Вошедший Николай стоял посреди комнаты и с удивлением разглядывал обоих. В руках у него была тарелка с салатом. – Вы, ребята, посидите тут без меня, я в лавку сбегаю. Там «Спотыкач» появился. Варвара подсказала. Гречин суетливо вытер клеёнку на столе и испарился, аккуратно прикрыв дверь. Сергей и Влад остались вдвоём. Они так и стояли у окна и не отрываясь смотрели друг на друга. И каждый думал, что его мысли скрыты от другого. И оба хотели раскрыть души, чтобы избавиться от прошлого, но это было невозможно. Как только кто-то начинал говорить, что-то останавливало его, не давая возможности очистить душу. Они вздохнули и разошлись по разные стороны, чтобы сесть рядом за столом. Влад положил руки на колени ладонями вверх. – Я хочу, чтобы ты меня послушал. Один раз. Больше не надо. Я никому и никогда этого не говорил. Сергей молчал. Если он сейчас произнесёт хоть одно слово, Карецкий навсегда замолчит. Ему станет страшно. Он не сможет раскрыться. Его душа свернётся калачиком. Сергей молчал и смотрел на тарелку с зелёным салатом. Он ждал. Настала минута, когда все миры распахивают свои пространства. Когда маленький человек становится огромным и вездесущим, как глобальная частица всего существующего. Она присутствует во всём и везде, слышит и видит всё, включая самые немыслимые процессы. Об одном не подумал Сергей Москвин. Он забыл, что находится на ответственном задании. Ему не хотелось об этом думать. Сейчас он присутствовал при зарождении нового мира, а старый доживал свой век. На дворе брезжила перестройка, но об этом пока никто не знал. Мир продолжал жить по привычным законам, но где-то впереди уже сломались рельсы, а о новых ещё не подумали. Поезд на всех парах катился в бездну. Влад повернул к нему голову. Блестящие воспалённые глаза горели ярким огнём. Это были не глаза, а угольки: если прикоснуться к ним, то можно было обжечься. Сергей инстинктивно дёрнулся, словно боялся, что загорится. – А ты не боишься, что тебе станет страшно? – И красные угли охватило пламя. Сергей всмотрелся в лицо Влада. Внутренний огонь освещал красивое лицо, обрамлённое полукругом света. – Я ничего не боюсь! Никого и ничего! – глухим голосом ответил Сергей. Его пугал яркий свет вокруг головы Влада. Сергей не хотел попасть в кольцо странного сияния. Ему было хорошо одному. – Говори! И полились слова, щедро политые обильными слезами. И не понять, чего в них было больше – горечи и боли или счастья и радости. Сергей старался разделить боль и радость, но у него всё смешалось. И в этой кромешной темноте неосвещённой комнаты из простых слов слагалась чужая жизнь, которая становилась гораздо ближе и роднее, чем своя, понятная. Незаметно приблизилась ночь, она вошла в открытое окно и уселась по-хозяйски, вытянув свои длинные ноги. Темнота скрыла всё лишнее, выглядевшее при свете убогим и нелепым, оставив лишь неясные силуэты прекрасного единения, которое бывает один раз в тысячелетие. Сергей вдруг осознал, что ради этих светлых минут в кромешной темноте стоило родиться и мучиться, умирать и возрождаться, проклинать и молиться, лишь бы дождаться короткого кусочка счастья. * * * Разное бывает детство. У каждого оно своё. Детство бывает счастливым, но часто бывает уродливым. Кому как повезёт. У Влада его вообще не было. Оно прошло через сумрак. Всё было мрачным в ту пору. Отец вставал рано, долго ходил по квартире, гремел посудой, ещё чем-то, а через полчаса не спали уже все. Маленький Владик тихо плакал, а мама бежала на кухню, чтобы покормить главу семьи. В тягостном молчании проходило утро, день пробегал незаметно, а вечером всё начиналось заново. Громыханье, сдавленный шёпот, короткие матерки под фоновую музыку модных шлягеров. Радио не выключали до поздней ночи, лишь приглушали звук, а днём оно орало на всю улицу. Соседи жаловались участковому, тот приходил, но, наткнувшись на угрюмую сосредоточенность хозяина, поспешно сбегал, чтобы не нарваться на ещё бóльшую неприятность. Отец был старше матери на много лет. Они поженились, когда ей было семнадцать, а ему за сорок. Он был учителем математики. Суровый и нелюдимый мужчина, отправленный в сибирский городок по распределению после окончания института, он так и не вернулся в Москву. Жил один, закрыто, без посторонних глаз. Каким образом попала в его ловушку молоденькая выпускница школы, осталось загадкой для жителей небольшого посёлка. Девушка забеременела, пришлось жениться, чтобы не посадили. В положенный срок появился Владлен, хорошенький, как ангелочек, светлый и чистый ребёнок. – По любви родился! – изрекла акушерка, поглаживая ладное тельце новорождённого. – Таких детей только по любви делают. Ювелирная работа! Дальше этого не пошло. После рождения ребёнка отец совсем одичал и замкнулся в себе. Гостей он не любил, всех подруг жены потихоньку отвадил от дома и к себе никого не приглашал. В школе отца боялись. Так они и жили, молчком и каждый сам по себе. Мама Влада поначалу всё пела, а потом затихла, слушая песни по радио. Рано ложились спать. Электричество экономили. В кромешной темноте гремел радиоприёмник. Время шло, ребенок подрастал. Воспитанием занималась мама, отец опасливо смотрел на малыша и брезгливо щурился: видимо, не понимал, почему у него такой ребёнок – весёлый, ладный, спокойный. Мама часто оглядывалась на мужа, правильно ли она поступает, так ли делает, но тот ни во что не вмешивался. Когда Владу исполнилось десять лет, отец умер. Умер внезапно, днём, на кухне. Сидел за столом, слушал радио, молчал, как обычно, сидел-сидел и вдруг упал. Изо рта пошла серая пена. Влад молча смотрел на бьющегося в судорогах отца. Вот прошла волна по телу – и всё стихло. Острый инфаркт. Мать стояла рядом, зажав кулаком рот, чтобы не закричать от ужаса. Оба вспоминали, каким был отец, словно старались навсегда сохранить его образ в памяти. И никак не могли вспомнить. Серые навыкате глаза, седые волосы, небольшой нос, сжатые губы, покрытые сизой плёнкой. Всё в нём было серое, сизое, синюшное, тусклый цвет лица, сизая рябь, синеватые белки. Одевался под стать, в светло-серые костюмы, парусиновые серые туфли, серые рубашки, и пояс на брюках был такого же цвета из кожи-заменителя. И жизнь прожил серую, без единой порочащей истории, вообще без автобиографии – с тремя строчками в анкете: родился, учился, женился. Главными событиями для него стали женитьба на молоденькой девушке, а затем рождение прелестного сына, но эти события никак не повлияли на его судьбу. Он ушёл безымянным, безвестным и безродным. Мать и сын не любили его, и он это знал. И похоронили его как-то вскользь, без особых церемоний. Могильщики выкопали могилу, опустили гроб, закопали. Мать стояла чуть поодаль от земляного бугорка, держа за руку сына. Мальчик дрожал от холода и нервов. Больше никого не было. Из школы никто не пришёл. После смерти отца им стало легче жить. Никто не изводил молчанием. Влад рос легковозбудимым и нервным ребёнком. Чуть что, сразу в слёзы. Влад не был капризным, но уж очень хрупкий ребёнок, тонкий, тоньше острия иглы. Мать намучилась с ним. После смерти мужа оформила пенсию по утрате кормильца и уехала из Сибири навсегда, не оставив в памяти ничего, кроме неизбывной тоски. Когда при ней говорили, что Сибирь – это богатый и раздольный край, она закрывала руками лицо и принималась плакать. Мать могла плакать весь день, откуда только силы брались. Влад терпеливо сносил тоску матери, ведь, кроме неё, у него никого не было. Они переехали в Белоруссию, там жили какие-то очень дальние родственники, а уже оттуда Влад уехал в Ленинград. Ещё в Сибири он услышал о великом городе и заболел им. Мечтал учиться в нём, жить, любить, творить. Единственное, в чём Влад был не уверен, так это в своём призвании. Он никак не мог определиться с профессией, направлением, специальностью. Грубые мужские профессии его не прельщали, он считал, что в них слишком много хамства и цинизма. Театр ему был неинтересен. Музыка оставляла Влада равнодушным. Кино, танцы – всё мимо, мимо, мимо. Танцы, впрочем, привлекали Влада, но он не умел двигаться, а начинать с нуля не хотелось. Владу всё казалось, что у него всё должно получаться само собой, ведь дети, рождённые по любви, талантливы и непосредственны. Об этих словах акушерки ему рассказала мать в порыве откровенности. Первый год обучения в Технологическом подходил к концу, а Влад никак не мог определиться с будущим. Он поступил в институт случайно, выбрав именно тот факультет, на который было меньше всего желающих поступить. Конкурс маленький, специализация сложная. Знаний, полученных в школе, хватило только для поступления. Учиться Влад не хотел. Будущее постоянно ускользало от него, порождая приступы невыносимого отчаяния. Мать скучала по нему, заботилась, посылала по две посылки за месяц. Влад щедро делился продуктами с однокурсниками, забывая, каким трудом мать зарабатывает на хлеб. Влад был далёк от реальных проблем. Ему было всё равно, где и кем работает мама, на что живёт, как себя чувствует. Если бы она умерла, он бы даже не огорчился, восприняв её смерть как данность. Он и по отцу не переживал, когда тот умер в одночасье. Умер и умер, значит, время пришло. Смерть дарит бессонницу живым, влияет на психику, отнимает здоровье, но то, что она неизбежна, с этим люди смирились. Иногда Влад писал обеспокоенные письма, интересуясь делами матери, но та спешила обрадовать, что у неё всё в порядке. Пусть сыночек не переживает. Ещё Владу хотелось узнать тайну возникновения чувств у отца и матери, но он не мог попросить её довериться ему. Лишь только он подступал с вопросами, как язык скисал во рту. Наверное, мать никогда не расскажет правды. Слишком она тяжёлая, эта правда, будет лежать в душе мёртвым грузом и не даст жизни. Влад перестал думать об этом. Отца уже не было, так пусть хотя бы мать живёт, пока он устроится в этой жизни. Одному невозможно жить на свете. Это опасно для здоровья. Влад старался меньше думать о семье, переключив всё внимание на мечты о будущем. С учёбой у Влада не заладилось. Он сидел на лекциях отрешённый, в голове витали фантазии, одна безудержнее другой, голод изъедал желудок, а в карманах зияла пустота. Влад сжимал кулаки и думал, на что он купит обед, а про вечер старался не загадывать. В пору молодости кажется, что вечер наступит лишь через столетие, настолько долго тянется время, особенно когда сидишь в учебной аудитории. Так вышло, что рядом с ним собралась компания таких же голодных фантазёров, каким он был сам. Компания была смешливой и неприхотливой, а самое главное, лёгкой на подъём. Кто бы куда ни приглашал, куда бы ни звали, хоть на Луну, вся компания мигом снималась с места и через секунду уже была на взлёте. Они объединились не посредством чего-то запретного, а, пожалуй, через отторжение привычных норм. В то время любое отторжение приравнивалось к протесту. Не важно, что ты отрицал, главное, что ты восстал. Ты уже не раб. Ты не ноль. Ты – единица и этим интересен другим людям. Загадки привлекают людей, они манят к себе, зовут, хотят, чтобы их разгадали. И Влад уверил себя, что он необычный, загадочный человек. Именно поэтому с ним водят дружбу самые крутые студенты на курсе. И вниманием девушек гордился, а уж они за ним гурьбой бегали. На виду у всех целовали-обнимали, вились вокруг него, как бабочки-однодневки. Влад загордился своей особой ролью. Всё-таки это больше, чем ничего. И пусть будущее покрыто туманом неизвестности, зато сейчас можно наслаждаться каждой секундой жизни. Он знал, что многие ребята завидуют его успеху, и был готов поделиться своим счастьем с любым. Хоть с прохожим. У Влада была трепетная и добрая душа. * * * Это случилось в квартире. Сразу после обеда. Уже темнело, окна были зашторены. Они тогда жили в Белоруссии, в небольшом поселении. Основную часть жителей составляли военные с семьями. Гражданских было мало. В военном городке знали друг про друга всё: и кто кому кем приходится, и кто с кем гуляет, и кто кому чего должен. И родню знали, и сватов, и соседей. Все жили одним домом. Любое происшествие обсуждали неделями, пока не случалось новое событие. Однажды мама заболела, что-то не заладилось по женской части. Ей нужно было лечь в больницу, и она вызвала в городок своего брата. Он тоже перебрался из Сибири в Белоруссию, жил один, нелюдимый, одинокий мужчина. Мать жалела его и часто приглашала в гости. Она уговаривала его поскорей жениться, мол, посмотри, сколько невест в округе, но брат отмахивался. Он хотел материально обеспечить себя и сестру, а уж потом подумать о женитьбе. Жил он в соседнем городке, работал инструктором на спортивной базе. Там ему выделили служебную жилплощадь. Когда Влада спрашивали, как звали его отца, мать, дядю, он краснел, отворачивался, но не мог вспомнить их имена. Точнее сказать, он знал и помнил, как их звали, но не представлял, как он вслух произнесёт их имена. Что-то липло во рту, вязло, язык не ворочался, словно его приклеили. В официальных учреждениях было проще. Там можно было написать имена родственников на бумажке. В разговорах Влад избегал любого упоминания о родственных связях. Лучше бы их не было. Он любил и покойного отца, и мать, и дядю, но никому не мог назвать их имена. Проще было отказаться от родственников, но Влад не знал, как это сделать. Они были приличными людьми, но что-то было в них такое, что совестно было рассказать другим людям. Дядя приехал и отвёз мать Влада в больницу. Она плакала, не хотела расставаться с сыном, но пересилила себя и, всхлипнув на прощание, поцеловала Влада в макушку. Мать думала, что ляжет в больницу на три дня, но прижилась там. Влад остался вдвоём с дядей. Тот оказался заботливым и любящим родственником. Ходил к сестре в больницу, готовил еду, запасался продуктами. В то время трудно было с пропитанием. Везде огромные очереди, в магазинах ни фруктов, ни овощей. Все делали запасы на зиму, забивая балконы и подвалы картошкой и заготовками. А в магазинах была одна бакалея: крупы, сахар, макароны. Мать Влада не умела делать припасы, и они питались в основном макаронами и яичницей. Влада приятно удивило, что дядя умеет готовить и делает это с удовольствием. Он постоянно толкался на кухне, изобретая немыслимые блюда из привычных ингредиентов. Наверное, в дяде пропал талант кулинара. В школе Влад хвастался необычными бутербродами, скатанными в узкие рулеты. Это было удобно. Еда не крошилась и не пачкала одежду. Одноклассники завидовали Владу. У них не было таких бутербродов. Всё необычное привлекает детей. Влад ещё больше привязался к дяде. Тот всё делал сам: и квартиру убирал, и мусор выносил, и готовил. Племянника он жалел, не ругал, помогал делать уроки. Даже посуду мыть не заставлял. Дядя часами напролёт читал книги вслух. Они не играли, не разговаривали, только читали и ели. Незаметно, день за днём, тень за тенью, и в жизни Влада снова появился сумрак, как когда-то в Сибири. В квартире царил полумрак с неясными силуэтами на стенах. Иногда Владу казалось, что мать уже умерла. Её больше нет. Вместо неё остались тени на стенах. Дядя ходил в больницу один, он боялся травмировать тонкую психику племянника. Соседи не могли нарадоваться родственнику Влада: и заботливый, и ласковый, слова никому поперёк не скажет. Со всеми всегда первый здоровается, и дверь откроет, и сумки поможет донести. Таких мужчин да побольше бы, и доброжелательные соседки стали подыскивать подходящих невест. Дядя впал в отчаяние. Невесты закружили вокруг него, как стая мотыльков. Некоторые попадались ему на пути в больницу вроде бы случайно, многие забегали на огонёк, но дядя, почуяв ловушку, перестал открывать двери. Вскоре невесты поняли, что интереса в них нет, и отстали от несостоявшегося жениха. И снова потянулся долгий сумрак. Влад считал дни. Пятница, суббота, потом будет воскресенье. Выписки в больнице бывают по вторникам. Соседка сказала, что, возможно, маму выпишут во вторник. Влад с нетерпением ждал, но выписки не последовало. Мать по-прежнему оставалась в больнице. Соседки заголосили от ужаса, мол, это рак, а он всех косит, не разбирая, и глядели на Влада со слезами. Он отворачивался, прятался от них, не любил, когда женщины плачут или делают вид, что плачут. Слёзы в женских глазах не вызывали в нём сочувствия. Просто Владу хотелось, чтобы женщины вообще не плакали. Ведь могут же другие прожить без слёз? Почему они не плачут? А кто были эти другие, Влад не мог объяснить даже самому себе. Сам-то он любил поплакать. И всё ждал, когда наступит очередной вторник, а тот и не думал наступать. Тянулись проклятые понедельники, со скоростью космической ракеты пролетали вторники, затем начинались тягучие как патока среды. Они длились целую вечность. Обычная неделя растягивалась на бесконечное количество лет, а когда наступала следующая, всё начиналось заново. В один из таких тягучих и сонливых дней и случилось то, что случилось. Дядя долго читал «Васька Трубачёва», потом отложил книгу и, не говоря ни слова, подошёл к племяннику. Влад сидел на диване, разморённый длительным чтением. Дядя прижался к нему всем телом и как-то внезапно овладел им. Было жутко, больно и стыдно, но дядя, как будто ничего не случилось, оделся и помог Владу привести себя в порядок. Ночью у мальчика поднялась температура, но к нему никто не подошёл. Дядя спал как убитый. Влад выполз на кухню и долго пил кипячёную воду из чайника. Носик чайника дрожал, вода лилась на пол, но Влад держал тяжёлый чайник у лица, и больше всего на свете ему хотелось умереть от стыда. Так и стоял бы он с поднятым чайником, если бы на кухню не вошёл дядя. Он осторожно подошёл к Владу и легонько прикоснулся к его спине. Влада пробила дрожь. Дядя забрал чайник, поставил его на плиту и снова овладел мальчиком, а после отнёс его в комнату и уложил спать. Влад плакал без слёз, он так и не уснул в ту ночь, сжигаемый на медленном огне. Едкое пламя полыхало в маленьком теле, медленно превращая в пепел суставы и мышцы, выедая кровь огненным ядом. Утром Влад пошёл в школу и, пряча лицо от учителей и одноклассников, просидел все уроки, скорчившись от внутренней боли. Никто не мог понять, в чём дело. Все оглядывались на него, но Влад упрямо смотрел в одну точку. Учителя подумали, что мальчик переживает из-за болезни матери. Одноклассники, не привыкшие к чужому страданию, отчуждённо отстранились от него, словно инстинктивно боялись заразиться. К вечеру температура спала, но внутри продолжал тлеть костёр. Потянулись сумрачные дни, несущие в себе отчаянную тоску и неизбывную печаль. Дядя привычно ласкал мальчика, получал своё – и продолжал заботиться о нём, а делал он это лучше матери. К весне она вернулась из больницы, исхудавшая, постаревшая, с тусклыми глазами. Дядя сразу уехал. Больше они не виделись. Прошло долгих семь лет, Влад окончил школу и уехал в Ленинград. Он думал, что в большом городе все печали развеются и жизнь станет светлой и яркой, а сумрак останется в прошлом. И впрямь, всё так и вышло, но печаль осталась. Она пряталась глубоко на дне души и нападала редко, но если уж приходила, то до того была острой и пронзительной, что иногда Владу казалось, что его сердце не выдержит и остановится. Он тряс головой, вгоняя себя в беспамятство, и давал себе слово, что даже без сердца, без души, но он будет жить, несмотря ни на что. Он должен жить. Иначе зачем всё это было? Сумрак, тени, силуэты, отец в сером цвете, мать в тусклых красках, дядя в бесцветных тонах, и все они без имени и отчества, какие-то бестелесные призраки, истерзавшие трепетное детское сердце. И всё-таки печаль отступила. В институте учились разные студенты. Очень разные. Приезжие жили в общежитии, городские приходили к ним в гости. Было весело. Местные вели себя надменно, демонстрируя городской тон, мол, понаехали тут с периферии. Понемногу все привыкли друг к другу, перестали чваниться, стесняться, познакомились поближе и выяснили, что самым желанным парнем для девчонок был Влад Карецкий. И хотя парни завидовали ему, ревновали, но ни разу его не побили. До драки дело так и не дошло. Что-то останавливало их. В ту пору модно было драться во всех местах; общежитие на общежитие, институт на институт, стенка на стенку. Дрались исступлённо, до самозабвения, хотя и не были знакомы друг с другом, многие даже не знали причины массовой драки, но бежали на призыв «наших бьют» сломя голову, как гончие псы. Приезжала милиция, дерущихся разводили по сторонам, забирали в отделения первых попавшихся, выдавая их за зачинщиков. Несмотря на усилия партии и правительства по оздоровлению социалистического общества, мода на драки не спадала. Молодёжь гасила активность на боевых ристалищах. А потом начался Афганский конфликт и многие убыли по месту назначения. Потом стало модным курить анашу. В институте было много наркоманов. Их ловили, сажали, проводили обыски, но количество любителей покайфовать не уменьшалось. Чуть позже появились химические наркотики. Кайф стал модным течением. И опять ломались судьбы, ставились на кон жизни, будущее, честь, здоровье, свобода. Влад брезгливо относился к наркоманам. Ему не нравились вечно сонные, с почерневшими зубами, заросшие волосами на пол-лица небритые субъекты. Девушки из их компании выглядели не лучше. И не то чтобы Влад проводил селекционный отбор, но так случилось, что он оказался среди тех, с кем можно было легко обсудить вопросы секса и свободных отношений. Они были против наркотиков и агрессии, но за свободу в отношениях. В компании быстро сходились, менялись парами, расходились, и всё это было в порядке вещей. Никто никого не ревновал в пределах одной группы. И хотя количество членов добровольной ячейки менялось, то убавляясь, то увеличиваясь, все оставались в рамках молчаливого братства. Никто не разносил сведения о свободных отношениях, царящих в компании. В институте ничего не знали. Руководство и партком были поглощены борьбой с наркоманами и хулиганами. До свободной любви длинные руки органов не доходили. Именно здесь, среди своих, в обстановке полного доверия, Влад раскрылся и рассказал о своей печали. Его поняли, пожалели и полюбили. И закончилось тоскливое одиночество. Влад впервые ощутил, как пахнет счастье. Оно пахнет яблоками и корицей, духами и чистой кожей. В счастливые минуты можно дышать полной грудью, не боясь, что подхватишь простуду. * * * В группе учились самые красивые девчонки на курсе. Наиболее эффектной из них была Мириам Яновна Иванова. Странная особа со странным именем и отчеством. Никто не знал, от кого она получила такое нелепое имя, совершенно неподходящее ей по внешности. Мириам была природной блондинкой. Светлые волосы, удлинённое лицо, острые скулы, огромный алый рот. Вся мужская составляющая института сохла по Мириам, изнывая от желания впиться в бесконечный рот и прижаться к пышному бюсту, но девушка не сдавалась без боя. Она жила сама по себе, как дикая кошка. Тогда все девушки изображали из себя кошек, гуляющих сами по себе. Мириам понравилась кошачья роль, она вжилась в неё всеми своими прелестями и сводила мужчин с ума. Рассказывали, что кто-то из-за неё стрелялся, другой повесился, третий почти добровольно пошёл в «Кресты», лишь бы не умирать по ночам из-за неразделённой любви. Мириам дружила с Наташей Яриной, симпатичной брюнеткой, обладающей приличной дозой интеллекта. Иногда Наташа забывалась и вела себя цинично и по-хамски, но тут же спохватывалась и снова прикидывалась доброй овечкой. Мужчин она не любила. Многим казалось, что Наташа любит Мириам, но девушки категорически опровергали слухи об однополой любви, доказывая своим видом, что они просто не такие, как все. Не розовые, не шлюхи и не проститутки, просто любительницы выпить, ведь сам Бог велел пить водку во время сухого закона. Как такового сухого закона в стране не было, до этого власти ещё не додумались, но ограничения на продажу алкоголя отрицательным образом отразились на нравственных началах советского народа. Многие пророчили, что полусухой закон обрушит режим и советская империя рухнет под обломками разбитых бутылок. Народ повсеместно стал выходить на демонстрации. Винные магазины превратились в горячие точки. Именно с них начались конфликты в очередях. Водки катастрофически не хватало. Возмущённый народ выстраивался вдоль улиц, выползая на проезжую часть, и многие вытаскивали заранее заготовленные плакаты с политическими лозунгами. Многие плакаты выглядели анекдотично. Неожиданно в очереди вытаскивали небольшой текст со словами: «Миша, ты не прав!» Перестройка началась с водочных бунтов. Студенческая компания, объединившаяся на основе эротических впечатлений, несколько раз попадала в политический переплёт из-за алкогольного дефицита. Однажды Мириам выхватили из алкогольной очереди и привезли в отделение милиции. Скорее всего, девушка приглянулась милиционерам и они решили доставить в дежурную часть немного юмора вперемежку с красотой. У них получилось. Разбушевавшаяся Мириам Иванова устроила в отделении настоящий погром. Личный состав дежурной части умирал от хохота. Девушку отпустили, но поставили на профилактический учёт. С тех пор вся компания стала прятаться от органов. Никто не хотел пачкаться. Лучше прятаться по притонам, нежели ходить на профилактические беседы к участковому. Так и появился в разудалой студенческой жизни Николай Гречин. Деньги за пристанище он брал небольшие, но мог и даром пустить. Коля жалел людей. Чего им болтаться по подворотням, когда могут в тепле погреться. Его комната стала местом сбора сомнительных элементов. Так было написано в ответе правоохранительных органов на жалобу Варвары. После жалобы всех вызывали на опорный пункт милиции по месту прописки Коли Гречина, так как правонарушение совершилось именно там. При беседах органы вели себя скромно и насмешливо и лишних вопросов не задавали. «Сомнительные элементы» посмеялись над весёлым приключением, но осадок остался. Теперь все они подозревали друг друга в стукачестве. И хотя Влад Карецкий давно раскрылся друзьям, признав за собой право на однополую любовь, все думали, что их заметут именно из-за него. На беседах кто-то рассказал про него, и органы взяли его фамилию на заметку, ведь мужеложство в стране преследовалось по закону. Тем не менее, несмотря на сложности во взаимоотношениях с властью, от дружбы с Карецким никто не отказался. Его поддерживали и понимали, ему сочувствовали. Влад знал, что за ним следят. Когда он увидел Сергея Москвина, то заподозрил его в тайном сотрудничестве с Большим домом, который находится на Литейном проспекте в доме под номером четыре. Позже Влад устыдился собственных подозрений. Он поверил Сергею. Не может человек с чистыми и светлыми глазами быть стукачом, хотя Владу казалось, что все кругом только и делают, что пишут доносы. Да и время было такое, что все друг друга подозревали. И была на то причина. Люди любят доносить на соседа. В этом заключается вся суть человеческих взаимоотношений. – А как же ты жил все эти годы? – спросил Сергей, обмирая от ужаса. В эту минуту ему казалось, что сам бы он не пережил такого кошмара. Даже подумать было страшно, что выпало на долю этого мальчика. – Жил, – рассмеялся Влад, – жил! Сам по себе. Никого не обвинял. Моя мать родила меня в семнадцать лет. Что с неё взять? Она до сих пор несмышлёная. – А дядя? – еле слышно прошептал Сергей. – А что дядя? – усмехнулся Влад. – Мой дядя – это моя судьба! Где-то я ему благодарен. Если бы не он, я не был бы так счастлив, как сейчас! Москвина скрутило в жгут. Он не верил Владу и верил одновременно. Да, этот симпатичный паренёк счастлив, как никто другой. Ему можно было завидовать самой жгучей завистью. – А ты и вправду счастлив? – Да, да, да! – воскликнул Влад. – Я счастлив! Я счастлив тем, что я не такой, как все! Я не живу скучной жизнью. Моя душа наполнена другими чувствами, чем у обычного человека. Это же другой мир. Это космос! И неважно, кто отправил тебя в это путешествие во времени и пространстве. В моём случае это был мой дядя. Сейчас я окружён близкими по духу людьми. Мои друзья меня понимают. Я нахожусь среди своих. Ты же меня не предашь? Влад приблизил своё лицо к Сергею. Они почти коснулись щеками. В его вопросе звучали доверчивые интонации. Влад спрашивал, но уже верил, словно заранее знал ответ. Москвина перекрутило ещё раз, он понял, что в данную минуту не сможет произнести ни слова, и всё-таки, найдя в себе силы, он с трудом прохрипел: «Нет! Не предам». Москвин отряхнулся, как промокшая собака, сбрасывая с себя тяжёлый груз чужого доверия. Трудно быть другом. Особенно если он смотрит на тебя преданными глазами. – Я знаю, что ты честный парень, – улыбнулся Влад, – и знаю, что с тобой можно пойти в разведку. Ты не подведёшь! У тебя есть стержень. Такие, как ты, выносят раненых с поля боя, рискуя собственной жизнью. Москвина передёрнуло. Никогда он ещё не слышал подобных эпитетов в свой адрес. Слова были привычные, набившие оскомину. Сергей часто слышал их в школе, на внеклассных чтениях, на пионерских сборах, и всегда слушал их вполуха, но, чтобы эти простые слова были обращены именно к нему, такого он не ожидал от жизни. Много что говорят люди, часто их никто не слышит. Люди любят высокие почести, награды, значки и медали, они хвастают орденами и звёздами на погонах, но чтобы так, глаза в глаза, дыша одним воздухом на двоих, сказать про другого человека несколько красивых и высокопарных слов – это не каждый сможет. А Влад Карецкий сказал просто и ясно, будто бы попросил сходить в магазин за хлебом. От его доверия стало легко и свободно дышать. После этих слов можно было жить ещё двести лет и не думать о тяготах жизни. Несколько фраз изменили реальность. Жизнь стала другой. На свете больше не было страдания и слёз. Человек стал свободным от тяжёлых пут унизительного существования. – Да, ты прав, – пробормотал Сергей, клонясь к полу. Ему трудно было сидеть на стуле, его гнула вниз невыносимая ноша ответственности за чужую доверчивость, – со мной можно пойти в разведку! Я не предам. Я вынесу тебя с поля боя, рискуя собственной жизнью. Ты не ошибся во мне, Влад! Они замолчали, внимательно изучая закрытую дверь, с нетерпением ожидая, когда вернётся Николай и прервёт тягостную паузу. Обоим было трудно. Влад выговорился, доверив свою жизнь Сергею, а тот принял его признание как подарок, как дар судьбы. Если бы ему исповедалась женщина, не было бы так тяжело, как сейчас. Наверное, в женских исповедях есть какая-то потайная приманка. В них кроется не только жажда открыться другому человеку, но и скрытое желание завлечь его в свою ловушку, заманить и захлопнуть навсегда, привязав слушателя к себе кованой цепью. В исповеди Влада не было приманок и ловушек. Он был чист, как родниковая вода, вытекающая из глубины и спешащая на помощь людям. Живительная влага придаёт силу, а мужская исповедь разрешает быть сильным. Сергей чувствовал в себе медленно нарастающую энергию, словно он проспал полгода и собрал в себе мощный заряд на всю жизнь. – Мы друзья? – улыбнулся Влад и протянул обе руки для пожатия. Сергей развернул их ладонями и прижал к груди. Сердце громко отстукивало бешеный ритм будущего времени, которое ещё не было прожито, но уже заявляло свои права, как свершившийся факт. Будущее отмеривало секунды и минуты, проникая во все клеточки двух тел, объединённые общей тайной. В этой тайне не было ничего запретного, в ней заключалась лишь суть жизни, соединившая два дыхания в одно. * * * И покатилось время по проложенным рельсам. Огромная коммунальная квартира для компании бездельничающих студентов превратилась в родной дом со всеми вытекающими последствиям. Приближалась сессия, но никто не садился за учебники. Сергей пропадал у Коли Гречина вместе со всеми. Теперь на службе ему ставили рабочие дни, так как считалось, что он находится на оперативном задании. Мириам Иванова, не скрываясь, льнула к Москвину, стараясь задеть его будто ненароком то бедром, то оголённой ногой. Эта девушка обожала короткие юбки. Узкая талия в один обхват, тугие бедра, длинные ноги, и всё это цветущее физиологическое богатство было выставлено напоказ, для демонстрации, для приманки, но Москвина не прельщала красота Мириам. Ему почему-то казалось, девушка ненастоящая, какая-то нарисованная, она всё делает, чтобы понравиться другим, а сама играет с людьми, как с игрушками. Наташа ревниво поглядывала на них и заливалась злым румянцем, когда Мириам по-особенному ласкалась к сумрачному Сергею. Влад делал вид, что ничего не замечает. Так проходили частые вечера за накрытым столом, заставленным бутылками и простой едой. С продуктами в городе становилось всё хуже и хуже. Создавалось впечатление, что кто-то враждебный специально скрывает съестные припасы, чтобы потом сбыть за бесценок. Люди боялись, что скоро склады опустеют и есть будет нечего. О голоде старались не думать. Николай жаловался, что в очередях часто бывают конфликты и даже драки, особенно усердствуют женщины преклонного возраста. – Эти бабки столько пережили, если не в блокаду, то в деревнях наголодовались, – сетовал Коля, вздыхая и кривясь от жалости. – Вот и боятся, что голодовка повторится. Они эти номера очередей к груди прижимают, как иконы. Никого не пропускают, всех записывают, некоторые номера на ладонях пишут. Страшное дело! Кругом одни крупы да макароны, мандарины дают по килограмму в руки, а на мясных прилавках одни кости выкидывают. Мясникам повезло! У них золотой век настал, жируют, гады! – Да мясники всегда жировали. Для тех, кто у кормушки, всегда благословенные времена, – цинично хмыкнула Наташа Ярина, – у нас сосед мясником работает. Так мы всю жизнь с мясом. Приплачиваем, конечно, не без этого, но жить захочешь, и не на то пойдёшь! – Как-то тоскливо всё это, – нахмурился Влад, – я и не думал, что в Ленинграде так плохо с продуктами. Это же город-герой! Великий и державный, прославленный поэтами и писателями. Здесь все люди должны думать только о прекрасном. – Да не до прекрасного тут, все думают, где бы хавки достать да бухнуть от души! – заблестела чёрными глазами Наташа, резко сбрасывая горячую руку Мириам с колен Москвина. Девушки сидели рядом, а по бокам грелись Влад и Сергей. Начиналась промозглая осень, с дождями и бурями, с наводнением и шквальными ветрами. В оконные щели проникал пронзительный холод. – В Старой Деревне хиппарей задержали, всех обыскали. В очередях говорят, что наркотики нашли. Всю неделю там кипеж был. У кого не нашли наркоты, тем подбросили. Ну и всех, короче, замели, как дворник метлой. У кого косяк найдут, сразу в воронок. Менты таскать не успевали. По десять заездов делали. – А-а, да, хиппари давно окопались в Старой Деревне, они все рядом селились. Что-то вроде коммуны. Говорят, за ними следили!