В тот вечер одинокая белая женщина смущенно вошла в небольшую краснокирпичную церковь на Армори-стрит и заняла место в последнем ряду. Впереди сидели человек сорок, если не больше, и оживленно беседовали. Наверняка здесь все знают друг друга. Для них, чернокожих, она была экзотическим персонажем: белая женщина с бледно-фарфоровой кожей и длинными седыми волосами до плеч, что очень непривычно для дамы ее возраста. Хотя она оделась скромно, было ясно, что все это стоит денег. В ее поведении отсутствовали непринужденность и дух товарищества, присущие белым людям на подобных собраниях черных активистов. Она отвечала приветственной улыбкой всем, кто с ней здоровался, но делала это очень уж старательно и смущенно. Она заранее отрепетировала, как будет представляться, если ее спросят. Не Джессалин Маккларен (эта фамилия может вызвать непредвиденную реакцию), а Джессалин Сьюэлл. Она испытала облегчение, смешанное с разочарованием, когда ее именем никто не поинтересовался. Сидя одна в последнем ряду, она слушала горячие речи с амвона, испытывая нарастающую тревогу. Поразительно, сколько безоружных, беззащитных граждан старого города, от восьмилетнего мальчика до очень пожилой женщины, были убиты местной полицией за последнее десятилетие. И ни одного осужденного офицера! Ни одного предъявленного обвинения! Ни одного извинения от департамента полиции Хэммонда. Настоятель Церкви надежды говорил торжественно и с достоинством. Руководитель обучающей молодежной программы штата выступал резко. Голос молодого черного адвоката дрожал от волнения. Матери во время выступления показывали фотографии своих убитых детей. Кто-то не мог сдержать слез, кто-то не скрывал гнева и решимости. Одних было едва слышно, другие почти кричали. От полицейского насилия не был застрахован никто – ни женщины, ни дети и старики, ни даже человек в инвалидной коляске: девятнадцатилетний ветеран иракской войны, инвалид, был застрелен копами (якобы «размахивал оружием»), двенадцатилетнего подростка вырубили с помощью электрошокера за «подозрительное поведение» (просто побежал прочь от остановившейся рядом патрульной машины). Джессалин слушала в ужасе. Ей хотелось добавить свой голос к уже сказанному, но она не могла заставить себя открыть рот. Все-таки пока не хватало силы духа. Сколько общей печали! Ее личная потеря уже не казалась ей чем-то экстраординарным, но одной из многих, публично не признанных. Она ловила на себе любопытствующие, вопросительные взгляды; не враждебные, пусть и не дружественные. Настоятель послал в ее сторону довольно сдержанную улыбку. Белая дама? Что она тут делает? Вообще-то, она была не единственной белокожей на этой встрече. Позже она увидела долговязого парня с неаккуратным конским хвостом… в первую секунду она подумала, что это Вирджил. (Но это был не он.) А еще высокого мужчину с седыми усами. Ковбойская шляпа, темно-розовая расшитая рубаха, черный галстук-шнурок. Джессалин вперилась в него, сердце у нее заколотилось, к рукам прилила кровь. Это он. Мужчина на кладбище. Тот, который подобрал ее потерянную перчатку. И называл ее «дорогая»… Увлеченный разговором, он не обращал внимания на женщину в последнем ряду. Средних лет белая женщина с резким голосом и гривой пепельных волос, в яркой одежде, напоминающей лоскутное одеяло, этакая хиппи-активистка, обернулась на Джессалин и презрительно уставилась на робкую даму явно из другого круга. Рядом с ней сидела мощная чернокожая женщина с грубым лицом скульптуры с острова Пасхи. Она тоже обернулась и уставилась на Джессалин, словно не веря собственным глазам. Недавно она гневно обвиняла с амвона «освященную веками христианскую традицию» белого расизма и полного безразличия к черным жертвам, восходящую к временам еще до Гражданской войны, и нá тебе, за ее спиной, словно издеваясь, сидит представительница этого самого расистского христианского клана. Джессалин еще никогда не видела столь крупной женщины и к тому же глядящей на нее с такой враждебностью. На вид лет сорок пять и добрых триста фунтов весу. Одета словно в мешок, ноги как две колонны, кожа на голых руках дряблая и обвисшая. Лицо тоже мясистое, но все-таки проглядывают кости. – Мэм, что вам тут надо? – протрубила она издевательским тоном. Джессалин отшатнулась в страшном смущении и растерянности. Зачем она пришла в баптистскую Церковь надежды, где все накоротке и легко обойдутся без посторонних? Ей хотелось бежать без оглядки, но она, заикаясь, ответила, что желает пожертвовать партии «СпаситеНашиЖизни». Вот только сказано это было так тихо, что, кажется, никто ее не услышал. К счастью, крупная женщина с полинезийскими чертами лица и ее подруга с пепельными волосами через секунду потеряли к ней всякий интерес. А больше никто не обращал на нее внимания, кроме разве что проповедника, улыбавшегося в ее сторону с озабоченным видом и не понимавшего, надо ли к ней подойти или лучше из сострадания просто ее игнорировать. Какая же я глупая, говорила себе Джессалин. Состоятельная белая женщина, проживающая в богатом пригороде, рассчитывала присоединиться к городской бедноте, пострадавшей, и не раз, от рук белых полицейских! О чем я думала? Лорен назвала бы это «снисходительностью бело-либерального толка». Беверли посчитала бы это «безрассудством лунатички». Том пришел бы в ярость. А Уайти потерял бы дар речи, как если бы она намеренно решила его предать. Поехать в Старый город, одной! Вконец пристыженная, Джессалин не рискнула обнародовать, что ее муж умер в результате полицейского насилия. Никто от нее не ждал подобного признания, от нее вообще ничего не ждали. Проповедник все же подошел к ней. Изможденное лицо, добрый взгляд. Настороженность в отношении нескладной белой женщины боролась в нем с природной обходительностью. Вблизи он оказался старше, чем выглядел на амвоне. Ровесник Уайти как минимум. Может, он знал Уайти Маккларена, когда тот был мэром. Может, они вместе работали и даже дружили. Какая слабая, жалкая надежда. Уж лучше промолчать. Любые ее слова в этой церквушке будут восприняты как неадекватные, снисходительные, нелепые, своекорыстные и (неизбежно) расистские. Грузная женщина с суровым лицом скульптурной лепки заглянула в ее мелкую душонку – и уничтожила одним взглядом. Джессалин пришла с чековой книжкой и смутной идеей пожертвовать деньги партии «СпаситеНашиЖизни». Но сколько? Тысячу долларов? А вдруг это оскорбит местный люд… грузную женщину и ее соседку с пепельными волосами… они будут смотреть на нее с презрением как на купчиху, которая пытается откупиться за свои расовые грехи. Пятьсот? Или это тоже чересчур? Или слишком мало? Уайти завещал тысячи долларов благотворительным организациям, связанным с черным населением в Старом городе, в том числе «Национальной ассоциации содействия прогрессу цветного населения». Он это делал на протяжении многих лет. Но эти пожертвования были анонимными, через посредника. А тут Джессалин себя раскрывала. Ее великодушие (или отсутствие такового) у всех на виду. Интересно, сколько жертвуют другие… тот же мужчина в ковбойской шляпе. Проповедник склонился над ней, представился и пожал ей руку. Он не стал спрашивать ее имя, а просто поблагодарил за то, что она пришла. Или, скорее, приехала? Он предположил, что она припарковалась рядом с церковью. В голове у Джессалин закрутились вопросы с новой силой. Семьсот? Сколько ни предложи, этого будет недостаточно с учетом почти безнадежной расовой ситуации, хотя Америкой правит первый чернокожий президент. Хотелось извиниться перед обходительным священником за свою прижимистость: покойный муж ограничил ее в расходах, что не позволяет ей жертвовать больше… Но произнести такое вслух она, конечно, не могла, тем самым она обвинила бы Уайти, отличавшегося исключительным великодушием. Проповедник не без удивления увидел выписанный чек на 1500 долларов в пользу партии «СпаситеНашиЖизни». Это было больше, чем Джессалин могла себе позволить, но объяснять она не стала. Лицо у нее горело то ли от стыда, то ли от неловкости. – Спасибо, мэм! – Священник еще раз пожал ей руку с изумленной улыбкой. По крайней мере одному человеку она понравилась. Что касается прихожан, то они, занятые беседой, про нее просто забыли. Священник проводил ее до дверей. Словно по щелчку пальца, перед ними вырос паренек по имени Леандр, которому было велено «проводить даму до ее машины», припаркованной на стоянке публичной библиотеки в трех кварталах отсюда. Долговязый Леандр, вежливый, но неразговорчивый, не отказался, хотя, похоже, не был в восторге от этого поручения. Джессалин пыталась завести с ним беседу, но в ответ слышала только «да, мэм» и «нет, мэм». А она уже в тревоге спрашивала себя: Я должна ему что-то заплатить? Нет, не думаю. Уже возле машины она поблагодарила Леандра за его доброту, на что он отреагировал коротким «да, мэм» и быстро удалился. Конечно, она могла его окликнуть, но не стала этого делать. И правильно, не надо. Джессалин ехала домой, и сердце в груди колотилось так, как если бы она чудом избежала страшной аварии. Могла ведь дать Леандру двадцатидолларовую бумажку. Он бы порадовался. Или это его бы оскорбило, кто знает. Он действовал по доброте душевной, а не ради чаевых. Но ведь это были бы не чаевые, а просто благодарность за его доброту. Или чаевые – это всегда чаевые? Особенно из рук белого человека? В самом этом слове есть что-то унизительное. Легкомысленное, оскорбительное. Кому приятно получать чаевые? Мужчина в ковбойской шляпе, явно свой в команде «СпаситеНашиЖизни», наверняка знает ответ на этот вопрос. Он бы, наверно, посмеялся, но без оттенка презрения. На Джессалин навалилась страшная усталость. Депрессия и недовольство собой смешались, во рту появился привкус золы. Дорога от церкви до дому вместо двадцати минут заняла сорок; она не узнавала знакомый хайвей, в панике боялась не там свернуть и потеряться в городе, где прожила бóльшую часть жизни. Она редко выбиралась в Хэммонд и практически никогда не вела машину в ночное время. Для этого у нее был Уайти. Он садился за руль любого автомобиля. Оказавшись в пассажирском кресле, он бы тебя замучил своими реакциями – удивления, тревоги, неодобрения и веселья, а еще топая правой ногой, давая понять водителю, что надо тормозить. В какую темноту погружен ее дом без уличных фонарей! Конечно, это белый анклав. И посторонних здесь не приветствуют – ни ночью, ни днем. Джессалин с опозданием осознаёт, что настоятель церкви опознает ее по подписи на чеке: Маккларен. Ей так и не удалось остаться неизвестной, хотя зачем? Кому есть дело до нее или до Джона Эрла Маккларена? Испытанный ею еще совсем недавно прилив сил и надежд иссяк. Кровь в жилах стынет. В глазах резь. Ее накрыло волной тоски. Что она сделала? Зачем? Уайти сильно не одобрил бы ее поступка. Вдова на нетвердых ногах входит в темный дом. Такое чувство, что она давно здесь не была. Легкий шок: она забыла запереть входную дверь, и стоило ей только повернуть ручку, как дверь сама открылась. (Вот за что ей точно досталось бы от мужа! Эта вечная ее беззаботность и неосмотрительность. Ей всегда казалось, что их дом на Олд-Фарм-роуд неприкасаемый. А став вдовой, она сделалась еще забывчивее.) Она включает свет на кухне. Что-то не так. В глазах помутнело, она близка к обмороку. В ушах застучала кровь. Сердце колотится. Уайти умер! Как она могла забыть? Ее словно окатили ведром грязной воды. Он умер, а ты еще жива! Последние дни она разгуливала так, словно жизнь не оборвалась… как такое возможно? Она будет за это наказана. Кажется, наказание уже последовало. – Господи помоги… Уайти… В доме кто-то есть. Запах вымокшего животного. Мало ей собственного потного тела, так где-то рядом еще одно. Она даже не успела испугаться, как на нее выскочило существо, скребя по полу когтями: матовая черная шерсть, крупная голова, единственный желто-коричневый глаз, оскаленные блестящие зубы, дерзкий муррр. Она вскрикнула и отскочила… а это был всего лишь кот, которого она взяла в дом. Мэкки-Нож. В ее отсутствие он все подъел и выпил всю воду (отчасти разлил, наступив лапой в миску). Она теперь держала заднюю дверь открытой, чтобы этот дикарь мог приходить и уходить по своему желанию. Он с ней жил уже несколько недель и всякий раз громко мяучил: выпусти! впусти! выпусти! впусти! Он не выносил закрытой двери, не мог находиться в заключении. Не получив сразу корма, он недовольно мяучил; если это была не та еда (влажный корм из банки), то он грубо тыкался головой ей в ноги, так что ее начинало пошатывать. Порой он бил ее своими здоровыми лапами, а случалось и такое, что он вонзал когти (ненамеренно, хотелось думать) в голую кожу, до крови. Попреки вроде «Мэкки, не делай мне больно, я же твой друг!» на него не действовали. Он вперял в нее свой единственный глаз, как бы говоря: «Ты кого пытаешься урезонить, кота? Какая же ты наивная!» Сейчас он был голодный. Ему не было дела до ее напряженных нервов, измученного лица, ощущения опустошенности и собственного поражения. Пока она открывала консервную банку, он бился ей в ноги с такой силой, что она чуть не потеряла равновесие. К тому моменту, когда она вывалила в миску рыбные консервы, Мэкки расцарапал ей руки в кровь и продолжал склочно мяукать. Она, пошатываясь, начала подниматься по лестнице. Скорбь перехватила горло, стало трудно дышать. Да и зачем? Она с трудом добралась до спальни, нашарила выключатель, но свет не зажегся (перегорела лампочка?). Джессалин в отчаянии рухнула на кровать. Дорогой, как же мне тебя не хватало. Больше не бросай меня. Утром она медленно приходила в сознание. Как человек, которого волна полуживым выкинула на берег. Накануне она была настолько уставшей, что уснула, не раздевшись, даже не сбросив туфли. Ночью волны безжалостно били ее снова и снова. Она не сразу сумела открыть глаза, веки отяжелели. Почему ты решил, что можешь меня оставить? Предать? Ноздри отреагировали на острый животный запах. Кот запрыгнул на постель и устроился у нее в ногах. Она слышала, как он во сне громко дышал и как будто мурлыкал. Его хвост-обрубок то и дело дергался. И лапы тоже дергались от возбуждения. Не иначе как вспоминал ночную охоту, с которой он принес какие-то окровавленные останки. То ли кроличью ногу, то ли голову. Демон Ракшаса