– Холли, вон, – приказывает она, не отрывая от меня взгляда. У меня чуть не отваливается челюсть, когда моя подруга буквально исчезает, словно испаряется в воздухе. Такого я еще не помню. Обычно Холли уходит через открытую дверь, тем самым поддерживая созданную для меня иллюзию. Это плохо. Очень плохо. У меня сжимается горло, когда я с трудом поднимаюсь на ноги и бреду по бетонной дорожке Капли к Вивиан. Я протягиваю ей кубик Рубика, надеясь, что она заберет его и инцидент будет исчерпан. Она отвергает мой призыв к миру, отворачиваясь от меня. – Проходи, – тихо произносит она привычно холодным, властным, размеренным тоном. – Простите, – бормочу я, как последняя идиотка, следуя за ней в верхнюю зону сада – лабиринт из пышных зеленых деревьев, растений и кустарников. Миллионы видов флоры собраны и размещены под Куполом. Это сделано для меня. Это моя теплица в небе, где я могу наблюдать, как произрастают и буйствуют живые формы. Все так внимательны ко мне… Заботливы. Чувство вины закрадывается в душу. Вивиан ведет меня по одной из каменных дорожек, петляющих через сад, и вниз по лестнице в рабочее помещение. Она останавливается перед закрытой дверью своего кабинета и поворачивается ко мне. Выражение ее лица более сдержанное, чем раньше: прогулка, видимо, успокоила нервы. – Ты понимаешь, насколько это серьезно? – произносит она голосом чуть громче шепота. – Я забыла, что кубик у меня в кармане. – Ложь душит меня, мешая говорить. Я плохо переношу выволочки, да и редко даю для них поводы. Это правда. – Одно неловкое движение – и ты могла бы убить кого-нибудь внизу. Надеюсь, тебе не надо напоминать, как высоко мы находимся? – От ее вопросов я чувствую себя никчемной и глупой. – Нет, конечно, нет. – Я морщусь от смущения. – Мы предоставляем тебе столько свободы, Ева. Хочешь, чтобы ее забрали? – спрашивает она, тыльной стороной ладони откидывая с лица волосы. – Нет, – умоляю я, понимая, что Матерям, вероятно, прикажут впредь обыскивать меня перед прогулкой, и проклиная себя за беспечность. – Наверное, отныне нам придется запирать двери, – говорит она, как будто продумывая варианты наказания. Она играет со мной, упивается своей властью. Я понимаю это, но страх сильнее меня. – Пожалуйста, не надо. – Я сдерживаю эмоции, стараюсь говорить уверенно, по-взрослому. – Или можем избавиться от Капли, – предлагает она. – Вы этого не сделаете… – У меня перехватывает дыхание. – Если ты не можешь следовать простейшим инструкциям, Ева… – Уголок ее рта слегка приподнимается. Она знает, что задела меня за живое. Все, что я могу сделать, это выказать надлежащие раскаяние и сожаление в надежде, что она смилостивится. – Обещаю, что этого больше не повторится, – говорю я, склонив голову. Поднимая глаза, я сталкиваюсь с ее пристальным взглядом, и мне ничего не остается, кроме как вернуться к разглядыванию своих коричневых сапожек на шнуровке. – Ты – всего лишь винтик, – сердито произносит она голосом низким и глубоким, приближаясь ко мне. – Важный, отдаю тебе должное, но все равно винтик. Без нас, без нашей защиты, ты ничего не стоишь. Я киваю, мои щеки горят. Может, я и та, на кого возложена высшая ответственность за продолжение жизни на этой планете, но Вивиан поручено следить за тем, чтобы я достойно выполняла свои обязанности. Конечно, она не может причинить мне физическую боль, но в ее власти отобрать у меня любимые вещи, чтобы ничто не мешало мне выполнить мое предназначение. Капля – моя единственная связь с внешним миром. Вивиан знает, что я сойду с ума от горя, если оборвут эту ниточку, и что я готова на все, лишь бы ее сохранить. – Я обещаю, что больше никогда вас не ослушаюсь, – у меня получается писк. – Хорошо. – Раздувая ноздри от гнева, она выдерживает паузу, позволяя мне проникнуться чувством вины. – Теперь иди в свою комнату и готовься к первой встрече. Я не хочу, чтобы ты меня разочаровывала два дня подряд, – предупреждает она. – Общество рассчитывает на тебя. – Да, Вивиан. – Я приседаю в некоем подобии реверанса, прежде чем поспешить в свою комнату в жилой зоне. 3 Брэм Сирены будят Хартмана. Он мой лучший друг. Напарник. Второй пилот. На часах два ночи. Я не сплю. – Что, гроза? – хрипло произносит он, поскребывая щетину, покрывающую нижнюю часть его круглого лица. Прогноз обещал грозы, но грохот сапог, несущихся по коридору мимо дверей нашей комнаты, возвещает нечто более серьезное. – Опять бунтуют, – отвечаю я. – Чертовы «фриверы».[1] Пошли вон! – ворчит он. Сон. У меня его так мало, что я начинаю забывать, каково это – спать. Везет Хартману – у него никогда нет проблем со сном. Даже в детстве, когда мы учились в академии, а я все еще боялся темноты, он отключался, как только доносилась команда «Погасить свет!», в то время как мой мозг продолжал трудиться в поисках смыслов. Я все пытался отыскать свое место в хаосе жизни. Приятно сознавать, что некоторые вещи никогда не меняются. Сирены все еще воют. Думаю, это надолго. Я силюсь представить, что творится там, внизу, на уровне воды. Тысячи повстанцев, бросая вызов непогоде, стоят по колено в мерзлой воде, затопившей их город много лет назад. Стихия вынудила людей строить высотки, вонзать их в грозовые тучи в поисках тепла и безопасности. Но откуда эта толпа? Наивные бунтари, отколовшиеся от обитателей высоток Сентрала, снова оказались у стен нашей Башни, согреваемые лишь пламенем своего гнева. Почему? Все дело в Ней, конечно. Спасительнице. Будущем человечества. Все из-за Евы. Протестующие здесь не внове. Башня слышала миллионы голосов, взывающих к небесам, видела миллионы пылающих страстью лиц, миллионы бессмысленных, отсыревших картонок, прибитых гвоздями к влажным деревянным палкам, с которыми люди маршируют взад-вперед вдоль укрепленных стен. Все они хотят одного: освободить Еву. – Ненавижу фриверов… – бормочет Хартман в подушку. Похоже, разговаривает во сне. Сегодняшние протесты как всегда обернутся беспорядками. Но они ничего не добьются. Пожар будет быстро потушен. И так же быстро забудется. За последние годы пару раз возникали опасные ситуации, но что вы хотите? Ева – самая большая ценность в истории человечества. Попытки ее похищения еще ребенком случались довольно часто. Профессиональные заговоры религиозных экстремистов, угрозы террора сопровождали почти каждое ее появление на публике. Но все это было очень давно. Когда она еще выходила в мир. Реальный мир. Маленькую девочку торжественно водили по улицам города, чтобы подарить надежду отчаявшимся, поддержать слабых, убедить скептиков. Конечно, она ничего из этого не помнит, и мы ей не напоминаем. Это была другая жизнь, до того, как Организация по предотвращению человеческого вымирания (ЭПО)[2] ужесточила порядки. До того, как Еву заточили в Купол. Купол. Мои мысли перемещаются с улиц, находящихся на двести этажей ниже, к Еве, на пятьдесят этажей выше. Купол – это ее мир. Автономный на каждом уровне. Будь Башня страной, Купол стал бы ее столицей. Население: 1 человек. Ева. Что она сейчас делает? Конечно, на такой высоте она не может слышать воя сирен, но я знаю Еву. Она не уснет. Ее голова занята завтрашним днем. Как и у меня. Башня сотрясается. Снизу доносятся звуки взрывов. Начинаются массовые беспорядки. Хартман храпит. Как и Ева, он не замечает того, что творится вокруг, хотя и лишен такой роскоши, как поглотители шумов, стабилизаторы движения и суперсовременная подвесная система. Ничто не тревожит его мирный сон. Вода внутри моей прозрачной столовой покрывается рябью, когда очередной мощный толчок сотрясает Башню. Ева ничего бы не почувствовала. Купол незыблем, там всегда все спокойно и мирно. Впрочем, нельзя сказать, что он неподвижен. Он слегка покачивается, как лодка в океане, позволяя грозам или, как сейчас, ударным волнам обходить его стороной, храня своего драгоценного обитателя в блаженном неведении. Еще один взрыв. Должно быть, фриверы устраивают неслабое шоу. Надо бы взглянуть. Я спрыгиваю с кровати. Когда мои ступни касаются холодного пола, он излучает мягкое оранжевое свечение, так что я могу видеть, куда иду, не нарушая сон Хартмана. Голографический дисплей на моем рабочем столе загорается, когда я прохожу мимо, и пытается заманить меня на рабочее место, высвечивая мое любимое изображение – дерево. Я игнорирую его, и экран возвращается в режим сна. Когда я подхожу к окну, оно чувствует тепло моего тела и открывается. Забавно, что мы до сих пор называем их окнами. Снаружи у Башни нет ни одной стеклянной панели. Это крепость. Наши окна – мониторы реалити-ТВ, перепрофилированные и спроектированные для Башни, создающие полную иллюзию привычных окон. Это одно из множества изобретений моего гениального отца, доктора Айзека Уэллса. В большей степени гения, чем отца. Я выглядываю в окно, и оно показывает мне густые и зловещие грозовые тучи. Настройка по умолчанию: реальность. Я провожу по экрану рукой, и меня ослепляет красная вспышка. – Черт возьми, Брэм, – ворчит Хартман, отворачиваясь от света. – Извини, – шепчу я, взмахом руки регулируя яркость. Когда все успокаивается и тучи уходят, я вижу то, что осталось от Сентрала, нашего города. Бурыми пятнами выделяются более холодные, затопленные районы. Поразительно, что там все еще живут люди. Я подхожу ближе и смотрю вниз, отчего в животе что-то подрагивает. Я не очень хорошо переношу высоту, а здесь она запредельная. Если бы коммерческие авиакомпании до сих пор выполняли полеты, мы бы смотрели сверху вниз на пролетающие лайнеры. Прямо под моим окном, у основания Башни, разгорается красное свечение. Жар тысяч тел фриверов пузырится, подобно лаве. Я поднимаю кулак и широко растопыриваю пальцы. Окно подчиняется и увеличивает изображение. Лава превращается в рой огненных муравьев, которые пытаются вторгнуться в наше гнездо, чтобы забрать свою королеву. Им это не удастся. Жестом руки я снова увеличиваю изображение. Теперь я вижу их лица. Красное пламя их гнева. Некоторые плачут. Конечно, все мужчины. Большинство из них никогда не видели настоящую, живую женщину. В мире осталось немного женщин, но они, в основном, надежно спрятаны в домах, куда мужчинам вход заказан, и уединенных святилищах. Самой молодой из них, кроме Евы, шестьдесят шесть лет, это последняя из тех, кто родился до полувековой засухи. Я ни разу не встречал женщин, когда жил там, в городе. За исключением своей матери, разумеется. Я практически не вижу их и в рядах нынешних протестующих – большинство из них слишком стары или слишком напуганы. Они боятся нас. Боятся мужчин. Боятся того мира, в котором мы живем. Отныне все мы – исчезающие виды, и женщины – самый редкий. Окно вспыхивает ослепительно-белым. Стены дрожат. На этот раз взрыв устраивают не бунтовщики, а мы. Взрыв не смертельный, разумеется: в конце концов, мы и так под угрозой исчезновения. Отпугивающий газ обычно делает свое дело, разгоняя даже самых стойких фриверов, и тогда толпы с криками разбегаются по домам.