Как же без надежды. Конечно, он купил новую машину. Вскоре после октябрьского инцидента он обменял свою «хонду-сивик» на такой же компактный «ниссан». Если белая «хонда» вызывающе бросалась в глаза, то «ниссан» благоразумной серебристо-серой расцветки сливался с окружающей средой, как дикий хищник в камуфляже. Он рассуждал как отчаявшийся или даже суеверный человек: Они вот так, сразу, не разглядят мою новую машину. (А как насчет номерного знака, который на нее перевесили?) По этой табличке местный патруль без труда идентифицирует доктора Мурти. И прижмет его сбоку. Это вопрос времени. Стоит ему только, покинув клинику, выехать на автостраду, как сзади мгновенно пристроится патрульная машина. И все промолчат. Никто не решится свидетельствовать против полицейских. Он (кажется) видел копов на парковке. Достаточно одного выстрела в затылок или в лицо из проезжающей мимо патрульной машины. Кто узнает? Кому до этого будет дело? Индийская диаспора в Хэммонде маленькая, и законопослушные граждане стараются избегать публичности и радикальных настроений. Не хотят, чтобы их ассоциировали с мусульманами. Легко получить шальную пулю в Старом городе, быстро пустеющем после шести вечера. В зеркале заднего вида он замечает приближающуюся патрульную машину. От страха выступают слезы. Сквозь ветровое стекло преследователей просматривается лицо демона Ракшасы. Через секунду демон долбанет его в задний бампер… Обливаясь пóтом, Азим съезжает на Двадцать вторую улицу. Патрульная машина его проигнорировала. Дрожащий Азим благодарен замедленному трафику на съезде: автомобили едут рывками, напоминающими перистальтику кишечника. Завтра ему предстоит давать показания. Весь день эти мысли отвлекают его от больничных дел. Он слепо таращится на экран компьютера, расшифровывающего анализы крови. Доктор Мурти? Простите? Стоп! Почему завтра? На следующей неделе. А до того ухмыляющиеся копы еще успеют его прикончить. Вся хэммондская полиция теперь его враг. Он в их базе данных. Имя, номера машины. Он в их руках, как орущая жертва в лапах Ракшасы. Нет, он не сможет приехать в здание суда в Старом городе 11 мая в 9:00. Но если он не даст показания добровольно, его ведь могут вызвать повесткой? Арестовать? И все же это меньшая угроза, чем грубое полицейское насилие. Если он заявит, что на обочине автострады Хенникотт ничего такого не произошло и ему не о чем свидетельствовать, то они его не тронут. Это единственный выход. На землю, сука! НА ЗЕМЛЮ! Он просыпается в поту. Глядя на себя, призрака, в зеркало над раковиной, в еще темный предрассветный час, он репетирует, как бодрый школьник, свой монолог об отступлении, предназначенный для родителей: – Я, пожалуй, вернусь в медицинскую школу в Буффало. Специализация: рак крови. Надо расширить подготовку. Слишком много интернов. Я уже влез в долги, добавятся новые, ничего страшного. Семья моей невесты обещала мне финансовую помощь. Наверняка они помогут. Найя постарается. Она, можно сказать, мне поклялась. Рак крови – очень перспективное направление. В него вкладываются большие деньги. Навязчивые сны Маккларенов Прошло уже семь месяцев, а отец продолжал являться им во сне. Ночь была для них тяжелым испытанием, от которого нет защиты. Все равно как если бы они сидели, запертые в трясущемся вагоне для перевозки скота. Том рассказал, как во сне ему пришла новость, что Уайти перевели в другую больницу. «Кажется, в Буффало. Я поехал по платной трассе в открытой машине… что-то вроде трактора, с огромными колесами. А там то ли идут ремонтные работы, то ли мост обрушился… весь транспорт встал… конец света, и надо себя как-то защитить… огнестрельным оружием или хотя бы бейсбольной битой. Я в открытой машине, безоружный… здоровый, но беспомощный парень, не понимающий, как он здесь оказался, что вокруг происходит, за что он так наказан и, главное, как пробраться к отцу, пока еще не поздно…» Лорен рассказала, что ей снится похожий страшный сон. «Папа в больнице в каком-то другом городе. Вы все там, а мне нужно туда добираться автобусом! Я уже не помню, когда последний раз садилась в автобус. И вот я выхожу из него и не знаю, где больница. А когда как-то туда добираюсь, я вижу перед собой что-то похожее на огромную железнодорожную станцию. Как целый городской квартал. Я долго его обхожу в поисках входа. И тут мне навстречу, словно из подземки, выходят люди с пустыми жуткими лицами, а я про себя думаю: „Кто из них папа?“ А в это время я должна быть в школе… делать доклад… аудитория уже заполнена, все меня ждут. Но сначала я должна увидеть папу. Непонятно, в каком городе и сколько мне потом добираться до Хэммонда. В его лечении была допущена ошибка, поэтому мне обязательно надо его увидеть. А никого из вас нет, даже мамы. И мне становится так страшно…» Сон Беверли был чем-то похож, но еще более странный и ужасный. Все происходило в хэммондской больнице, в палате Уайти, вот только под именем Джон Эрл Маккларен в ней лежал совершенно чужой человек. «Хотя лицо размытое, видно, что это не папа. Ну точно не он! А я должна вести себя так, словно это он. Его нельзя обидеть… вдруг он все-таки окажется папой. Может, он неузнаваемо изменился, потому что умер, ну а мы должны вести себя так, чтобы он ни о чем не догадался, иначе это известие может его окончательно добить. Мама тоже в палате… и тоже не похожа на себя… она умоляла нас: „Только ничего ему не говорите!“ Ваших лиц я не видела, и вы не произносили ни слова, но вы точно были где-то рядом. Я подошла к кровати, и этот мужчина ко мне потянулся и попытался заговорить… рот перекосило… он тронул меня за руку… у меня от страха пропал голос! И тут меня разбудил недовольный Стив, потому что я своим криком разбудила его». София призналась, что не видела ничего такого. Ее сны гладкие, как выровненный граблями песок. Но она часто оказывается на дне песчаной ямы, и, когда она пытается оттуда выбраться, на нее обрушиваются груды песка, вот-вот задохнется. «Мне это снится вместо папы. Я даже слышу голос, как из громкоговорителя: „Ты это видишь вместо папы“. Я хочу проснуться, но не могу, и мой сон длится вечно… хотя это уже не сон». Вирджил утверждал, что чужие сны его мало интересуют. Сон каждого человека имеет смысл только для него самого, застрявшего в болоте собственной души. Однако признался, что ему снился Уайти… точнее, возможность его появления. «Я в какой-то большой больнице, но не нашей, должен с кем-то встретиться и перед ним отчитаться. Еду в лифте и не знаю, на каком этаже мне выходить. Зловоние, невозможно дышать. Незнакомые люди в белых больничных халатах… или саванах… все лица очень выразительные… эти люди многое значат в моей жизни… вот только я их никогда раньше не видел. И среди них должен быть папа, но я его не вижу. Или вижу, но не узнаю. Какие-то грубияны швыряют меня на колени. Мне удается спрятаться под лестницей. Оттуда можно на четвереньках выползти туда, где дневной свет и свежий воздух. „Он меня тоже не видит. Он за мной не наблюдает“. Стоит мне только об этом подумать, и сразу становится легко на душе. Как будто ты воздушный шарик. Гелий, веселящий газ! Я просыпаюсь от хохота, а лицо мокрое от слез». Майская жара Бешенство поднималось в нем, как ртуть в термометре в жаркий день. В его случае – не ртуть, а горячая кровь. Ему хотелось кого-то убить. Задушить своими руками. Он ехал по скоростной трассе. Компакт-диск включен на всю мощь. Пульсирующие ритмы «Металлики» рвут барабанные перепонки. Том, убавь звук, пожалуйста. Том, нам надо поговорить. Она изображает волнение. Боится за него, боится его. Ничего, скоро его благоверной не надо будет ничего изображать. Жаркий май наступил слишком скоро. Он себя чувствует не в своей тарелке. Вот так с девочкой, которой даже нет двенадцати: еще вчера ты считал ее ребенком и вдруг узнаешь, что «у Холли начались месячные». Том был огорошен, его покоробило. Слава богу, не родная дочь, а племянница. Он случайно подслушал разговор Брук с ее двоюродной сестрой, которой всего-то одиннадцать. В следующий раз, увидев Холли, он не мог глаз от нее отвести. «Что-то не так, дядя Том?» – спросила она. Он даже не улыбнулся. Извините. Жаль, но мне придется вас уволить. Нескладно вышло. Лучше бы так: Жаль, но я должен вас уволить. А еще лучше так: Я вас увольняю. Отработаете последние три недели. Сожалею. На самом деле жалости он не испытывал. С каждым днем, после того как останки отца поглотило пламя при температуре 1800˚ по Фаренгейту[16], Тому было все труднее изображать жалость, терпение, прощение, доброту. А ведь им всегда восхищались. Даже в детстве. Высокий крепыш с прямым взглядом, которому можно верить безоговорочно. Про таких говорят: несгибаемый. И все это полетело в тартарары. Том идет на три буквы. Эта мысль ударяет в мозг, как электрический разряд. Да пошли сами они на три буквы, убийцы моего отца. В «ящике» безмозглые комментаторы обсуждают политику. Потом цены на газ, спорт, погоду. Погоду, блин! Вот на что покойники рады были бы пожаловаться – на дождь, на снег. И многое в придачу. Ссорятся и скулят дети. Достает жена. Сестра Беверли оставляет запись на автоответчике, голос с трагическим придыханием: Том, позвони вечером маме, пожалуйста! Она в депрессии, хотя этого не признает! И она пустила в дом этого жуткого уличного кота… ты должен от него избавиться… – Да пошла ты, Бев. Вот сама и избавляйся. Он хохотнул. И в ярости стер запись. Лорен его тоже достала своими зашифрованными мейлами по поводу судебной тяжбы с хэммондской полицией. Есть какой-то прогресс? Во что это нам обойдется? От мысли о тяжбе вскипает кровь в жилах. Сам он не видел, как двое копов, годящиеся Уайти в сыновья, жестоко его избивали и тыкали, уже лежащего на земле, электрошокерами. Это свидетельские показания молодого врача-индуса. Но описанная им картина преследует Тома, как если бы он все это видел своими глазами. Отсюда и желание убить гадов. – Задушил бы голыми руками! – (Интересно, почему руки киллера должны быть голыми?)