– Бывают семьи, – продолжал он, – в которых все мозги достаются мальчикам. Но в вашей они есть и у девочек, и у малыша Конора, – я слышал, он очень умен, а девочки еще и рачительны. Рачительность – великое подспорье. “Рачительность” он произнес с придыханием, будто проповедь читал, и Нора чуть не улыбнулась. Непонятно, почему он покинул семинарию перед рукоположением. – Я думал, что если увижу вас, то скажу. Не у меня одного есть претензии к Доналу. Она искала слова, которые заставили бы его замолчать. Но сил у нее хватило только на взгляд, и она разозлилась на себя: какой, должно быть, рохлей он ее считает. – И какие же предметы он у вас изучает? – Естествознание и латынь. Она кивнула. – Но предметы не так уж важны. Важно то, что он испорченный. И поведение, и ум у него испорченные. – Что ж, огромное вам спасибо, что поделились, – Нора тщательно выговаривала каждое слово. Она попыталась обогнуть его. – Всего вам доброго, – сказал он. На Донала раньше никто не жаловался. Она, конечно, беспокоилась из-за его заикания и подозревала, что в школе у сына не все ладно, но в рождественском табеле не было ни одной приписки с каким-либо порицанием. Донал никогда не был отличником, текущие оценки у него так себе, но начальную школу он окончил неплохо, получил стипендию от совета графства. И все вечера обычно корпит над учебниками в передней комнате. Нора предполагала, что он занимается, но порой задавалась вопросом, а не штудирует ли он свои книги по фотоделу. Теперь она не знала, как поступить – рассказывать Доналу о встрече с Джимом Муни или промолчать. Спустя несколько дней она увидела Донала на другой стороне улицы – он возвращался из школы. Сын ее не заметил и выглядел подавленным, погруженным в невеселые думы. * * * На выходные приехала Фиона, и Нора чуть не рассказала ей о встрече с Джимом Муни, но была суббота, Фиона собиралась вечером на свидание, все утро провалялась в постели, слушая радио, а днем хотела встретиться с подругами, и Нора решила не тревожить ее. Да и боялась, что Фиона расскажет о Донале что-нибудь и похуже. Днем, больше из желания улизнуть из дома, Нора отправилась в парикмахерскую, где разрешила Берни добавить немного медной краски. Глянув в зеркало, она испытала сомнения поболее, чем в первый раз. Зато сменила причину для беспокойства. Вечером позвонил кто-то из кавалеров Фионы, но та еще не была готова. Они собирались на танцы в “Пшеничный амбар”. Тут же в комнате возник Конор, желавший послушать разговор, следом заглянул и Донал, дабы выяснить, кто звонит, но оба ретировались ни с чем. Когда показалась Фиона, накрашенная, в лучшем платье и при сережках-кольцах, Донал снова объявился, с мрачным видом плюхнулся на тахту, где и замер, наблюдая, как сестра с подружками восхищаются друг дружкой и болтают с Норой. Как только девушки упорхнули, Нора повернулась к Доналу: – Я встретилась на неделе с Джимом Муни. – Он к-козел, – ответил Донал. – Он говорит, что ты невнимателен на его уроках. – Н-ненавижу его. К-кретин. – Он твой учитель. – Вот бы у н-н-него д-дом сгорел! – Донал едва выговаривал слова, но был так возбужден, что не мог замолчать. – Или он п-п-потонул. – Знаешь, тебе лучше успокоиться, – сказала Нора. В четверг заглянула Маргарет. Задержалась в передней комнате, чтобы поговорить с Доналом. А после, присоединившись к Норе в дальней комнате, принялась восхищаться мальчиком – какой Донал забавный и до чего умен. Нора подавила желание сообщить, что вовсе не находит Донала забавным, а Джим Муни не находит в нем большого ума. Маргарет расписывала, как Донал часами просиживает в фотолаборатории, как он трудолюбив, рассказывала, как он экспериментирует с методами проявки пленки. Нора не сказала, что он не показал ей ни единой фотографии. Восторги Маргарет ее быстро утомили. Нора предпочла бы посидеть с книгой или полистать свежую “Айриш таймс”. Когда приезжал Джим, она с облегчением шла на кухню, чтобы приготовить чай, а после поднималась к мальчикам – проверить, легли ли они, погасить у них свет. А когда Маргарет и Джим начинали собираться, она радовалась, что наконец-то ее оставят в покое. Но в прихожей, желая им доброй ночи, Нора остро осознавала, что вот сейчас дверь захлопнется, и она снова останется наедине со своим одиночеством, и впереди нет ничего, кроме ночи. * * * Элизабет больше ни словом не обмолвилась о профсоюзе и не поведала ничего нового о том, как привыкают к ситуации отец и братья и особенно – мать. Нора побывала на одном профсоюзном собрании; там завязалась жаркая дискуссия о том, кто войдет в комитет и займет те или иные должности. Впредь она туда не ходила. Тем не менее ей было приятно видеть Мика Синнотта, которого так и не уволили, и он все увереннее расхаживал как профсоюзный лидер. И к Норе отношение во многом переменилось после того, как она вступила в профсоюз, – теперь все работники Гибни улыбались ей при встрече, а то и заговаривали. Создание профсоюза мало что изменило в конторе. Персонал все так же понемногу сокращали, и никто не роптал. Если какая-то девушка намеревалась выйти замуж и увольнялась, то на ее место никого не брали, а обязанности делили между другими. Томас был особенно строг ко всему, что касалось рабочего графика. Рассылал грозные предупреждения тем, кто опаздывал, впустую болтал или делал в работе ошибки. Элизабет вернулась в прежнее доброе настроение и, как раньше, делилась с Норой планами на выходные и любовными похождениями, но Томас больше с ней ни разу не заговорил. А при встрече яростно сверкал глазами. Она, в свою очередь, проходила мимо, как будто он был пустым местом. Но несколько раз, когда ему случалось заглянуть в их общий с Элизабет кабинет, она любезно здоровалась и по-дружески обращалась к нему по имени – он, правда, не отвечал. Элизабет взяла за обыкновение спрашивать у Томаса, что ему нужно. Порой, когда Элизабет особенно увлеченно беседовала по телефону или что-то с жаром излагала Норе, за матовыми стеклянными дверями маячила тень Томаса. Нора гадала, завел ли он на них обеих дело, как на всех остальных. Глава двенадцатая При виде Нэнси Брофи Нора отошла от окна. Она не знала, с чего вдруг Нэнси к ней приходить. Затем представила, как Нэнси стучит, и ждет, и прислушивается, а потом снова стучит, и вот спускается с крыльца и заглядывает в окна, ища признаки жизни. Она так и чувствовала колоссальное облегчение, которое испытала бы, хвати ей смелости претворить эту фантазию в действительность. С первым же стуком Нора подошла к двери, отворила ее и пригласила Нэнси войти. – Надеюсь, я не помешала, – сказала Нэнси. – Я бы и не пришла, но хотела попросить вас об одолжении. – Что ж. Все, что в моих силах, – ответила Нора. – О, это в ваших силах! – горячо заверила ее Нэнси. – Да не пугайтесь вы так! Нора не знала, как реагировать. Нэнси была слишком оживлена и выглядела глуповато, стоя в прихожей и улыбаясь во весь рот. – Вы же знаете, что мы с Филлис Лэнгдон каждый год проводим в приходских залах викторину. Спонсирует это дело “Гиннесс”. Филлис задает вопросы, а я подсчитываю баллы. Голосище у нее зычный, микрофоны не нужны, и мы отлично управляемся, потому что я никогда не ошибаюсь в цифрах. Нора не понимала, почему Нэнси выкладывает все это как нечто захватывающее и требующее немедленного внимания. – Так вот, дело в том, что завтра вечером я не могу. Мне придется последним поездом ехать в Дублин, потому что Бриди, моя сестра, лежит в больнице Бон Секур. Ей предстоит операция. И я решила сперва подыскать замену, а уж потом сообщить Филлис, и Бетти Фаррелл сказала, что слышала от кого-то у Гибни про вас – мол, вы настоящая волшебница, когда нужно что-нибудь подсчитать, и вот я пришла. Нора мрачно на нее смотрела. – Только не говорите, что не сможете! – взмолилась Нэнси. – Всего на один вечер? – спросила Нора. – Один. А вам полезно будет малость развеяться и пообщаться с нашими. – Я почти не выхожу. – Я знаю, Нора. В итоге они условились, что, если не будет оговорено иначе, Филлис Лэнгдон заберет ее завтра вечером в половине восьмого. И только когда Нэнси уже была на крыльце, Нора спросила, где проводится викторина, и та ответила, что в Блэкуотере. – Я не знала, что они проходят так далеко от города, – сказала Нора. – Только в этом году. Это эксперимент. Стоя на пороге, Нора провожала Нэнси взглядом и испытывала соблазн догнать ее и сказать, что она забыла о важном деле – более неотложном, чем подсчитывать какие-то там баллы. Она попыталась что-нибудь придумать и решила, что уже поздно. Закрыв дверь, она пожалела, что не спросила сразу, где именно устраивают викторину. Тогда бы сказала, что в Блэкуотер поехать не сможет. Это слишком близко к Балликоннигару и Кушу. Она представила Блэкуотер летом, когда его заполняют дублинцы и уэксфордцы, а женщины пятничными или субботними вечерами запросто ходят с мужьями в паб “Этчингем” и пьют шипучку “Бэбичам”[37] или бренди с содовой, а малышей оставляют на няньку или детей постарше. Погожими июльскими вечерами Нора с Морисом часто проходили две мили от Балликоннигара пешком, а после ловили до дома попутку. Или, когда наступал август и вечера становились темнее, а трава вдоль дороги от гандбольной площадки до скалы обильно покрывалась росой, Нора садилась за руль старенького “Моррис-Минора”, и они еще больше расслаблялись, зная, что могут уехать когда пожелают. Морису всегда нравилось общество, особенно если в компании был кто-нибудь из Эннискорти или местные из Блэкуотера, и постепенно Нора тоже полюбила компании и радовалась приподнятому настроению Мориса. * * * Она сообщила мальчикам, что вечером ей нужно уйти. Они должны дать слово не драться и в положенное время лечь спать. – А м-можно немного попозже? – спросил Донал. – Можно, решай сам, – сказала Нора. – Но не очень поздно. – Я тоже могу решать? – встрял Конор. – Можете оба. В половине восьмого Нора увидела в окно, как подъехал красный “Форд-Кортина” Филлис Лэнгдон. Нора надела летнее платье. На случай, если похолодает, перебросила через руку кардиган. Мальчики сидели в дальней комнате с Фионой, которая тоже собиралась скоро уходить.