Порой ее сердце сжимала такая тоска, что она с трудом могла дышать. Выкинь из головы дурацкие мысли. Теперь ты мать семейства. В такие минуты она молилась, чтобы покинуть этот мир раньше мужа. Еще одна утрата… нет, это выше ее сил. Ах, Уайти! Он ведь назвал ее своей юной новобрачной и поклялся, что никогда ее не оставит. – Мы жили в невинное время, когда никто не втыкал в яблоко лезвие бритвы, прежде чем протянуть ребенку. Пока они покупали тыквы, она делилась с детьми воспоминаниями о Хеллоуине, когда она была маленькая. Невинное время. Ой ли? Любое время кажется невинным задним числом. Сколько же здесь тыкв, в том числе уродливых, напоминающих огромный зоб! Самая большая тыква была похожа на оранжевого толстяка с полутораметровой талией и весом тридцать – если не все пятьдесят фунтов. Кто-то в ней вырезал клоунские глазищи, нос и рот. Дети с отвращением взирали на этого монстра. Том аж присвистнул: – Какая жирная бабенка! В самом его свисте прозвучал сексистский подтекст, который мать предпочла пропустить мимо ушей. А вот Беверли не сдержалась: – Или жирный мужик. Хотя, конечно, тыква больше напоминала женщину. В свои четырнадцать Беверли была особенно чувствительной к замечаниям по поводу груди, бедер и лишнего веса. Джессалин ускорила шаги, чтобы дети последовали за ней. Вирджил с озабоченным видом поинтересовался, зачем кто-то втыкал в яблоко лезвие для бритья. Угрожал порезать попрошаек, любителей сластей? – Не всем нравятся дети, которые ходят по домам и клянчат, – объяснила ему Лорен. – Но почему? – Я в это не верю, – обратилась Лорен к матери. – Втыкать в яблоко лезвие для бритья. Кто-то это придумал. – Такое было! Мы про это читали. – Ну да, читали, потому что кто-то это сочинил. – Но почему? – Почему сочинил? – Двенадцатилетняя Лорен легко теряла терпение из-за обаятельно-наивной матери. – Чтобы привлечь внимание легковерных людей, вот почему. У Беверли лопнуло терпение, ее взбесили пафосные слова младшей сестры. – Сама ты легковерная. На что Том сказал: – Всегда найдутся мартышки-подражатели. Стоит только одному подать пример. – Если есть подражатели, значит кто-то воткнул лезвие в яблоко, – громко заявила Беверли. – Вот тебе и доказательство. – Доказательство чего? Какая же ты глупая! Двое старших сошлись с лязгом, как ножи в посудном ящике. Они друг друга недолюбливали и постоянно боролись за родительское внимание – как матери, так и (обычно отсутствующего) отца. Мать же их любила и не любила. Скажем так: недолюбливала. Воспринимала их как актеров в пьесе, играющих заданные роли, которые невозможно изменить. О младших детях этого не скажешь. Они точно изменятся, самым непредсказуемым образом. Можно не сомневаться. Самая младшая прижалась к маминому бедру. В публичных местах Софию надо было держать при себе, иначе она боялась потеряться. Эта мягкая податливая ручка, эта головка, прижавшаяся к ее ноге… у матери от любви разрывалось сердце. Вирджил выбрал тыкву несколько неправильной формы, без вырезанной в ней физиономии. – Его зовут Джимми Фокс. – Вирджил, не говори глупостей! Почему Джимми Фокс? – Потому что его так зовут. Не успел Том поднять тяжелую тыкву, как она выскользнула у него из рук, упала на землю и с треском раскололась. – Черт! Прошу прощения. Он пробормотал черт! словно невзначай, как чертыхнулся бы его отец. Не одобряя случившегося, мать тем не менее испытала нечто вроде чувства гордости за сына, для которого взрослая жизнь будет не сложнее, чем смена одежды. Беверли дернулась, лицо ее изобразило брезгливость. Лопнувшая тыква для нее ничем не отличалась от раздробленного черепа, а разлетевшиеся семена – от вытекших мозгов. Последовала дискуссия на тему, должна ли Джессалин возместить ущерб. Фермер заверял ее, что не надо, это всего лишь недоразумение; она же настаивала на обратном. Том еще раз извинился и предложил оплатить из своего кармана. (После школьных уроков он подрабатывал тем, что паковал продукты в магазине и таким образом откладывал деньги.) Лорен твердо заявила: – Я считаю, что Том должен заплатить. Он не первый раз поднимает тяжести, чтобы показать, какой он сильный, и вот результат. Он должен научиться отвечать за свои поступки. Ее слова задели Тома. – Я же не специально. Я хотел переложить ее на тележку. – Ты рисовался. Ты всегда рисуешься. – Неправда. Я помогал маме. Внимание Джессалин привлекли девушки-велосипедистки, катившие свои велосипеды между торговыми рядами. Их щеки раскраснелись от ветреного октябрьского воздуха и физических нагрузок. Впрочем, это были уже не девушки, а молодые женщины лет под тридцать, а то и старше, привлекательные в своих ярких эластичных трико, обтягивающих стройные тела как перчатки, а головы украшали блестящие защитные шлемы с ленточкой под подбородком. Велосипеды изящные, итальянского производства, с низким рулем и приподнятым сиденьем, за которым сзади закреплена бутылочка воды «Эвиан». У одной молодой женщины перчатки обрезанные, с открытыми пальцами! Джессалин никогда не понимала их назначения. Серьезная на много миль гонка по окрестностям графства Херкимер и, не исключено, вдоль озера Онтарио, где от красоты темно-синих пенистых просторов и нестихающего ветра должно перехватывать дыхание. Джессалин смотрела и улыбалась. Взгляды велосипедисток скользнули по ней и ее выводку без особого интереса. Она подумала: Вот бы мне сейчас быть среди вас. Ее охватил прилив восторга. Беззаботного, безрассудного, пьянящего. Она даже ускорила шаг, не замечая тянущей ее за руку Софии. Подожди. Ты куда?.. Но велосипедистки уже оторвались от них. Последняя троица переговаривалась. Зачем им тыквы, когда у них легкие спортивные велосипеды без специальных корзинок? И никакие дети не в силах их остановить. Она вышла замуж за влюбленного в нее мужчину. Она купалась в его любви, позволила собой восхищаться как некой выдуманной им женщиной и постепенно ею стала, чтобы доставить ему удовольствие. Что в этом плохого? Следует ли видеть в этом ошибку? В противном случае у них не было бы детей. Ни Вирджила с его тыквой Джимми Фокс, ни крошки Софии, сжимающей ее руку. Ни Тома с бумажником и обиженным лицом, – кажется, он действительно готов заплатить за расколотую тыкву. А сестер это забавляет, они над ним подтрунивают. – Том, не делай глупостей. Я заплачу. – Спасибо. – Это вам спасибо. Она столько всего накупила на рынке, что руки уже приятно гудели от тяжестей. Свежие продукты, живые цветы, баночки с медом… как тут устоишь! Всем продавцам она говорила, что в выходные собирается устроить «большой семейный ужин». А одному призналась, что они с мужем празднуют сорокалетие свадьбы. – Поздравляю, мэм! Сорок лет… Еще для нее было важно дать заработать фермерам в этот дождливый день. Она ведь замечала на их лицах выражение усталости и разочарования, которые они пытались скрыть. Я зажилась на этом свете, говорила она себе. Дети уже давно в ней не нуждались. Когда много лет назад самая младшая, София, покинула родной дом, Джессалин поплакала, а потом вздохнула то ли с облегчением, то ли со смирением. Ее жизнь остановилась. Пока Уайти был жив, она не отдавала себе в этом отчета. Сахарная вата под дождем тает, сворачивается в смешные сладкие комки, и проку от нее уже никакого. Так и с ее душой. С Томом она тогда встретилась втайне от Уайти и от Брук. Не в харчевне «Зёйдерзе», а в маленьком кафе Датчтауна. Сын сказал, что ему надо с ней поговорить, это очень важно. Тому было тридцать с гаком. Блестящие рыжеватые волосы гладко зачесаны назад со лба. Лицо мальчика, который проснулся и узнал, что он уже муж и отец. Говоря с матерью, он тер глаза костяшками пальцев, как это делал всю жизнь, а ее так и подмывало удержать его руки от лица подальше. Но она уже не вправе. Дети выросли. Том мрачно доложил, что хочет завязать с бизнесом. Это не для него. У отца есть и другие, более подходящие родственники – племянники, кузены. – Я не получаю от этого удовольствия, как папа. Я попробовал… нет, не могу.