Мозг накрыло черным крылом, промелькнули когти. Несколько месяцев назад она боялась повредиться умом – вдруг там что-то треснет и рассыплется на множество осколков. Но этого не произошло. Увы, она сохранила рассудок. Может, в этом и заключается ее наказание? Неизменный, неумолимый рассудок. Все шарит и шарит в траве. Поскользнулась, упала. Страшная усталость. Ключи потерялись, про них можно забыть. Потеряется ли жизнь, вот вопрос. Вязкая змеистая грязь. Как будто уже проникла в горло, в легкие. Легкие – какой загадочный орган… органы. Могут отказать в любую минуту. Ловит воздух ртом, задыхается, рот уже залеплен грязью. Уайти где-то рядом, спорый, умелый. Он никуда не исчез, просто наблюдал за ней со стороны. У него есть складной нож, швейцарский армейский нож, сохранившийся с мальчишеских лет. Острым концом он делает трахеотомию беспомощной задыхающейся жене, а та вспоминает: в детстве он был скаутом и научился оказывать первую медицинскую помощь. Из раны в горле хлещет кровь, но терапевтический эффект достигнут: она будет жить. Ты сможешь дышать через рану, успокаивает ее дорогой муж. На всякий случай вставляю… В крошечное отверстие в трахее он просовывает обыкновенную соломинку. Она почти не чувствует боли, так, приятное онемение, как после эфира. Через несколько секунд закупорка рассасывается. Она начинает худо-бедно дышать. Ты сможешь дышать через эту соломинку. Что тебе еще нужно? Ни о чем больше не проси. Кезиахайя Лежа в кровати, он произносит имя вслух – Кезиахайя. Необычное сочетание звуков – Кезиахайя. Никакой мягкости, ничего убаюкивающего, жесткие, резкие слоги – Кезиахайя. Другие на ферме называли жизнерадостного молодого нигерийца ростом под два метра Амосом, но ему это имя казалось слабым, библейским. Другое дело африканское – Кезиахайя. Он лежит без сна в своей хижине с оловянной крышей, по которой барабанят капли дождя, и в сладкой муке повторяет – Кезиахайя. В муке невысказанной любви – Кезиахайя. – Тебе не нужна помощь? – как бы между прочим спрашивал он у черного парня со шрамами на щеках. В ответ он не услышал ни прямого «да», ни недвусмысленного «нет». Невнятное «не сейчас». С последующим «о’кей?». У Кезиахайи вошло в привычку сопровождать почти каждую фразу этим словечком. Будь то утверждение или вопрос. О’кей? Знак пунктуации. Вербальный тик. Поэтому любая его фраза звучала не как окончательная, а как предположительная. И широкая улыбка на мгновение растягивала нижнюю часть лица. И легкий прищур образовывал морщинки в уголках глаз. Он относится ко мне с подозрением? Побаивается меня? Потому что я белый? Потому что я посторонний? Вирджил снова и снова задавал себе эти вопросы. Роскошь недоумения, вызываемого объектом любви. Роскошь ожидания, беспокойства. Роскошь страхов, влечения. Роскошь незнания. Вирджил предлагал свой джип-пикап разным людям, если надо что-то привезти на ярмарку художественных изделий в Чатокве. Так что в его предложении нигерийцу, который недавно поселился в просторном фермерском доме на Медвежьей горе и впервые собирался выставляться, не было ничего необычного. Друг художников – такова репутация Вирджила Маккларена. Чтобы приятельствовать, им не обязательно ценить его работы, так же как ему расхваливать то, что делают они. Одни считали его несерьезным художником, поскольку (ходили слухи) он наследник богатого отца; другие, напротив, считали его серьезным художником, поскольку (ходили слухи) отец, богатый бизнесмен, лишил его права на наследство. Кому-то была знакома фамилия Маккларен. Кто-то был в курсе того, как Джон Эрл Маккларен умер (или, по крайней мере, версии его смерти), – в результате жестокости полицейских. Некоторым было известно про судебный иск, поданный семьей против полиции Хэммонда, но никто не смог бы сказать, чем все закончилось – обоюдным согласием сторон, или отказом, или тяжба по сей день продолжается в мутных правовых водах, после того как новость впервые попала в СМИ. Даже закадычные друзья Вирджила не знали, вовлечен ли он в судебную тяжбу, так как о своих близких он предпочитал не распространяться. Семья, по его глубокому убеждению, есть персонифицированное выражение духа, тогда как возобладает безличное выражение духа. Он редко говорил о семье, и для многих стало откровением то, что его мать (еще) жива и что у него есть брат и сестры. Один или два раза его навещала младшая сестра, но Вирджил ее ни с кем не познакомил, и даже имени девушки никто не знал. Несколько раз в году, как бы в соответствии с неким загадочным алгоритмом, помощники шерифа вваливались в фермерский дом на Медвежьей горе с ордером на обыск и принимались искать «вещества, не подлежащие свободному обращению». Они неизменно ссылались на сведения конфиденциального источника, но ни разу так и не нашли ничего предосудительного, если не считать нескольких сигареток с марихуаной в расчете на тридцать или сорок обитателей. Крепкую разновидность метамфетамина, по слухам, производили на одной из заброшенных ферм в Чатокве, вроде той, что на Медвежьей горе, однако ни разу ни на самой ферме, ни в убогой хижине на задворках ничего такого не обнаружили. Вирджил боялся, что если помощники шерифа ворвутся в фермерский дом прямо сейчас, то они выберут молодого нигерийца, художника и преподавателя, в качестве объекта для издевательств. От видео, где (белые) копы избивают, тычут электрошокером и смертельно душат (черных) мужчин, у него сердце разрывалось от ужаса и ярости. Он знал, что Амос Кезиахайя родился в Лагосе, Нигерия. Его отец, политик, «плохо кончил». Остатки семьи бежали из столицы Абуйя, когда Кезиахайе было два года. Они, новообращенные христиане, получили в Соединенных Штатах политическое убежище. Кезиахайя успел пожить в разных городах северного Нью-Джерси, учился в нескольких колледжах и ни одного не окончил. Он стал рисовать граффити уже в Патерсоне и даже попал в числе прочих в документальный фильм Пи-би-эс о таких художниках. В двадцать восемь лет он выглядел моложе своего возраста, а в минуты отдыха старше. Хотя он по понятным причинам не мог ничего помнить о Нигерии, глядя на него, Вирджил испытывал сладкое чувство погружения в чужое прошлое. Судя по разговорам, никакой родни у Амоса Кезиахайи ни в Хэммонде, ни в окрестностях не было. Он посещал местную церковь, но не производил впечатления религиозного человека. Он получил грант штата Нью-Йорк и преподавал графику и литографию в государственном Университете Хэммонда как учитель-почасовик без особой надежды на постоянную работу, как и другие молодые преподаватели из окружения Вирджила. В этом смысле Вирджил Маккларен мало чем от них отличался, получая работу от случая к случаю. У Кезиахайи очень смуглая кожа, несколько грубоватая, рябая и в шрамах – то ли от прыщей, то ли от чего-то посерьезнее. Крупной лепки приятное лицо, глаза навыкате с густыми ресницами, смех от души, взрывной. На удивление мальчишечий тенорок для такого здоровяка. Застенчивый или, может, кажется таковым. Когда нервничает, повышает голос почти до крика. Чаще наблюдает и молчит, поджав губы. Двести тридцать фунтов[19] как минимум, ростом выше любого обитателя фермерского дома, а если говорить о Вирджиле, то на несколько дюймов. Его это даже заводило: чтобы говорить с таким верзилой, надо задирать голову. А вот скользнуть взором по мускулистому торсу вниз, до бедер и паха, и представить себе мощные гладкие и смуглые с отливом гениталии значило бы подвергнуть себя риску испытать слабость, головокружение, как при слишком быстром выдохе. – Нет. Лучше не надо. Вирджил подшучивал над собой. Пока это было так, ни о чем. Он еще не отдавал себе отчета в плотском желании, и ни одна живая душа ни о чем не догадывалась. Кезиахайя единственный часто появлялся в белой рубашке и чистых отглаженных брюках защитного цвета, а иногда даже надевал галстук! А еще у него был голубой блейзер. Вообразите, галстук! Вирджил последний раз надевал галстук с белой рубашкой на школьный выпускной вечер, где без этого было нельзя. И ему тогда пришлось одолжить галстук у отца. Густые темно-матовые волосы Кезиахайи коротко пострижены и подбриты сзади и с боков. Широкая мальчишеская улыбка, открывающая желтоватые зубы. На левом запястье электронные часы с растяжным браслетом, а на правом браслет, похоже, из плетеной соломки. На ногах сандалии, или кроссовки, или туристские ботинки. Стопа поражает своими размерами, как, впрочем, и шея, руки, запястья. Часто ходит в надетой задом наперед бейсболке защитного цвета и с непонятным словечком – название спортивной команды? рок-группы? Вирджил иногда вспоминал, как кто-то говорил: «Амос, дай пять!», и перед глазами возникала протянутая мускулистая черная ручища, которую пожимали с благодарностью. Во время их знакомства в непринужденной атмосфере Вирджил испытал сладкое, ухающее куда-то вниз чувство, когда хочется одновременно смеяться и плакать, заключить человека в объятья и бежать без оглядки. В те дни он как раз горевал из-за смерти отца. Держался от всех на расстоянии. Точно так же некоторые, в том числе его (бывшая) подруга Сабина, старались держаться от него подальше. (Душа Вирджила протестовала, он вовсе не хотел никого обидеть. Включая Сабину. Просто так вышло. Он как бы ослеп, сделался неуклюжим, глупым, потерянным. Простите меня!) Во время общинных трапез за длинным столом Вирджил старался не проявлять, подобно другим, интереса к нигерийцу, а после еды не задерживаться в его компании. Спешил откланяться и уединиться в своей хижине на задворках фермерского дома. Меньше всего Вирджил желал поставить кого-то в неловкое положение внезапным проявлением чувств, и тем более новичка Амоса Кезиахайю, которого он толком-то и не знал. А еще боялся выставить себя дураком. Подростком, над которым в школе посмеивались и издевались («А ты точно не девчонка?»). Хотелось верить, что усилием воли ему удалось через это пройти. Всякое желание эфемерно: вверх, потом вниз, постепенно сходит на нет. Из всех желаний самое вероломное – плотское, ибо оно, подобно змее, впивается в само себя ядовитыми зубами. Слова предостережения, истинной мудрости. Он считал, что мудрость защищает его от ошибок подобно тому, как жилет из свинца защищает от радиации. Правда заключалась в том, что его влечение к нигерийцу не назовешь нейтральным. Оно не платоническое, но и не физическое, не плотское (говорил он себе). У меня никогда не было любовника-мужчины, и я ни о чем таком не помышляю (градус повышался). Это чисто эмоциональное. Такие вспышки эмоций, которые даже не стоит пытаться объяснить в минуты покоя. Вирджил западет на первого же фрика, помяни мое слово!