– Вообще-то, я его пока еще не видела. Я продолжала звать маму. Знала, что она дома, так как в гараже стояли обе машины. В голове у меня уже появились нехорошие мысли… мама упала, сломала ногу… Я побежала наверх, представляя, как она лежит на полу в ванной комнате… наглоталась таблеток или, еще хуже, порезала себе вены… – Какая чушь. Мама никогда не станет глотать таблетки и тем более резать себе вены. Ты же ее знаешь. Она не устроит ничего такого, чтобы потом другим пришлось разгребать. – Ну да. Но это в обычной жизни, а сейчас она теряет над собой контроль. Без Уайти она называет себя «потерянной», и это надо понимать буквально. Ты помнишь, как грубо она обошлась с Лео Колвином? Он до сих пор говорит об этом. Жалуется каждому встречному. Джинни Колвин так обижена, что отказывается со мной разговаривать. И вот я зову маму, и тут на меня из ниоткуда, скалясь и шипя, выбегает зверь… то ли енот, то ли рысь… готовый на меня наброситься. Я закричала и отшатнулась, а он прошмыгнул мимо и рванул по лестнице вниз. У меня чуть не случился сердечный приступ. Если бы мы столкнулись, наверняка он бы в меня вцепился своими когтями или укусил… и заразил бешенством. – Погоди. Какой зверь? – Приблудный кот. Мэкки-Нож. – Мэкки-Нож… это что значит? – Так его назвала мама. – Беверли, ты меня совсем запутала. Откуда взялось это имя? – Я думаю, от Уайти. – Она понизила голос, хотя их никто не подслушивал. – От Уайти? – Когда я задала этот же вопрос маме, она ответила: «Это имя пришло мне в голову». Не хотелось на нее давить, но я тогда подумала: такое имя для такого кота… Мэкки-Нож… мог придумать только Уайти. – Папа никогда бы не пустил в дом уличного кота, ты же знаешь. – Мама говорит, что кот неожиданно появился на заснеженной задней веранде. Она начала оставлять ему еду, и он «стал ручным». – О боже. Мы можем этого кота у нее забрать? – Кто «мы»? Если кто и помогает матери, так только я. Блин! – Беверли снова вскипела; она слышала, как сестра втянула в себя воздух. – Я надеюсь, мама свозила его к ветеринару и проверила… – Чертов кот – это еще впереди! Я нашла маму в спальне… в старом кремовом халате, волосы взлохмаченные, грязные… расширенные зрачки, дикий взгляд… дышит, как загнанное животное. Увидев меня, она заморгала, словно не узнавая, а потом спросила: «Это ты, Беверли?» Она помолчала, мысленно восстанавливая картину. Пережить такое! – Ты себе не представляешь… на полу раскидана одежда… – Ну наконец-то! Папины вещи для Армии спасения… – Да не папины. Ее. Папины вещи так и висят в кладовке… а в шерстяные вещи она складывает нафталиновые шарики. Она собиралась отдавать в Армию спасения свои красивые платья, туфли, жакеты… норковую шубу… представляешь! – Что? Норковую шубу, которую ей подарил папа? – Все свалено в кучу! Драгоценности. Перчатки. Выходные платья из черного и красного шелка. Длинное платье из газа цвета мяты, в котором она была на свадьбе у Маккормиков. Белое плиссированное. Туфли на высоком каблуке. «Моя жизнь кончена. Уайти желал лучшего для своей жены. Но теперь его нет, и зачем мне все? Эта нелепая шуба, мое проклятье? Я же никогда не буду ее носить». Лорен, я не верила своим ушам! Моя жизнь кончена. И она произносит это так спокойно, буднично. Без всякой жалости к себе. Я ей: «Мама, как ты можешь отдать норковую шубу?» А она: «Это мое проклятье. Я должна ее отдать». – О боже! Если бы Уайти это слышал… – Мы с ней поругались. Не только из-за норковой шубы. Единственное, что она решила оставить, – это черное кашемировое пальто… испачканное в грязи, на что она даже не обратила внимания. Я жутко расстроилась. Как она может отдавать такие прекрасные вещи? Зачем? Я с мамой никогда всерьез не ссорилась… только в детстве из-за пустяков. Короче, она решила, что «мех – это грех»… уж не Вирджил ли, паршивец, ее в этом убедил? И еще она повторяла, что ее жизнь кончена и ей больше не нужно столько вещей. Но самая жуть… от нее пахло чем-то животным. Она давно не мыла голову. Мама всегда была такой чистоплотной, такой опрятной. Ты же помнишь, как она заставляла нас чистить зубы после каждого приема пищи и мыть руки с мылом после туалета… Да, и вот еще. Она сказала: «Я ненавижу туфли на высоком каблуке! Я их носила только для Уайти». Лорен словно лишилась дара речи. Если она повесит трубку, я ее убью. Но Лорен не повесила трубку. Расстроенным голосом она произнесла: – Бев, я надеюсь, ты этого не сделала. – Не сделала… чего? – Не забрала себе. Норковая шуба – это папин подарок маме. Только не говори, что ты забрала эту роскошную шубу себе. – Я… я сказала маме, что если… что если она ей не нужна… – Нет! Тебе не достанется норковая шуба. Черт, вот почему ты мне позвонила… рассказать о том, что теперь она твоя. Шуба за пятнадцать тысяч. Только не говори, что мама сама ее тебе отдала. Ничего она тебе не отдавала. Она ничего не соображает и не может давать согласия. Черт, вот почему ты мне позвонила, Беверли… похвастаться! – Н-нет. Это не так. – Это так! Ты забрала лучшие мамины вещи, ее драгоценности. Все, кроме обуви… только потому, что она тебе мала! – Теперь уже Лорен пришла в ярость. – Она отдала их мне на хранение, – запротестовала Беверли. – На хранение? Теперь это так называется? Отличный эвфемизм! Эвфемизм. Беверли понятия не имела, что значит это слово. Ее лицемерная сестра использует вычурные словечки в качестве убойного оружия. – Мне пришлось уговаривать маму. Она жутко разволновалась. Такой мы ее еще никогда не видели. Джессалин словно где-то подхватила вирус безумия. Если бы я не приехала, все вещи в картонных коробках были бы выставлены на обочине. И все бы уже исчезло, включая норковую шубу. А где была ты, Лорен? Как ты смеешь судить меня! Это заткнуло ей рот. Беверли слышала, как сестра тяжело дышит на том конце провода. – И вот тут я увидела ее исполосованные руки. Она пыталась их спрятать под халатом. Сначала я испугалась, что она порезала себе вены бритвой, но потом поняла: это все он, зверь-дикарь. Добрый десяток порезов и царапин, но не свежих, кровоточащих, а уже подживших, уродливых. Я спросила, откуда они у нее, но она ушла от прямого ответа… так, несчастный случай. Какой такой «несчастный случай»? В ранки могла попасть инфекция! А она мне: «Беверли, мне совсем не больно, пожалуйста, оставь меня в покое». По-твоему, это нормальный, разумный ответ? Она рассчитывала на то, что Лорен все больше проникается жалостью к матери и к ней, Беверли, но сестра молчала. Зато фоном прозвучали неразличимые слова. И Лорен, обращаясь к кому-то, сказала: Простите, вы не могли бы… Резкий звук, как будто захлопнули ящик стола. И затем в трубке снова раздался голос сестры: – Извини, тут у меня возникла проблема. Я вынуждена закончить разговор. Обещаю, что вечером по дороге домой я заеду к маме. К сожалению, у нас позднее совещание. Рекомендации из Олбани для нас неприемлемы… эти бесконечные тесты с госконтролем… кризис в самый неподходящий момент… Беверли оборвала связь. Отбросила мобильник так, словно он радиоактивен. – Нахер, нахер, нахер. Усталость. Опустошенность. Эйфория ярости вся вышла из нее, как воздух из шарика, и сдувшаяся Беверли лежала на кровати, которую даже не удосужилась застелить. Эту кровать она делила не пойми с кем, с говнюком, предававшим ее (кто бы сомневался) мысленно по десять раз на дню, а может, и реально своим членом, чтобы не сказать прыщом. Да пошел он, этот супруг-козел! (Ждала ли она, что Лорен ей перезвонит и извинится? Да ни хрена!) (Мобильник на полу, и нет никаких сил наклониться и его достать. Да и хер с ним.) Вино закончилось. Зато началась головная боль. Она заплакала… скорее, завыла… не дай бог кому услышать. Оплакивает не мать-вдову, не покойника-отца, а себя, потерянную, изгнанную из дома на Олд-Фарм-роуд, ясное дело, навсегда. Оставьте уже меня в покое. Волна И вот в одно прекрасное майское утро она снова стала собой. (Ну или почти стала.) Волны, которые подхватывали ее и ударяли о твердый песок, вдруг улеглись. Она лежала в оцепенении и боялась дышать. Неужели все позади? Страшная болезнь, смертельный недуг, обнаженное горе, напоминающее изъеденную культю. Она стала прежней? Ночью звездное небо. Утром все заливает яркий свет. Синицы возбужденно галдят вокруг кормушки. Новый день! И черный одноглазый кот тычется своей большой головой в ее ноги, урча, как неисправный двигатель: Новый день! Корми меня! Вернулась былая сила. Давящий жгут сброшен, и кровь хлынула в сосуды, оживляя парализованные органы – конечности, живот, горло, сердце. В то утро она почитала маленьким детям доктора Сьюза в библиотеке, а на следующий день вернулась в качестве добровольца в городскую больницу, вошла в фойе, словно ступая по яичной скорлупе, и сама хрупкая, как яичная скорлупа. Но не упала в обморок, не расплакалась. Дивясь самой себе, здоровалась со старыми друзьями на информационной стойке, с кем-то обнялась, с кем-то поцеловалась в щечку. Я тоже по вам скучала. Чувствую себя хорошо. А вы как? Она позвонила Тому, Беверли, Лорен, Софии и оставила записи на автоответчике: Привет. Я чувствую себя гораздо лучше. Простите, что долго не общалась. Постепенно начинаю наверстывать упущенное. Позже она навестила больную родственницу в приюте для престарелых, которую не видела с октября прошлого года, когда умер Уайти, и та об этом даже не знала (не хотели огорчать). Ты уж меня прости. Столько всего произошло. Я многое упустила из виду. Джессалин Маккларен всегда внимательно относилась к доске объявлений, поэтому в больнице сразу прочла: «Ежегодная ярмарка искусств состоится 29 мая» и «А вечером в баптистской Церкви надежды будет встреча с гражданами, которых волнуют проблемы расизма и жестокости в департаменте полиции Хэммонда. Встреча организована партией „СпаситеНашиЖизни“». Возможно, Вирджил выставит на ярмарке свои новые работы, но об этом он ей не скажет, поэтому надо съездить, чтобы убедиться. И на встречу в баптистской церкви, с обновленными силами и оптимизмом, наполнившим ее вены, как адреналин, она, как сознательный гражданин, непременно пойдет. (Стоит ли звонить Тому? Может, он захочет пойти вместе с ней? Джессалин знала, что тяжба с хэммондской полицией идет ни шатко ни валко: адвокат защиты постоянно «затягивает процесс», «вставляет палки в колеса». Резюме подготовили и послали, слушания в окружном суде назначили, а затем отложили. Нет, если завести с Томом разговор на эту тему, он только разозлится.) (А как бы Уайти отнесся к ее присутствию на такой встрече? Вряд ли одобрил бы, хотя она пойдет туда исключительно ради него.)