. Мне не нравится этот режим, совсем не нравится. И кажется, Испания вызывает у меня отторжение — по крайней мере то, во что она превратилась сейчас. Я провел большую часть жизни за границей и теперь чувствую себя на родине чужаком. — Вы могли бы вернуться в Марокко… — предположила я. — Вместе с Розалиндой. — Нет-нет, — удрученно ответил он. — Марокко уже в прошлом. Для меня там не найдется места; побывав верховным комиссаром, я не смогу занимать более низкую должность. Как ни больно это осознавать, но, боюсь, Африка для меня уже перевернутая страница. Разумеется, в смысле карьеры, поскольку в моем сердце она останется навечно. Иншаллах! На все воля Божья! — Какие у вас планы в таком случае? — Все зависит от обстоятельств: моя судьба сейчас в руках Каудильо, генералиссимуса всех армий по воле Бога — как будто Бог имеет какое-то отношение ко всем этим безумным делам. В общем, неизвестно, что меня ждет — освобождение через месяц или казнь гарротой и очернение в прессе. Кто бы мог предположить двадцать лет назад, что моя жизнь окажется в руках Франкито! Бейгбедер снова снял очки и потер глаза, налил себе еще коньяку и зажег сигарету. — Вы очень устали, — сказала я. — Может, вам лучше поехать домой? Он посмотрел на меня глазами заблудившегося ребенка. Ребенка, за плечами у которого больше пятидесяти лет жизненного пути, высший государственный пост в испанской колонии и министерская должность с громкой отставкой. Бейгбедер ответил с обезоруживающей откровенностью: — Мне не хочется уходить, потому что слишком тяжело провести эту ночь в мрачном месте, являвшемся моей официальной резиденцией. — Переночуйте у меня, если хотите, — предложила я. Конечно, с моей стороны было, возможно, безрассудством предлагать ему остаться, но в то же время я чувствовала, что в таком состоянии Бейгбедер мог совершить какую угодно глупость и его нельзя отпускать бродить в одиночестве по улицам. — Боюсь, я все равно не сомкну глаз, — произнес он со слабой грустной улыбкой. — Но был бы очень благодарен вам за приют; я не побеспокою вас, обещаю. Ваш дом для меня все равно что укрытие во время грозы: вы не представляете, как ужасно одиночество в моем положении. — Тогда располагайтесь, чувствуйте себя как дома. Сейчас я принесу вам одеяло, если вы захотите прилечь. Снимите пиджак и галстук, делайте все как вам удобно. Я отправилась за одеялом, а когда вернулась, он сидел уже без пиджака и снова наливал себе коньяк. — Последний бокал, — сказал он, протягивая мне бутылку. Я поставила на стол чистую пепельницу и повесила одеяло на спинку дивана, потом села рядом с Бейгбедером и осторожно коснулась его руки. — Все пройдет, Хуан Луис, нужно просто подождать. Рано или поздно, но в конце концов все проходит. Я положила голову ему на плечо, и он взял меня за руку. — Дай Бог, Сира, дай Бог, — прошептал он. Я оставила его наедине с мыслями и отправилась спать. Идя по коридору в свою комнату, я услышала, как он говорил сам с собой по-арабски. Я долго не могла уснуть — наверное, было уже больше четырех утра, когда мной наконец завладел беспокойный и странный сон. Меня разбудил звук захлопнувшейся входной двери в глубине коридора. Я посмотрела на будильник. Без двадцати восемь. Он ушел, и я никогда его больше не видела. 42 Опасения, вызванные слежкой, отошли на второй план, словно внезапно потеряв свою актуальность. Прежде чем досаждать Хиллгарту предположениями, возможно, не имевшими под собой никакого основания, я должна была передать ему информацию и письма. Положение Бейгбедера было намного важнее, чем мои страхи, — для меня самой, для моей подруги, для всех. Поэтому в то утро я порвала на мелкие кусочки выкройку с сообщением о своих подозрениях насчет слежки и приготовила вместо нее другую: «Бейгбедер у меня дома вчера вечером. Отправлен в отставку, очень взволнован. Везут в Ронду, арест. Опасается за свою жизнь. Передал письма для сеньоры Фокс Лиссабон дипломатической почтой. Жду срочных инструкций». Я размышляла, стоит ли появиться в полдень в «Эмбасси», чтобы подать знак Хиллгарту. Хотя известие об отставке министра, несомненно, должно было прийти к нему рано утром, я знала, что для него могли представлять значительный интерес детали, услышанные мной от полковника. Кроме того, я чувствовала, что следовало как можно скорее избавиться от предназначенных Розалинде писем: учитывая положение их отправителя, я нисколько не сомневалась — их содержание носит не только личный, но и политический характер, а значит, иметь их при себе небезопасно. Однако была среда и, как каждую среду, мне предстояло посещение салона красоты, поэтому я предпочла обычный канал связи, не прибегая к чрезвычайному, который ускорил бы передачу информации лишь на пару часов. Приняв это решение, я заставила себя проработать все утро, обслужила двух клиенток, пообедала без аппетита и без четверти четыре вышла из дома, неся в сумке скрученные в трубку и перевязанные шелковым платком выкройки. Собирался дождь, но я не стала брать такси: мне хотелось, чтобы свежий воздух овеял мое лицо и разогнал сгустившийся в голове туман. По дороге я вспомнила детали ночного разговора с Бейгбедером и попыталась представить себе, каким образом Хиллгарт передаст письма. Увлекшись этими размышлениями, я не обратила внимания, следит ли за мной кто-нибудь: так погрузилась в свои мысли, что если и была слежка, я ее не заметила. В салоне красоты я, как всегда, спрятала выкройки в шкафчик. Кудрявая девушка, смотревшая за гардеробом, не проявляла ко мне особого интереса, и в ее взгляде я не увидела ни малейшего намека на то, что она тоже во всем этом участвует. Или она умела отлично маскироваться, или не имела ни малейшего понятия о происходившем на ее глазах. Войдя в парикмахерский зал, я доверилась искусным рукам расторопного мастера и, пока мне завивали волосы, отросшие уже ниже плеч, с притворным интересом погрузилась в чтение дамского журнала. Там было множество косметических рецептов, сентиментальных историй, полных морализаторства, и огромный репортаж о готических соборах: все это мало меня интересовало, но я прочитала журнал от корки до корки, не поднимая глаз, чтобы не встречаться взглядом с сидевшими рядом посетительницами салона, до чьих разговоров мне не было никакого дела. К счастью, среди них на этот раз не оказалось моих клиенток, а поддерживать пустую беседу я не имела ни малейшего желания. Я вышла из салона без выкроек и с великолепной прической, но так и не сумела избавиться от смятения. Несмотря на погоду, не сулившую ничего хорошего, я решила немного прогуляться, прежде чем идти домой: мне хотелось держаться подальше от писем Бейгбедера, пока не придут указания Хиллгарта. Я неторопливо прошла по улице Алкала до Гран-Виа; сначала прогулка была спокойной и приятной, но чем дальше я продвигалась, тем многолюднее становилось вокруг и по дороге стали попадаться не только хорошо одетые люди, но и чистильщики обуви, бродяги и нищие-калеки, просившие милостыню, демонстрируя свои увечья. Тогда я осознала, что вышла за границы, очерченные мне Хиллгартом, вступив на опасную территорию, где меня мог увидеть кто-нибудь из давних знакомых. Конечно, вполне вероятно, никому из них и в голову бы не пришло, что эта дама в элегантном пальто та самая Сира, которую они когда-то знали, однако на всякий случай я решила не рисковать, прогуливаясь у всех на виду, и остаток вечера провести в кинотеатре. Я отправилась в «Паласио-де-ла-Мусика» на фильм «Ребекка». Сеанс уже начался, но мне было все равно: я просто хотела скоротать время до получения инструкции, как действовать дальше. Билетер провел меня на мое место в одном из последних рядов, в то время как на экране Лоуренс Оливье и Джоан Фонтейн мчались по извилистой дороге в автомобиле с открытым верхом. Когда мои глаза привыкли к темноте, я обнаружила, что большой зал практически полон и лишь последние ряды частично свободны. Слева от меня сидели несколько пар, справа никого не было. Однако вскоре после того, как я устроилась на своем месте, с краю в том же ряду, через десять — двенадцать кресел от меня, уселся какой-то человек. Он был один, и его лицо терялось в темноте. Я не обратила бы на это внимания, если бы не светлый плащ с поднятым воротником — точно такой был на субъекте, следовавшем за мной повсюду уже больше недели. И этого человека в плаще, судя по направлению взгляда, интересовал не столько фильм, сколько я сама. Спина покрылась холодным потом. Мне окончательно стало ясно — мои подозрения далеко не беспочвенны: этот тип оказался здесь не случайно — вероятно, следил за мной от салона красоты или даже от самого дома, следовал по пятам сотни метров, наблюдал, как я покупала билет в кассе, шла по вестибюлю, входила в зал и занимала место. Однако он уже не ограничился незаметным наблюдением: проследив, куда я села, устроился в нескольких метрах, отрезав мне выход. Я поняла, какую ошибку совершила, забыв обо всем из-за отставки Бейгбедера и не сообщив Хиллгарту о своих подозрениях, хотя за последние дни все больше в них убеждалась. Первое, что пришло в голову, — попытаться скрыться, но я тотчас сообразила, что это невозможно. Я не могла выйти с правой стороны, миновав следившего за мной типа, а слева сидели зрители, которых мне пришлось бы потревожить, пробираясь к выходу, и за это время человек в плаще легко успел бы покинуть зал, чтобы последовать за мной. Мне вспомнились советы Хиллгарта, полученные за обедом в американском представительстве: при обнаружении слежки сохранять спокойствие и уверенность, вести себя как ни в чем не бывало. Однако дерзкое поведение незнакомца в плаще не предвещало ничего хорошего: ловкая и незаметная слежка внезапно превратилась в открытую демонстрацию явно не безобидных намерений. «Я здесь, и не собираюсь прятаться, — словно хотел сказать он. — Я не спускаю с вас глаз, и мне известен каждый ваш шаг, так что имейте в виду: вы под колпаком — сегодня я пошел за вами в кино и перекрыл выход, а завтра могу сделать все, что угодно». Я притворилась, будто не обращаю на него внимания, и попыталась сконцентрироваться на фильме — правда, безуспешно. Я едва улавливала смысл происходившего на экране: мрачный величественный особняк, зловредная экономка, главная героиня, постоянно чувствующая себя не в своей тарелке, и незримо присутствующая повсюду женщина-призрак. Зал, казалось, был зачарован, но меня в тот момент волновало совсем другое. Пока на экране сменялись черно-белые изображения, я несколько раз, прикрывая правую часть лица волосами, пыталась украдкой разглядеть незнакомца, но мне это не удавалось, поскольку было слишком темно и он сидел недостаточно близко. В то же время между нами установилась безмолвная и напряженная связь, словно нас объединяли безразличие к перипетиям фильма. Мы не затаили дыхание, когда безымянная главная героиня разбила фарфоровую статуэтку, не испытали эмоций, когда экономка пыталась убедить ее броситься в бездну, и нас не тронуло сомнение, действительно ли Максим де Винтер убил свою неверную жену. После пожара в поместье Мэндерли на экране появилось слово «конец», и в зрительном зале зажегся свет. Когда спасительная темнота исчезла, я, подчиняясь какому-то абсурдному импульсу, поспешила скрыть лицо, словно это могло сделать меня менее уязвимой перед моим преследователем. Наклонила голову, прячась за завесой волос, и притворилась, будто что-то сосредоточенно ищу в сумке. Когда же наконец осторожно подняла глаза и посмотрела направо, человека в плаще уже не было. Я продолжала сидеть в кресле, хотя экран давно погас. В зрительном зале горели все огни, его покинули последние зрители, и билетеры сновали по рядам, ища мусор и забытые вещи. Только тогда я в конце концов собралась с духом и поднялась с места. В большом вестибюле было многолюдно и шумно: на улице шел ливень, и люди, собиравшиеся выйти из кинотеатра, все еще толпились внутри вместе со зрителями, пришедшими на следующий сеанс. Я укрылась за колонной в дальнем углу и, окруженная толпой, голосами и густым сигаретным дымом, внезапно почувствовала себя в безопасности. Однако зыбкое ощущение уверенности продлилось лишь несколько минут — до тех пор пока толпа не начала рассеиваться. Новые зрители прошли в зал, чтобы погрузиться в историю семейства де Винтер и преследовавшего их призрака, а остальные (предусмотрительные — под зонтами и шляпами; более беспечные — под пиджаками и раскрытыми над головой газетами и без каких-либо предосторожностей самые отчаянные) стали постепенно покидать чарующий мир кинотеатра и выходить на улицу, чтобы встретиться лицом к лицу с повседневной реальностью, в тот осенний вечер заявившей о себе бурными потоками воды, неумолимо низвергавшимися с хмурого неба. Ловить такси было совершенно безнадежной затеей, поэтому вместе с сотнями других людей я решила набраться храбрости и возвратиться домой пешком, покрыв голову шелковым платком и подняв воротник пальто. Я торопилась, желая как можно скорее оказаться дома, чтобы укрыться от дождя и преследования. И постоянно оборачивалась: то мне чудилась слежка, то казалось, что ее уже нет, но легче от этого не становилось. Любой человек в плаще заставлял меня ускорять шаг, даже если его силуэт совсем не напоминал типа, напугавшего меня в кинотеатре. Кто-то стремительно прошел мимо, невольно задев меня плечом, и я, охваченная паникой, бросилась к витрине закрытой аптеки; нищий потянул меня за рукав, прося милостыню, и вместо подаяния получил испуганный крик. Чтобы чувствовать себя спокойнее, я пошла следом за несколькими почтенными парами, но они, заметив мое подозрительное поведение, предпочли оторваться. Мои чулки забрызгала грязная вода из луж, и я чуть не сломала каблук, зацепившись за канализационную решетку. Я переходила улицы поспешно и неосторожно, почти не обращая внимания на движение. На переходе меня ослепили фары автомобиля, потом мне посигналил мотокар, и я чуть не попала под трамвай; еще через несколько метров едва успела отскочить в сторону от черной машины, водитель которой, должно быть, не разглядел мою фигуру из-за дождя. Или, возможно, прекрасно меня видел. Я дошла до дома, промокнув до нитки и с трудом переводя дыхание. Швейцар, ночной сторож, несколько соседей и пять-шесть любопытных толпились неподалеку от подъезда, сокрушаясь по поводу затопленного водой подвала. Никем не замеченная, я взлетела по лестнице, снимая на ходу платок и ища ключи, и наконец вздохнула с облегчением, радуясь, что добралась домой, не встретившись со своим преследователем. Больше всего мне хотелось погрузиться в теплую ванну, чтобы согреть заледеневшую под дождем кожу и забыть обо всех тревогах этого дня. Однако облегчение было недолгим. Оно длилось ровно несколько секунд, потребовавшихся мне, чтобы дойти до двери, войти в квартиру и увидеть нечто из ряда вон выходящее. В зале горела лампа, но этому еще можно было найти какое-то объяснение: возможно, донья Мануэла или мои помощницы, которые, уходя, обычно выключали везде свет, на сей раз просто забыли проверить комнаты. Так что вовсе не это заставило меня содрогнуться, а обнаруженное в прихожей. Плащ. Светлый мужской плащ. Он висел на вешалке, и с него со зловещей невозмутимостью стекала вода. 43 Хозяин плаща ждал меня в зале, сидя в кресле. В течение какого-то времени, показавшегося мне бесконечным, я не могла произнести ни слова. Незваный гость тоже хранил молчание. Мы просто смотрели друг на друга, охваченные вихрем чувств и воспоминаний. — Тебе понравился фильм? — наконец спросил он.