Часть третья Утро выдалось хлопотным. Москвин долго возился с рапортом, потом писал справки. Товарищ Басов потребовал подробного отчёта о проделанной работе. Все беседы с врачами диспансеров, больниц, медпунктов подробно излагались на бумагу, затем секретарь ставил штамп и присваивал номер. После этих манипуляций листок бумаги превращался в документ. В конце года отчёты сдавались в архив и уничтожению не подлежали. На каждом ставился штамп «К вечному хранению». Сергей думал, сколько же бумаги придётся извести за годы службы. Сначала он представлял себе небольшую рощицу деревьев, затем лесок, дальше глухой бор, оттуда воображение плавно скользнуло в сибирскую тайгу. Невинные деревья подлежали уничтожению, а рапорт, составленный хмурым дождливым утром, нет. Он должен пролежать в архиве до бесконечности. От осознания важности момента Сергей высунул кончик языка. Раз уж всё написанное им обречено жить столетиями, нужно отнестись к составлению рапорта ответственно. Нельзя допускать помарок и нарушать орфографию. От этой интересной и увлекательной мысли его отвлёк товарищ Басов. Сослуживец намеренно громко стукнул дверью. Сергей приподнял голову, но не поздоровался. – Сидишь? – Геннадий Трофимович тоже не поздоровался. Старый ветеран натянулся как струна. Где его так натянули? – Доброе утро, – вполголоса обронил Москвин. – Сижу работаю. Рапорт пишу. Вчера Ваню Чекомасова опрашивал. – А-а, хорошее дело, – сквозь зубы процедил Басов, – только тебе не отписаться вовек! Геннадий Трофимович с шумом обрушился на стул, стоявший у двери, и засопел. Было видно, что все движения достаются ему с трудом. Басов тяжело дышал, сопел, сгибал и разгибал негнущиеся суставы, а на стул садился, словно в яму прыгал. Морщился, пыхтел, долго прилаживался. Изношенные колени если и сгибались, то в противоположную сторону. – Грех теперь на тебе висит! – Какой? – вежливо полюбопытствовал Москвин. Он уже привык к вечно брюзжащему старику. Сергей видел, как трудно даётся Басову жизнь. Остатки дней вытягивали из старика все силы. Сергей заставил себя относиться к Геннадию Трофимовичу с юмором. Старый человек не может без работы. Петров держит его на службе из уважения к прежним заслугам. – А повесился твой Ваня! Вчера поздно вечером. Нашёл где-то верёвку и удавился. Ты был последним, кто с ним разговаривал. Пиши служебную записку! Сергей внутренне содрогнулся. Красивый мальчик Ваня Чекомасов ушёл на тот свет добровольно. Его вылечили, ему помогали, а он не смог жить, как раньше. – Пиши давай! Тебя Петров на ковёр вызывает, – прикрикнул товарищ Басов и перестал сопеть. Старик успокоился. Сейчас он разомнёт крючковатые пальцы и примется писать уйму ненужных бумаг. Сергей в первый раз захотел посмотреть, чем занимается Басов, о чём пишет в своих многостраничных бумагах, куда их относит и что с ними происходит дальше. Посмотреть невозможно. Все бумаги старый капитан прячет в старинный сейф с винтовой ручкой, а огромный ключ кладёт в нагрудный карман и постоянно поглаживает его, проверяя, не потерялся ли. – Теперь тебя точно уволят! За мёртвого мальчика семь шкур спустят. И товарищ Басов сглотнул слюну, словно увольнение Москвина было его заветной мечтой, вынашиваемой долгими годами. – Не я же его повесил, – равнодушно возразил Сергей и положил на стол чистый лист бумаги. – А откуда вы узнали, что Ваня погиб? – Из больницы позвонили, – зло буркнул Басов, – дежурному. Он уже доложил Петрову. Сопение разносилось по кабинету, напоминая густой храп. Москвин поморщился и подумал, что, прежде чем составлять рапорт, нужно сходить к Петрову. Что расписывать, зачем стараться, если Герман Викторович уже принял решение об увольнении Москвина. Сергей посмотрел на Басова и отвернулся. Старик размяк, как мокрая бумага. На лице блуждала блаженная улыбка, по синеватому лицу стекали крупные капли пота. «Сидит довольный, отдувается, будто быка забил, – злился Сергей, – ему что человека завалить, что быка – без разницы! Пусть порадуется. Ему не понять, что я сам хочу уволиться больше, чем все они того желают». – Что ты ему наговорил? – снова вызверился Басов и пристукнул вытянутой ногой. – Довёл бедного пацана до петли! – Я ничего такого не сказал Ване, чтобы он в петлю полез! – вспылил Сергей, но остановил себя. С Басовым лучше не спорить. Тоже до греха недалеко. С ветеранами не спорят. Басов совсем старый, еле дышит, постоянно хрипит. Если старик концы отбросит, Сергея самого повесят. В этом случае даже подробный рапорт не поможет. Москвин нахмурился и вновь принялся за составление документа. Басов долго ворочался за столом, скрипел стулом, затем пересел в кресло, поворочался в нём, встал, походил по кабинету, выглянул в окно. Было заметно, товарища Басова что-то беспокоит. Сергей старался не отвлекаться, хотя сослуживец невероятно раздражал его. Нужно сосредоточиться. Этот рапорт станет основой для увольнения. Сергей испытывал приятное возбуждение. В глубине души зрела радость. Наконец он освободится от неприятного сослуживца. Басов ведёт себя как глубокий старик, а ему всего-навсего пятьдесят пять лет. Он и не старик вовсе. Просто изношенная вещь. Ушёл бы на пенсию да жил бы, как обычный человек, а то сидит весь день в закрытом помещении и мучается от хронической усталости. Именно Басов больше всех боится увольнения. Сергей не понимал, почему сотрудники органов панически боятся увольнения. В отличие от вечного капитана, Сергей Москвин ничего не боится. Не получилась служба, но жизнь-то получится! Найдётся другая работа. Можно пойти на стройку. Физический труд не пугал Сергея. Зато там не будет зависимости от начальства, приказов, окриков и тупого подчинения. Авторучка будто сама торопливо выписывала подробности беседы с подростком. Сергей старался не думать о Ване, но память упрямо возвращалась к вчерашнему вечеру. Вспоминались густые ресницы, бездонные, как колодец, глаза, чистая и ровная кожа. Почему жизнь так несправедлива? Природа создала нежный цветок, но он не выдержал первых испытаний. Изысканное растение засохло от отчаяния. Мальчик не выдержал насилия. А кто бы выдержал? Москвин нахмурился и прогнал воспоминания. Аккуратным почерком он выводил букву за буквой, слово за словом. Дверь приоткрылась, в кабинет заглянула Наташа. Она оглядела сослуживцев и улыбнулась. Товарищ Басов сидел за столом и тупо смотрел в одну точку, пытаясь разжать пальцы. Кисть на правой руке не разгибалась. Геннадий Трофимович ненавидел весь мир. Сергей сидел за столом, полностью отрешённый от реального мира. Наташа догадалась, что между сотрудниками происходит жестокая внутренняя борьба, тщательно скрытая от посторонних глаз. – Сергей Петрович, вас Герман Викторович вызывает! – И на предмет чего? – делано удивился Москвин. Наташа громко рассмеялась. Басов скорчил ужасную физиономию. – А он вам предметно объяснит, он умеет это делать! Наташа убежала, а Сергей, чувствуя, как слабеют ноги, собрал бумаги в папку с тесёмками. Больше всего ему хотелось убежать из этого здания. Из этого города. Из этой страны. С этой планеты. На планете Москвин споткнулся. Нет. Умирать он не хотел. Категорически не хотел. Упругим шагом он прошествовал мимо обозлённого товарища Басова. В коридоре слонялись хмурые оперативники. Они уже получили свою порцию начальственного гнева. В приёмной шумел закипающий чайник, из радиоприёмника доносилась негромкая музыка. Сергей прислушался: программа «В рабочий полдень». В это время по радио можно услышать неплохие мелодии, но Сергей мучился от неизвестности. Мелодии не трогали душу. Ему хотелось испариться. Превратиться в человека-невидимку. Пройти сквозь стены. Он уже представил, как приникает к стене и входит в неё, как из-за закрытой двери раздался густой бас: «Проходи, Москвин! Не заставляй меня ждать!» Сергей вздрогнул. Герман Викторович научился видеть сквозь стены. Значит, умеет проходить. Вот у кого надо учиться жизни. Москвин подавил вздох, выпрямил спину и открыл дверь. Сначала он не разглядел Петрова. Тот скрывался за густыми клубами дыма. В кабинете с массивной мебелью было сильно накурено. Москвин поперхнулся и остановился в замешательстве. – Садись, сынок! – раздалось из клубящегося тумана. – Поговорим? Москвин кивнул. Он не собирался разговаривать, заранее определив для себя все отходные маневры. Герман Викторович любит препарировать чужие души, так пусть покопается в нём, как в сломанном механизме. Москвин присел на стул, стоявший у края стола. Это было место для страдальцев. Здесь их отчитывали, наказывали, приговаривали и отправляли в ссылки. Для награждения и поощрения существовало другое сиденье. Более мягкое и удобное. Тот стул стоял с правой стороны стола. – А-а, – понимающе кивнул Петров, – сюда сел? Правильно сделал. Хочу с тобой поговорить, сынок! Есть у меня серьёзный разговор к тебе. Москвин неловко кивнул. Ему было жаль Ваню Чекомасова. Жаль больше, чем самого себя. Он был готов убить насильника, но найти его не смог. И не сможет никогда. Нельзя найти преступника без примет и опознавательных знаков. – Знаю, знаю, что произошло в больнице, – сказал Петров, разгоняя рукой табачный дым, – это медики недосмотрели. Их вина. Сами пусть отвечают. За насильника не казни себя. Найдём! – Как? – воскликнул Москвин, подпрыгнув на стуле. – Как? Это невозможно! – А-а, всё возможно, – махнул рукой Петров, – мои орлы и не таких подонков находили! Я посмотрел дело. Там надолго песня растянется. Понимаешь, если насильник напал в бане при большом скоплении людей, – Герман Викторович снова махнул рукой, останавливая Сергея, – при большом скоплении, в моечном отделении было много народу. Так вот, он снова проявится. Как на фотоплёнке. А если не проявится, мы его вычислим. Но это долго и муторно. Надо будет перетрясти всех, кто в тот день приходил в баню. Установить, опросить, вызвать, получить оперативные данные. Установить завсегдатаев бани, а такие там есть. Опросить их, понаблюдать за ними. Вон, у меня уже список на столе лежит. На это полгода уйдёт, не меньше. Ты не справишься с этим делом. Это не просто розыск установленного лица. Розыск неустановленного лица гораздо сложнее. Тебе рано этим заниматься. – Герман Викторович выпустил струю дыма, закрыв ею своё лицо, а Сергей облегчённо выдохнул. Он уже привстал, собираясь уходить, но Петров хлопнул ладонью по столу. – Сидеть! – рявкнул Герман Викторович. – Вставать команды не было. – Слушаюсь, – пробормотал Москвин, чувствуя, как загорелось лицо. – Какой-то ты не такой, как все, – огорчённо заметил Петров. – Нет в тебе мужской хватки. Сидишь, как баба! Не распускай нюни! Мне тоже жаль парнишку. Ничего не поделаешь, судьба у него такая! Москвин сжал руки коленями и натянуто улыбнулся. Да. Судьба такая. Прямо злодейка. – Хочу вернуться к началу твоей службы, – начал издалека Петров. – С притона Коли Гречина. Мы его так и не разработали. Ждём чего-то, а чего, сами не знаем. Москвин побледнел. Он так старался забыть Влада Карецкого, так упорно вычёркивал его из своей памяти и почти добился невозможного, но тот снова догнал его, не спрашивая разрешения. Внутри заныло, как старая патефонная заезженная вконец пластинка. В детдоме часто заводили патефон. Это был трофейный немецкий музыкальный аппарат, привезённый из побеждённой Германии завхозом Семёном Петровичем Чугуновым. И хотя в детдоме уже был проигрыватель, патефон не выбросили на помойку. Воспитанники относились к нему как к музейному экспонату. Семён Петрович гордился трофейным патефоном и часто заходил к ребятам послушать любимые мелодии. Звук тупой иглы, ёрзающей по избитым дорожкам пластинки, всё время всплывал в памяти Сергея. Этот звук олицетворял суровую детдомовскую жизнь. – Ты чего взбледнул-то? – осведомился Петров, тыкая потухшей папиросой в пепельницу. – Не нравятся пидарасы? Мне тоже. Ты – наш человек! А они плодятся, как мухи. С каждым днём всё больше и больше их. Надо с ними бороться! А как? Ты знаешь? Не знаешь. И я не знаю. Сижу вот здесь и думаю, с чего начать, а начинать давно пора. Вот решил тебя по новой задействовать. Ты справишься! Я вижу, ты парень совестливый. Толковый. Не то что мои разгильдяи. Третий день не просыхают. Видел их, а? Как купоросу наелись. Они вчера каким-то непонятным спиртом траванулись. С метанолом, что ли, был спирт-то? Петров сердито крякнул и замолчал. Табачный дым медленно плыл по потолку. Сергей наблюдал за причудливыми играми сизых волн. – Молчишь? – то ли спросил, то ли рассердился Герман Викторович. – Правильно делаешь. У начальства надо уметь молчать. Мои орлы вечно фыркают. Оговариваются. А ты молодец! И снова поплыло по кабинету молчание вперемешку с дымом. Сергей ощущал напряжение мышц во всём теле, и ныла, всё ныла заезженная пластинка под тупой патефонной иглой. – Надо тебе поближе сойтись с этим парнем, Владом Карецким! – прочистив горло, сказал Петров. – Это приказ! Поближе – это не то, что ты думаешь! Я не заставляю тебя спать с ним. А сойтись – это подружиться. Пивка дёрнуть там или ещё чего сделать. – Чего? – внезапно охрипшим голосом спросил Москвин. – Чего сделать-то? – удивился Петров. – Так ты сам придумай – чего сделать! Сам и придумай. Ты же оперуполномоченный. У тебя есть удостоверение сотрудника органов? Есть. Что там написано? Оперуполномоченный. Вот и шустри. Ты нужен нам в качестве друга Влада. Не сможешь подружиться – завербуй! У тебя план есть. По плану две вербовки должен сделать до конца года. Вот и делай! Хоть одну сделай. Две уже не прошу. Иди работай! Москвин продолжал сидеть и тупо смотрел в потолок, словно не слышал окрика. Сергей приготовился к свободной жизни. Он разочаровался в своих оперативных способностях. Работа по розыску преступников его не увлекала, она казалась бессмысленной и рутинной. Ничего интересного в ней не было. Более того, эта работа отвлекала от основной цели – от светлого будущего. Даже на стройке можно было добиться жизненных высот. Только не здесь, в этом прокуренном помещении. Ничего светлого тут нет, не было и не будет. – А зачем он вам? – спросил Сергей после паузы. Имя Влада он произнести не смог. – Объясняю! – торжественно провозгласил Петров. – Объясняю. В нашем городе завелись крысы. Прямо эпидемия какая-то. Они в Старой Деревне поселились. Это выродки, мечтающие уничтожить наше социалистическое государство. Они хулят советскую власть, сочиняют глупые анекдоты, курят анашу и занимаются мужеложством. Всё это они называют свободой слова и мысли. На Западе засветились, мол, нас преследуют за инакость. Крысы! Настоящие крысы. С нашествием крыс надо покончить! А как это сделать – пока не знаю. Нашли мы студента этого Влада, можно сказать, как медную руду добывали, а как его приспособить, нет идеи. Ты молодой, глаз у тебя не замыленный, вот и думай, как нам покончить с грызунами советского строя. Эти пакостники нам всю картину портят. В главке уже создали отдел по борьбе с молодёжными течениями. Ну, знаешь, изучают там рок-группы, выявляют диссидентов. На днях в университете большую группу накрыли. Запад трезвонит на весь мир, мол, мы давим на корню свободу и демократию. А что прикажете с ними делать? Петров вскочил и забегал по кабинету. Сергей удивился, увидев перед собой крохотного мужчину, похожего на постаревшего мальчика. – Да, у нас экспериментальное государство! Да, мы начинали с нуля! Так не мешайте нам строить наше светлое будущее! Мы обойдёмся без критики. Нам своих критиканов хватает. Москвин! Иди работай! И без добычи не приходи. Уволю! Сергей упрямо продолжал сидеть. Петров заметил его изучающий взгляд и убежал за стол. Взгромоздившись на стул, принял начальственный облик, более приличествующий ситуации. – Чего сидишь? От громкого голоса и окриков у Сергея разболелась голова. Ему хотелось встать и уйти, хлопнув дверью, но он не уходил, чтобы докопаться до истины. Немного подумав, он понял, что ошибся. В данную минуту Сергей искал не истину, а себя. А найти он должен был здесь и сейчас. В этом месте решалась его судьба. Его личное светлое будущее. – Не пойму одного, – негромко сказал Москвин, – а зачем он вам? Ну, подружусь я с ним или завербую, что вы сделаете потом? – А потом – суп с котом, – коротко хохотнул Герман Викторович, – потом – это тебя не касается! Ты для начала выполни приказ. А дальше – посмотрим. Доложишь об исполнении. Сроку тебе на всё – два дня. За работу, товарищ Москвин! По последнему выкрику Сергей понял, что дальше будет хуже. Нельзя испытывать терпение Германа Викторовича, на последней фазе может произойти замыкание. Москвин встал и вышел из кабинета. Так же молча он вышел из приёмной, не взглянув на Наташу. Сергей понял, что попал в капкан. Впереди ничего не было. Будущее скрылось за горизонтом. Его затянуло сизым туманом. * * * – Мальчик на озере льдину колол, сзади тихонько подплыл ледокол, тщетно ручонки хватались за льдину, я умилялся на эту картину, – едва слышно бурчал дежурный, составлял какой-то график. – О чём ты? – удивился Москвин, расписываясь в журнале. – А-а, новый анекдот привязался, – сердито фыркнул дежурный, – никак не отвяжется. Раньше песенки привязывались, теперь анекдоты. И кто их придумывает? – Так его вроде задержали, – неопределённо заметил Москвин, снимая ключ с гвоздика. Ключи от кабинетов висели в отдельном шкафчике. Над каждым гвоздиком был проставлен номер. За ключ расписывались в отдельном журнале. – Кого? А, сочинителя анекдотов? Нет, не задержали. Нет такой статьи в нашем кодексе. Так что он сидит и сочиняет. Это ж надо такое придумать! Москвин вышел из дежурки и прошёл в кабинет. В последнее время Геннадий Трофимович стал часто опаздывать. И вид у него нездоровый. Москвин уселся за стол и уставился на стену. Над столом товарища Басова висел портрет Ленина. Владимир Ильич смотрел на Сергея укоризненным взглядом: мол, сидишь бездельничаешь, а кто будет раздувать пожар мировой революции? Портрет висел косо, но Басов этого не замечал. Сергей хотел поправить портрет, но передумал. Пусть висит, как висит. Тут жизнь и судьба на кон поставлены, в такую минуту не до чужих портретов. Сергей ещё немного посидел, подумал, затем встал и поправил раму. Всё в этой жизни нужно делать правильно. Чтобы было без сучка и задоринки. Тогда и жизнь сложится, как кубик Рубика. Раздался телефонный звонок. Сергей снял трубку.