Говорил Уайти презрительно. Точнее, мог бы сказать Уайти о младшем сыне, ставшем для него сплошным разочарованием. Но Амос Кезиахайя не был фриком. Если бы отец его увидел, то пришел бы в восторг. Но к черту отца. Теперь есть Вирджил, и больше никого. – Не позволяй этим голодранцам себя использовать, Вирджил. Ты же у нас такой наивный. «Голодранцами» его сестра Беверли называла людей не похожих на себя, с социальным статусом ниже, чем у нее. А людей глупых и недалеких она называла «наивными». Вирджил протестовал: его друзья – не голодранцы, а индивиды, каждый со своим лицом. И всех объединила большая переменчивая коммуна на Медвежьей горе: кто-то уезжает, кто-то приезжает. Одни, как Вирджил, художники, другие обрабатывают землю, есть учителя и репетиторы. Работают, как правило, временно, сезонно, что не обеспечивает их медицинской страховкой и покрытием расходов на содержание в больнице. Самому младшему, недоучившемуся в колледже, девятнадцать; возраст самой старшей, физиотерапевта, давно остановился на границе «скоро сорок». Кто с кем связан, близко или не очень, какие пары поженились, а какие развелись – Вирджила это не интересовало, ему был интересен только Амос Кезиахайя, который жил один и, похоже, ни с кем не имел близких отношений. Первоначально Кезиахайя поселился у супружеской пары, преподававшей в колледже. Но потом пара уехала, а он остался. Подумать только, Вирджил уже старожил на Медвежьей горе. В тридцать один год! Когда он обосновался в заброшенной хижине позади фермерского дома и приобрел еще более заброшенный бывший амбар для кукурузы под будущую художественную студию, Вирджил думал, что пробудет здесь несколько месяцев, а потом его ждет новая жизнь. Но этого не случилось. Он так и не понял почему. (Зато его старшие сестры поняли: он слишком привязан к матери, а она к нему.) (Для сестер «слишком привязан к матери» означало, что он к ней привязан больше, чем они.) (Вирджил так и не опроверг утверждения сестер, что он «присосался» – или, правильнее сказать, «приворовался» – к заначке Джессалин, о чем Уайти годами даже не подозревал. Вирджил даже не попытался поставить под сомнение слова старшего брата Тома, что он так и не повзрослел, так и не стал мужчиной, о чем мечтал их отец и чего с успехом добился Том.) Как возмутились бы его старший брат и сестры, узнав, что Вирджил потратил часть отцовского наследства на джип-пикап, который предоставляет любому желающему на ферме, всем этим голодранцам. Вирджил считал: пока ключи у него, машина принадлежит ему. Излишне говорить, что те, кто пользовался его пикапом, по возвращении не заполняли бак горючим. Очень часто стрелка счетчика топлива стояла практически на нуле, что приводило его даже в некоторое восхищение – это ж надо так уметь. Дожив до тридцати одного года, он понимал: всегда найдутся те, кто злоупотребит его великодушием. Как правило, он знал, кем они были раньше, и позволял им себя использовать, рассуждая так: он сам нередко использовал других, включая друзей, любовниц и родителей, так почему бы кому-то не использовать его? Вирджил переплачивал за продукты, притом что мог строго держаться своей доли, и часто закупал товары для всех. Он вносил деньги на ремонт фермерского дома. За аренду они не платили, так как арендодатель (подданный другой страны) освободил их от этой обязанности. Он оплатил поход к стоматологу одному сожителю, а другому – экстренную медицинскую помощь после инцидента на тракторе во время работы в поле. Он оплатил (то ли частично, то ли полностью) запас художественных принадлежностей для всех коллег, включая (бывшую) подругу Сабину, которая его теперь презирала. Он даже оплатил (предположительный) аборт знакомой девушки в клинике Рочестера. (В детали она не вдавалась, а он лишних вопросов не задавал.) Он давал деньги местному приюту для животных, заповеднику живой природы, хоспису. Он работал волонтером в приюте и в хосписе, куда приводил собак, чтобы умирающие люди их погладили; это давало некий терапевтический эффект, а больные принимали его кто за сына или внука, кто за брата, кто за мужа. Вирджила пронзало в самое сердце, когда кто-то из этих умирающих с обидой восклицал: «Уже? Почему ты уходишь?» При этом он избегал собственной семьи. Даже родной матери, которую (стеснялся признаться) он так любил. Просто его убивало ее вдовство. Ее одиночество, незаживающая боль потери в глазах, тремор конечностей… особенно ее попытки выглядеть веселой, жизнерадостной, «пришедшей в себя» – ради него. Это невыносимо, и вот тут ему великодушия не хватало. А еще существовал риск проговориться, несколько раз Вирджил был близок к тому, чтобы признаться матери: он повинен в смерти отца, так как не мыл руки с должной тщательностью. Вирджил и брутальные копы в одной упряжке… Ему хотелось ей рассказать, но удерживал страх. Она бы, конечно, его простила. Но он знал, что не заслуживает прощения. Лишь в одном можно было не сомневаться: он ни разу не попросил у Джессалин денег для себя. Только для других. Да, сестры возмущались тем, что мать дает ему деньги. Но он был слишком горд, чтобы перед ними оправдываться. Они бы все равно не поверили, с таким презрением они к нему относились. Сейчас-то, с отцовским наследством, он обеспечен на всю оставшуюся жизнь. Он был бы рад сказать об этом всему семейству, но опять же гордость не позволяла. Пускает на ветер родительские деньги. Голодранец! Некоторым обитателям фермы достаточно было только намекнуть на то, что им нужна финансовая помощь, и Вирджил уже давал им деньги… ну то есть «одалживал». Семейные затруднения, плата за обучение, выплаты процентов и по закладной, штрафы, удержания… Он не успевал удивляться, как быстро расходятся отцовские денежки; так в детстве его удивляли песочные часы, в которых медленно, тонкой струйкой неудержимо просачивался песочек. – Разница между песочными часами и часом времени заключается в том, – говорил Уайти, – что песочные можно перевернуть и начать сначала. А пробежавший час повторить нельзя. Вирджил тогда подумал: Ну и хорошо! В двенадцать лет тебе кажется, что ты будешь жить вечно. Пережить час – да не проблема! Волонтерская работа не приносила никакого дохода, само собой. Время от времени он нанимался за минимальную оплату к местным предпринимателям или прочитывал курс в муниципальном колледже, чтобы, так сказать, оттянуть день, когда наследство неизбежно закончится. Он как-то сказал Софии, что денег от Уайти ему, пожалуй, должно хватить на всю жизнь, то есть когда они закончатся, и его жизнь закончится. София даже не улыбнулась. Она отвела глаза в сторону, расстроенная услышанным. Пришлось уверять сестру в том, что это была шутка. Но София не успокоилась. Она терла глаза и призналась, что тоже так думала по поводу унаследованных ею отцовских денег, но это же немыслимо. Конечно немыслимо. Это была шутка. А если всерьез? Он повинен в смерти отца, о чем никто не догадывается. Вот какие мысли крутились у него в голове, пока он спускался на джипе по крутой дороге через Медвежью гору к реке Чатокве. Ощущение невесомости, парения. Как будто руль и педаль тормоза отказали и он уже не контролирует разгоняющийся пикап, вот оно, свободное падение… Во сне Вирджил вцепился в руль и вжал педаль тормоза до упора. Все впустую, автомобиль накренился и полетел бог знает куда, хотя он был не виноват. Ну а потом в его жизнь вошел Амос Кезиахайя, и для Вирджила жизнь снова обрела смысл. Началось самопродвижение, впервые после смерти отца. Словно из каменистых недр древнего Пергама извлекли эллинскую статую. Олицетворение красоты, от которой охватывает оторопь. В его последней работе нашло отражение его новое «я». Он слепил вощено-бледную фигуру по образцу «Умирающего галла»[20]: умирающий Вирджил, весь опутанный шнурками и проводками. Во сне его преследовали видения геральдического и героического искусства. Он отправился в Нью-Йорк, в музей Метрополитен, чтобы посмотреть на классические греческие статуи. Его сердце словно пронзило иглой, оно онемело перед этой высшей красотой. Как же это трансцендентальное искусство отличалось от его поделок из металлолома… и это замешено на особом чувстве к молодому нигерийцу – этакий раскаленный добела сварочный инструмент, гальванизирующий, заставляющий растекаться все, к чему он прикоснулся. Последовали новые фигурки. Гуманоиды, пугала, манекены, покрытые воском. В смирительных рубашках. Черты лица расплавились. Мужские гениталии под белым бандажом. Его тело: тело белого человека. Парадокс: ты не догадаешься, что ты «белый», пока не столкнешься с «черным». Вспоминая греческую скульптуру гермафродита с красивой гладкой женской спиной, с женскими руками и ногами, а также проглядывающими сбоку мужскими гениталиями, Вирджил спросил себя, осмелится ли он сотворить такое в Хэммонде, штат Нью-Йорк? А потом показать на ярмарке художественных изделий в Чатокве? И расхохотался. Какая нелепость. От одной мысли пробирала дрожь. По ночам от возбуждения не спалось. Всю ночь в студии и в хижине горел свет. Он работал не покладая рук, движимый смутным внутренним видением. Ранние скульптуры из металлолома, коллажи из домашних приборов и тряпок, образы поп-культуры прошлых десятилетий в виде животных, радующие глаз, такие милые, легко продаваемые, – все это теперь казалось ему детским, тривиальным. Смерть Уайти и появление Амоса Кезиахайи все перевернуло. Само присутствие Кезиахайи действовало на него невероятно – он бы не смог объяснить почему. Впервые кто-то так его вдохновлял как художника, притом что он этого человека толком не знал и вообще старался избегать. – Тебе что, не нравится Амос? – спросил его приятель, и Вирджил ответил: – Конечно нравится, Амос всем нравится! – А с губ чуть не сорвалось: Амоса все любят. После ухода Уайти он уже иссох по жизни, радости, надежде! А теперь от избытка счастья у него случалась тахикардия. Вот он видит в окно, как кениец выходит из большого дома. Идет широким шагом к машине. Утро холодное, изо рта валит пар. Такой верзила с мальчишеской прытью. Он ему напоминал Мухаммеда Али, когда тот еще был Кассиусом Клеем. Эта юношеская бравада, бейсболка задом наперед; а вот в официальном голубом блейзере и галстуке ощущается какая-то меланхолия повзрослевшего мужчины. Ревновал ли он нигерийца, когда тот говорил с другими, куда-то шел с другими? Уезжал с кем-то в университетский кампус в своей машине? Женщин к нему, конечно, тянуло. Когда перед ним возникала женщина или девушка, Кезиахайя вдруг становился озадаченным. Видел ли он в них белых? Или только женщин, а цвет кожи не имел значения? Сексуальная ориентация Кезиахайи. Даже не вникай. Когда Кезиахайя порой замечал Вирджила, это повергало последнего в смущение. Например, оба направлялись к своим автомобилям, и нигериец мог помахать ему рукой или улыбнуться.